Триумф в школе Прескотт

8. Оскар Монток

Я поместил Бернадетт в ванну, а затем присел рядом, прислонившись предплечьями и положив подбородок поверх рук. Внешне я был самим спокойствием, даже стойким. Изнутри я разбивался и раскалывался на миллион крошечных осколков. И каждый из них нацелен в сердце «Банды грандиозных убийств».

Как они посмели сотворить такое с ней, из всех людей…Как они посмели? КАК ОНИ, БЛЯТЬ, ПОСМЕЛИ?!

— Пени за твои мысли, — сказала Бернадетт, когда я уставился на нее, все еще не шевелясь, мои мышцы зажаты и напряжены.

Боже помоги первому встречному, кто не был моей семьей.

— Ты расстроена? — спросил я, мой голос был похож на каменную стену.

Зачем кому-то понадобилось пробивать стену — ума не приложу. Но…я уже говорил это себе раньше: кровью войдем — выйдем, ею истекая. Есть определенные вещи, которые нельзя отменить или изменить.

Особенно это, Оскар Монток, дурак. Особенно это.

Моя левая рука дергалась от нужды прикоснуться к ее лицу, но казалось, я не мог заставить себя пошевелиться. Может, я боялся, что если это случится, то я не смогу сдержаться. Что, если кончики моих пальцев коснуться ее мягкого лица, и я почувствую, как ее грусть пронесется по мне, как ураган? Тогда я возьму столько оружия, сколько смогу унести, и сделаю что-то, о чем мы все пожалеем.

Мой контроль не безграничный. Вам следует спросить совета у гребанного Виктора.

Я сжал рот, и до меня дошло, что Бернадетт не могла читать, мои чертовы мысли. Я нахмурился, сплюнул и ухмыльнулся — вот все, что она видела. Она не знала, что происходило внутри, в каком гребанном смятении я был, какой, блять, конфликт я переживал. Насколько зол я был.

— Расстроена? — спросила Берни, снимая свою запятнанную травой футболку с изображением какого-то давно ушедшего фашиста, который когда-то был президентом. Я ненавидел политику, одну из немногих оставшихся сторон современной жизни, где здравый смысл ничего не значил. Насколько я убежден, весь мир — идиоты. Все, чего я хотел, — это мы с Бернадетт Саванна Блэкберд, вечность тихого шепота, кончики пальцев, скользящие по плоти, и сладкие уста. — Из-за чего?

Дальше она сняла свои окровавленные шорты. Она швырнула их в меня, и я поймал. Опустив взгляд, я увидел, как рубиново-красный цвет окрасил кончики моих пальцев. Когда я поднял взгляд, то увидел, что она подвинулась вперед и включила душ, позволяя горячей воде стекать по ней, пока она голая сидела в ванне.

Было похоже на момент от прошлого вечера, когда она сидела на туалете и рассказывала нам про беременность. Тогда я ничего не сделал. Как мог Я понятия не имел, что делать или как вести себя в таких ситуациях. Блять, ради всего святого, моя мать красила мои волосы, чтобы ее муж не подозревал, что я не его биологический ребенок. Я никогда не прекращал. Очевидно, у меня были проблемы. Думаю, больше чем у кого-либо в этой извращенной, маленькой семье.

Я поднял одну бровь. Это максимум эмоций, которые я обычно показывал, которые не были как-то связаны с презрением, плотским наслаждением или сарказмом.

— Не заставляя меня говорить очевидное, — промурлыкал я, отворачиваясь, чтобы Бернадетт могла помыться и снова вставить свою менструальную чашечку.

Ей, казалось, плевать, что я здесь и что мои глаза, итак повидавшие много, наблюдали за ней. Мой отец может и не был биологическим носителем моей ДНК, но он определенно оставил свой след. Он сделал из меня монстра, которым я был, в тот момент, когда приставил пистолет к своему виску и оборвал собственную жизнь.

Богом клянусь, иногда я слышу звук его тела, упавшего на землю. Стук. Снова, снова и снова. Стук, стук, стук. Я снова моргнул и заставил свои губы улыбн6уться. Бернадетт лишь уставилась на меня в ответ, словно ждала чего-то.

— Выкидыш, — я начал с этого, потому что это самое очевидная и самая больная тема. Но что по поводу остального? Что по поводу того, как она поменялась в лице до того, как Памела ударила ее? Что касательно того, как дрожали ее руки? — Твоя мать. Что ты чувствуешь?

— Думаешь, мы свободно можем здесь говорить? Потому что у меня есть несколько теорий про «Банду грандиозных убийств», — Берни взяла это свое чертово персиковое мыло и мои руки резко обхватили ее запястье длинными, татуированными пальцами. Так странно видеть меня, прикасающегося к чьей-то коже. Я чувствовал, как в моей руке бешено стучал ее пульс, и я провел большим пальцем по его танцующему жару.

Маленький, резкий вздох вышел из горла Берни, и я закрыл глаза от удовольствия. Когда я поднес ее запястье к своим губам, она позволила мне это сделать. Осторожно, нежно, я разжал несколько своих пальцев, обнажив часть запястья, покрытую чернилами.

Там была маленькая татуировка — книга с парящим над ней пером. Уголок моего рта непроизвольно дрогнул. Ах, это клишированное тату мечтателя! Ничто прежде не казалось мне столь прекрасным. Проблема таких мечтателей в том, что их иногда посещают глупые мысли о собственной заурядности.

На самом деле, меня влекло к этой девушке, как подпадающую звезду — ночное небо.

Некоторые вещи необратимы.

Это одна из них.

— Дай забыть уста твои⁶, — прошептал я, снова целуя ее пульс. Она попыталась отнять руку, но мои пальцы снова сжались, ногти впились в ее плоть. — Что клялись мне в любви.

— Думаю, я больше забочусь о крошечном скоплении клеток, которые я только что потеряла, чем моя мать когда-либо заботилась обо мне, — Бернадетт замолчала, и на этот раз, когда она попыталась оттянуть руку, я позволил ей.

По мне пронеслась та старая, знакомая паника, но я притупил ее. Бернадетт куда важнее, чем любые страх или колебание, которые я мог чувствовать.

Четыре месяца назад, если бы мы были здесь, занимаясь этим, я бы шептал, ужасные вещи ей на ухо и наслаждался бы видом, как ее лицо омрачалось злостью. Потому что это значило, что та странная сила притяжения между нами, это странное влечение, которое никогда не исчезнет, может быть разрушено. Или, как минимум, растянуто. Она могла бы уйти и прожить жизнь в неведении и блаженстве.

Но это…это было ничем иным, как страстью и ядом.

Я потянулся к плечу, схватился за футболку и снял ее через голову, отбросив в сторону. Потянулся правой рукой назад и выключил свет. Каждое движение причиняло боль. Не было не единой части меня, что сейчас не прибывала в ужасе. И все же я позволял именно этому страху из всего остального поглотить меня, и больше не позволю ему это сделать. Никогда Бернадетт нуждалась во мне.

— Что ты делаешь? — спросила Берни, пока я снимал штаны и залезал в ванну, скользя обнаженным телом по ее мокрой коже. Мне всегда было интересно, в чем суть этих больших ванн. — Оскар…, — заговорила она, потянувшись вниз и переплетя свои пальцы с моими.

Ее жар сжигал.

— Понятия не имею, — сказал я, мои губы были прижаты к внешней стороне ее шеи. Там был засос. Я уставился на его форму и представил, что он казался знакомым. Я оставил его. Она наконец-то вставила пробку, и ванна наполнилась водой, которая по сравнению с ее кожей казалась едва теплой. — Это все для меня в новинку. Ты, кажется, нормально справляешься с этим. Почему бы тебе не рассказать мне?

Минуту она оставалась неподвижной, а затем спиной прижалась ко мне.

Спустя минуту, клянусь, я почувствовал ее улыбку. Я определенно слышал, как она заговорила.

— Дай забыть лучи очей,— пробормотал она, персиковое мыло плавало в ванне и ударялось об мою руку, пока она обвивала ее живот. — Утренней зари ярче.

Мой рот изогнулся в неуверенном роде улыбке.

Мы не должны были улыбаться.

Нашу школу обстреляли.

Эта девушка страдала.

Мы с большой вероятностью умрем раньше выпускного.

Это то, чего я всегда боялся. В тот момент, клянусь, я это чувствовал, эту тень, падающую на нас обоих, как тень чего-то нездорового, пробирающегося внутрь. Мои глаза закрылись, и я прижал ее еще ближе.

Вот, почему я улыбался

Потому что вы познаете настоящие сожаление, когда уже становится слишком поздно. Сейчас я хотел улыбаться, просто на всякий случай. На случай, если один из нас не выживет. На случай, если никто из нас не выживет.

— Думаешь, сломленные люди иногда хорошо подходят друг другу? — рассеяно спросила она, ее волосы щекотали мою обнаженную грудь. Мой член был твердым, как камень, но это меня и раздражало больше всего. Я не мог контролировать кровь, приливающую к нему каждый раз, когда видел Бернадетт, но сейчас определенно было не время. Ей нужен был покой и уважение, а не мужчина с настолько маленьким количеством самоконтроля, что он боялся трахать ее, потому что мог убить. — Как бы, их зазубренные края могут подойти друг другу и соединиться в одно, чтобы они больше не чувствовали себя такими сломленными?

Я замер, слушая, как она водила пальцем по воде.

— По крайней мере, когда я с тобой, я не так сильно жажду смерти, как когда я один, —нежно гладил пальцами вниз по ее животу, рассеяно размышляя, что бы я подумал, если бы она все еще была беременна. По большему счету, думаю, мне было бы ее жалко. Потому что она не хотела ребенка. Она не должна хотеть ни одного из нас. Но мы принадлежим ей. И я…был неподобающе взволнован, почти до неприличия. Вот, почему, я всегда спрашиваю об этом. Потому что я хотел знать. Потому что я отчаянно хотел сотворить что-то ужасное и принять свой эгоизм. Вот только я не сделал. Не с Бернадетт. — Ты не заслуживаешь этого бремени, но так обстоят дела. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить этот груз.

— Я не ощущаю это как бремя, — Бернадетт поднесла мою руку к своим губам и поцеловала мои мокрые костяшки.

Я вздрогнул, моя кожа покрылась мурашками, и я снова закрыл глаза, смакуя это ощущение.

— Тогда у тебя плечи сильнее, чем у многих, — я поднял руку и взял ее за подбородок, используя ощущение ее, чтобы увидеть, когда мои глаза могли разглядеть лишь глубокие тени в ванной. Мои губы с легкостью нашли ее, даже в кромешной тьме. Они так же могли быть нарисованы. Я не мог бы быть более очарован, даже если бы меня призвали, ужасного демона из самых отвратительных глубин мира. И вот он я, во всей моей ужасной красе. — Но поцелуй прошу отдать, — прошептал я напротив ее губ, немного отстраняя ее лицо, когда она попыталась поцеловать меня. — Отдать…, — я соединил наши губы, но лишь настолько, чтобы сгореть. В этом поцелуе не было облегчения. Он лишь вывел наше отчаянное желание друг друга на опасный уровень. — То была любви печать, — еще одна сладкая агония касания губ. Я дрожал. — Любви печать.

Я снова поцеловал ее, позволяя языку погрузиться глубже, мои пальцы сжали ее подбородок. Он издала звук между удовольствием и болью. Я целовал ее, как надо, но удерживал слишком крепко. И, кажется, я не мог заставить себя остановиться.

Спустя мгновение я отстранился и сразу же отпустил ее так грубо, что она издала крик. Я вышел из ванны и встал на коврик, с меня повсюду капала вода. Слишком тонко, Оскар. Она не может читать твои мысли, помнишь? Будь гребанным мужчиной и выскажи все, чтобы она знала, чтобы она всегда понимала правду, стоящую за всем, что ты делаешь.

— Все, что я хотел сказать, Бернадетт, — начал я, и я знаю, что если буду слишком долго колебаться, то не смогу сдержать себя. «Банда грандиозных убийств» избила мою пару до потери ребенка. Моя челюсть стиснулась, а руки сжались в кулаки, ногтями впиваясь кровавыми полумесяцами в ладонь. — Что я влюблен в тебя, — я замолчал, обнаружив, что я внезапно перестал дышать. Мне потребовалось мгновение, чтобы вспомнить, как это делается, и я испустил долгий, глубокий выдох. — Так отчаянно.

Я вышел в коридор и захлопнул за собой дверь ванной.