Путь отмщения

Глава двадцатая

Всю ночь мне снится мама; точнее, сны представляют собой мешанину из смутных воспоминаний.

Сначала я стою у входа в родительскую спальню, положив ладонь на утыканную сучками некрашеную дверь. Обычно у меня не хватает смелости толкнуть ее и шагнуть внутрь — па быстро выведет меня оттуда за ухо, — но сегодня дверь слегка приоткрыта, и я решаюсь подсмотреть в узкую щель.

Солнце льется в окно и освещает спальню. Я еще совсем маленькая, и мне почти ничего не видно из-за спинки кровати. Одеяло на постели скомкано. Уже почти полгода, как я не видела маму. Прошло столько времени, что я уже слабо помню, как она выглядит и где мы с ней в последний раз были вместе.

Потом мне снится чужая кухня и шаткий стол, у которого одна ножка короче других. На столе стоит корзинка из разноцветных прутьев. Я помню, в том доме было много красок. Ярких вещиц, напоминающих о ма. Позже все они пропали, будто па их выбросил, когда она заболела.

Мама не шевелится во сне. Я опасаюсь, что она умерла, а па просто не заметил. Но тут отец кладет мне руку на плечо, дергает назад и захлопывает дверь у меня перед носом.

— Сколько раз я тебе говорил держаться подальше от этой комнаты, Кэти?

Я задираю голову. Па грозно возвышается надо мной, и виду него недовольный.

— Мне хотелось увидеть ма. Я по ней соскучилась.

— Знаю. Но тебе туда нельзя: не хватало еще, чтобы и ты заболела.

— Ведь ты заходишь в ее комнату, — возражаю я, надув губы. — Каждую ночь там спишь.

— Потому что я уже взрослый, большой и сильный. А ты еще маленькая и легко можешь подхватить болезнь. Не хочешь помочь мне приготовить ужин, пока ма спит?

Воспоминание рассеивается, как пыль на ветру, и вместо него возникает новая картинка.

Наш сосед Джо Бентон везет меня на телеге домой. Утром у него ощенилась собака, и па взял меня посмотреть на щеночков. Я никак не могла от них оторваться, и отец уехал работать в поле. Весь день я наблюдаю за крошечными созданиями, мягкими и пухленькими, как комочки теста. Они еще даже не открыли глазки.

По пути к дому кожа внезапно покрывается мурашками, и меня охватывает дурное предчувствие. Почему-то мне кажется, что случилась беда.

Когда телега Джо переваливает через пригорок, разделяющий наши участки, я замечаю вдалеке па; он возится под нашим мескитовым деревом. Когда мы подъезжаем ближе, я вижу лопату у него в руках, его сгорбленную спину. Он забрасывает землей яму.

Я спрыгиваю с телеги и мчусь к па. Ножки у меня коротенькие, и бежать приходится целую вечность. Когда я добираюсь к дереву, никакой ямы уже не видно: она засыпана свежей черной землей вровень с дерном. Но я знаю, что передо мной могила, потому что неделю назад помогала отцу хоронить нашего амбарного кота.

— Я хотела ее увидеть! — кричу я па и молочу его кулачками по ноге. — Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу!

— Она была уже не похожа на себя, — говорит он, когда мой гнев иссякает. — Я решил, тут ей будет хорошо. Зимой дерево укроет ее от стужи, а летом обеспечит тень. Мы с тобой вместе сможем навещать ее.

— Я хотела ее увидеть, — повторяю я.

— Знаю. Но лучше запомни ма такой, как раньше: улыбающейся, красивой. — Он протягивает мне фотографию, на которой я еще совсем малышка. Такой же снимок лежит в жестяной коробке для бутербродов, где па хранит важные бумаги.

Я не прикасаюсь к фотографии, а вместо этого разворачиваюсь, бегу в сарай и рыдаю в одиночестве в стойле Либби.

Ночью я нахожу снимок у себя под подушкой — па подложил его мне. Там фотография и хранится много лет, пока па не покупает мне «Маленьких женщин», и тогда семейный портрет служит мне закладкой. Он так и остался между страницами и сгорел вместе с книгой во время пожара, а потом я взяла из коробки папину копию — вместе со всем тем, что осталось от его жизни.

Когда я просыпаюсь, лежа спиной к лагерю, в голове еще клубятся обрывки сновидений, а солнце уже встало. Не знаю, давно ли, но в небе совсем светло. Думаю, если бы лагерь не накрывала глубокая тень от стен каньона, я проснулась бы раньше.

Я встаю и бреду в заросли за сейбами, пока не нахожу укромное местечко, чтобы сделать свои дела. Застегивая брюки, я вдруг замечаю в пыли следы. Отпечаток носка ботинка и вдавленный след от каблука. Сердце начинает биться в два раза чаще. Кто-то был здесь, так близко к нашей стоянке! Один человек наверняка, а то и двое. Апачи? Нет, они не носят ботинок с острыми носами. Может, это сам Роуз? Или призрачный стрелок?

Я иду по следам, но их уже разметало ветром, а там, где дно каньона становится каменистым, отпечатки полностью исчезают.

Я огибаю поворот и встаю как вкопанная.

Далеко к югу небо пронзает высокая, как церковный шпиль, скала — Игла Ткача. Она возвышается маяком над гористой местностью: ориентир, который невозможно пропустить даже при всем желании. Я поднимаю руку и пытаюсь измерить высоту скалы на пальцах. До нее, наверное, еще мили три-четыре, но тогда до следующего ориентира — камня в виде конской головы, — считай, рукой подать. Если мы доберемся туда к вечеру, то с утра сможем занять нужную позицию и обнаружить местоположение рудника, когда лучи солнца упадут на склон из-за шеи каменного коня.

Казалось бы, надо радоваться, что мы так продвинулись в поисках, но почему-то все волоски у меня на теле вдруг встают дыбом. Такое чувство, что за мной наблюдают. Что я не одна.

Возвращаюсь той же дорогой, почти ожидая наткнуться на Лил, которая за мной подсматривает, однако в каньоне ни души. Тогда я оглядываюсь и смотрю в сторону Иглы Ткача, но там, насколько хватает глаз, расстилается дикая скалистая местность.

И все-таки что-то неладно. Загадочные следы, тишина, сосущая пустота в груди. Как тогда с ма: я просто чувствую, что пришла беда.

Разворачиваюсь и бегу обратно к сейбам.

Влетаю в лагерь. Лил там, навьючивает пони; ослик Вальца жует траву поблизости, а больше никого нет. Одеяла ребят, ковбойские ремни с кобурой, шахтерские инструменты — все исчезло. Бесследно.

Я тянусь за спину, к поясу штанов, — но нет, я ведь сама вчера отдала дневник Джесси, разрешила ему посмотреть. Я бросаюсь к своей подстилке и отчаянно перерываю вещи — вдруг он положил тетрадь на место, после того как прочитал? Но дневника нигде нет.

Он пропал, а вместе с ним и братья Колтоны.

— Они уехали рано, — говорит Лил. — На небе еще светили звезды.

— Черт возьми, почему ты их не остановила?

— А зачем? Они мечтают уничтожить все, что мне дорого.

— Проклятье, Лил! Они забрали дневник.

Откуда такая жгучая обида? Ведь мы просто использовали друг друга — Колтоны и я. Не было у нас никаких отношений, только сделка, и парни сбежали в тот же миг, как перестали нуждаться в моей помощи, как только обрели средства для достижения собственной цели. Теперь, когда у них есть карты с подсказками, братьям больше незачем мириться с моим присутствием и терпеть Лил. Они могут пойти напрямую, не теряя время на поиски направления, и вообще не пересечься с «Всадниками розы». Колтоны первыми доберутся до золота и покинут каньон богатыми людьми, для чего им даже не придется доставать револьвер из кобуры.

Лил закидывает за спину узелок с вещами и садится на пони.

— Куда ты едешь? — спрашиваю я.

— Домой.

— А как же наш уговор? Ты обещала быть моим проводником!

— Ты солгала мне. Уговор больше не действует.

— Лил, не бросай меня здесь. Не бросай меня одну.

Мне кажется, стены каньона смыкаются, надвигаются на меня и вот-вот погребут под собой. В одиночку я здесь не продержусь. Ладно бы пустыня, но горы — совсем другое дело.

— Некоторое время я еще буду ехать по каньонам. Ты со мной или повернешь назад? — спрашивает Лил.

На одно мрачное мгновение я почти решаю сдаться, вернуться пешком к Вальцу и уехать домой верхом на Сильви. Но потом налетает легкий ветерок, и я чувствую запах табака, исходящий от рубашки: будто па снова рядом. Будто его призрак следовал за мной всю дорогу до этих проклятых гор и сейчас шепчет мне на ухо. Я не могу ехать домой. Мне некуда возвращаться, да и неужели я зря проделала весь этот путь, только чтобы снова подвести па? Теперь уже поздно отступать. Дорогу к скале в форме конской головы я запомнила, а если найду этот ориентир, то, возможно, дневник мне уже не понадобится. Справлюсь сама. А если нет, лучше умру, пытаясь совершить благородное дело, чем приползу обратно в Прескотт, как побитая собака, ничего не добившись и стыдливо поджав хвост.

Проверяю поклажу, навьюченную на ослика. Колтоны забрали все свои вещи; спасибо хоть осла оставили. Впрочем, я не дура и понимаю, что братья сделали это не по доброте душевной. Следы ботинок за лагерем принадлежат им. Они убрались на своих двоих, не желая рисковать, что я услышу шум и проснусь.

Быстро собираю оставшиеся пожитки и решаю не тратить время на завтрак. Теперь мне нужно свести счеты не только с бандитами. Роуза я в любом случае разыщу, с дневником или без, а вот если снова встречу Колтонов, у меня и для них найдется пара ласковых слов. И этим упрямым буйволам еще повезет, если в их сторону полетят только словесные оскорбления.

Солнце уже взбирается над гребнем ущелья, когда мы покидаем место ночлега. Я веду ослика Вальца в поводу. Лил трусит на пони, но старается меня не обгонять.

Сегодня ветра нет совсем, и к середине утра жара становится невыносимой. Ящерицы, греющиеся на камнях, бросаются врассыпную у нас из-под ног, пока мы идем извилистой тропой через каньон. Низко надвинув шляпу на глаза, чтобы не обгореть на солнце, я пытаюсь найти следы Колтонов и тешу себя мрачными мечтами о нашей грядущей встрече. Лучше сначала выстрелить и только потом окликнуть их или наоборот? Хотя можно просто наставить на братьев револьвер и припугнуть. Ведь на самом деле я не хочу их убивать, к тому же наверняка от злости я буду трястись, как пустынный заяц, так что даже прицелиться толком не смогу.

Бесхребетные трусы, улизнули тайком, посреди ночи. Да еще и обворовали меня. Богом клянусь, уж я им… уж я их… Я так крепко сжимаю челюсти, что аж зубы скрипят.

Горы вокруг нас простираются бесконечно. За каждым поворотом я жду, что они начнут переходить в равнину, хотя карты, насколько я помню, говорили обратное. Я напряженно прислушиваюсь к звукам, которые разносятся в воздухе над головой, и мне начинает казаться, что каньоны ведут прямиком в ад. По большей части до меня доносятся обычные природные шумы: крик ястреба в небе, свист ветра в скалах. Но от других по спине бежит холодок: мне слышатся мужские голоса, крики ярости, отчаянные вопли, от которых кровь стынет в жилах. Однако они такие далекие и глухие, что, возможно, просто мерещатся.

Здесь проклятые земли. Населенные призраками. Жуткие. Вальц был прав.

Я делаю большой глоток воды из фляги. Наверное, солнце начинает напекать мне голову.

До ушей снова доносится еле слышный крик, не громче шепота.

— Лил, ты слышала?

Индианка молча окидывает меня взглядом, отворачивается и продолжает ехать по тропе.

— Теперь ты со мной не разговариваешь? Ну замечательно. Тебе-то я что сделала, кроме того, что спасла из горящего салуна? Чем я заслужила такое отношение?

Молчание.

— Лил, ну хватит. Я с ума схожу: эта жара, Роуз, да еще и Колтоны сбежали. Скажи что-нибудь. Что угодно.

Она молчит еще некоторое время, потом, не оборачиваясь, сообщает:

— Хочу рассказать тебе сказку.

— Это, конечно, все исправит.

Лил продолжает ровным голосом, будто и не слышала моего ворчания:

— Когда-то, давным-давно, огонь был только у светлячков. Однажды ночью светлячки разожгли ритуальный костер, и к ним пришел койот. Он танцевал возле костра и совал хвост в огонь. «Осторожно, друг, твой хвост может сгореть!» — предупреждали его светлячки. Койот рассмеялся: «Пусть горит!» — и снова сунул хвост в огонь, пока тот не загорелся.

Светлячки пытались остановить койота, но он перепрыгнул через них и убежал с горящим хвостом далеко-далеко. Он разбросал огонь по горам и дал его орлу, чтобы тот разнес его дальше. Мир начал гореть повсюду. Светлячки пытались потушить пламя, но койоту помогал ветер, он раздувал огонь до тех пор, пока его уже нельзя было остановить. Так огонь пришел в мир.

— Вот глупые светлячки, — бормочу я.

— Но когда огонь распространился повсюду, — продолжает Лил, — светлячки упросили камни, землю и воду, чтобы все они жгли койота. И они согласились. Пытаясь спастись от обжигающей земли, койот прыгнул в пруд и там сварился. — Она умолкает и строго смотрит на меня.

— Это все? — уточняю я. — И как это связано с тем, что случилось?

Лил хмурит брови.

— Если ты не понимаешь, никакие объяснения не помогут.

— А что тут понимать? Бедняга койот принес нам огонь — без которого мы бы не выжили — и погиб из-за этого.

— Коварный койот украл огонь, и его поступок повлек за собой последствия, — закатывает глаза индианка. — Но самому койоту не удалось воспользоваться огнем. — Она многозначительно переводит взгляд на пояс моих штанов, куда обычно был заткнут дневник.

— Ты считаешь, парни повели себя, как койот? Они украли у меня карты, и теперь моя задача — позаботиться о том, чтобы они не смогли воспользоваться преимуществом?

Брови Лил от удивления лезут на лоб.

— Это ты сделала такой вывод, не я. Я всего лишь рассказала сказку.

Когда день начинает клониться к вечеру, на горизонте появляется огромная возвышенность из тех, что мексиканцы называют меса — черная столовая гора. Она выглядит нарисованной: пирамида из разноцветных колец, сужающихся от основания к плоской широкой вершине. На самом верху гора чернее сажи, в соответствие названию; ниже идут зеленые участки кактусов и кустарников, перемежающиеся песчано-желтыми и ржаво-красными полосками земли и скальной породы. Я помню упоминание о ней из дневника. Мы по-прежнему едем на юг, почти параллельно столовой горе. К тому времени, как мы доберемся до ее южной оконечности, наверное, уже стемнеет. Хотя Лил, возможно, свернет в другую сторону еще раньше.

Я больше не слышу долетающих с гор людских криков. Звуки природы тоже замирают, и безмолвие жарких пустынных пространств рождает во мне тревогу. Если бы я не знала, что Лил умеет говорить, я бы сочла ее немой, потому что после сказки про огонь она больше не проронила ни слова. Я снова тренируюсь быстро доставать кольт и целиться в кактусы, пока у меня не устает рука.

Лил постоянно посматривает на восток. Если верить указаниям дневника, рудник находится дальше к югу, совсем в другом направлении, поэтому она, наверное, думает о доме и пытается найти знакомые тропы. Мысль об этом сидит во мне занозой: скоро Лил меня бросит. Характер у девчонки, конечно, не подарок, но сейчас только она не дает мне погрузиться в черную пучину отчаяния.

— Лил, скажи…

— Лилуай, — поправляет она.

— Кто рассказал тебе сказку про койота?

— Я не помню. Это старая история. Если вспомнить детство, мне кажется, я всегда ее знала. — Она запинается на секунду. — Это была любимая сказка Тарака.

— Он тебе нравился?

Она кивает.

— Он злил меня. Эти его загадки… Я его просто ненавидела.

— Но ты только что сказала…

— Забавно, как мы скучаем именно по тем вещам, которые раньше терпеть не могли. — Она вздергивает подбородок и смотрит на солнце. — Из него вышел бы хороший муж. Тарак был упрямым, но справедливым. И честным. — Тут она косится на меня.

Интересно, сколько еще раз за сегодня она попытается ткнуть меня носом в непорядочность Джесси? Я знаю, что он ей не нравится. Но зачем постоянно напоминать мне об этом? Дьявол, да сейчас я и сама от него не в восторге.

— Разве ты не расстроилась, когда Тарак погиб? — спрашиваю я, пытаясь увести разговор от себя. — Тебе не хотелось отомстить?

— Тарак умер как настоящий воин. Если бы Усен хотел продлить его дни, Тарак был бы жив и сейчас, но его забрали в Счастливый Предел. Тут ничего не поделаешь. Месть не вернет Тарака, и мой дух-проводник с этим согласен.

Видимо, Счастливый Предел — это индейский рай, а дух-проводник — нечто вроде ангела-хранителя, но я не переспрашиваю, потому что мое внимание привлекает кое-что другое. Мы как раз въезжаем в маленькую долину между гор, и впереди маячит засохшее железное дерево — корявое, узловатое, с голыми ветвями. Позади него пышно разрослись опунции и сагуаро, а вокруг полно кустарников; наверняка где-то поблизости есть вода. Но я не могу оторвать взгляд от железного дерева, потому что на нем, тихо раскачиваясь, что-то висит. Что-то слишком знакомое.

Я бросаю поводья осла и мчусь туда со всех ног. Подбегаю к дереву и падаю на колени. К горлу подкатывает желчь.

На ветке, широко распахнув глаза, будто он увидал самого дьявола, болтается Билл.