Зеркало перемен. 3. Приносящая надежду

* * *

Это были чудесные две недели. Сказочные. В стиле счастливого фэнтези, которое так скучно было читать и в котором так приятно жить. Без приключений (разве что выпутывание Гару из густого кустарника, но туда Лену и близко не подпустили, магией справились, пока он орал и визжал на все собачьи голоса и оставлял клочья шерсти на ветках), без всяких Коринов и Кристианов, без необходимости принимать решения любой степени обдуманности. Маркус размахивал мечом, сначала кривясь, потом все легче и легче, тренировался с Милитом, и тот был крайне осторожен, и с Гарвином, и тот осторожен не был, да только с ним Мастер клинка и после сложного перелома плеча справлялся. Шут мечом не махал, зато занимался гимнастикой: подтягивался, отжимался, гнулся, и последнее давалось ему сложнее всего, потому он на это последнее и напирал, хотя и слушался строгих указаний Гарвина. Лена с удовольствием готовила им еду и с тем же удовольствием слушала их ехидные замечание по поводу ее произведений. Юмористы. Она не была великой кулинаркой, однако научилась уже кое-чему. Даже пряники испекла – ничего, сначала сожрали, потом критиковать начали. А песочное печенье на меду даже и не критиковали, наоборот, вились вокруг на манер Гару и просили еще. И Лена вспоминала все рецепты, которые, как ей казалось, давным-давно должны были исчезнуть из закромов памяти. Особенно ей удалась коврижка на смородиновом варенье, и пришлось печь эту коврижку чуть не каждый день – зараз уничтожали.

Мужчины обеспечивали ее свежайшим мясом (уже разделанным), рыбой (чищеной и потрошеной) и дичью (ощипанной), дровами, водой. Она их – завтраком, обедом, ужином и всякими промежуточными перекусонами, и чистыми рубашками, правда, после небольшого скандала («Только Светлая мне еще одежду стирать будет! Ты еще трусы и носки мне постирай!» – «И постираю!»). Хлопот хватало, но до чего приятными были эти хлопоты! Как ей нравилось заботиться о них!

Шут делал «мостик» у дерева: упирался руками в ствол и медленно «шел» по нему вниз, а потом и по траве, выгибаясь в кольцо, так же неторопливо выпрямлялся и повторял упражнение снова и снова. Усаживался на «шпагат» и тянулся к пальцам ног. Видно было, что он преодолевает боль, но видно было, что боли становится все меньше и меньше. У него была балетная гибкость. Или акробатическая. Учили его, понимаешь, королевских гостей развлекать…

Что удивительно, штаны для мужчин здесь кроились так, что сидели вроде бы довольно плотно, хоть и не в обтяжку, и при этом позволяли все эти телодвижения. Лена, отродясь не страдавшая даже намеком на гибкость, просто любовалась им. Впрочем, ей от физических упражнений увильнуть тоже не удалось: бегать по утрам не заставляли, однако то метательные ножи вкладывали в руки, то лук, то, садисты этакие, заставляли отрабатывать удары кинжалом. Тем самым, стеклянным, не нуждающимся в заточке и острым как бритва. «Как только ты сможешь хотя бы задеть любого из нас… ну даже Гарвина, будем считать тебя великой мастерицей», – ехидничал Маркус, потому что ей и правда никогда не удавалось задеть даже не самого великого воина Гарвина. И острота лезвия тут была ни при чем, она и обычной деревяшкой не могла, хотя с деревяшкой проявляла куда большую активность. Не кино, чай.

И что замечательно, хорошо было не только ей. Им всем. Конечно, и в пути было не хуже, но даже ее железным мужчинам хотелось иногда обыкновенного комфорта: теплой постели, крыши над головой, возможности посидеть не на пеньке, а в мягком кресле… Правда, в домике кресло было только одно, его откопал на чердаке Милит и притащил вниз – для Лены, естественно, опробовал – показалось жестковато, так они коллективно соорудили ей такое сиденье из травы, и малейшее движение вызывало явный шорох и столь же явный приятный запах. А мужчины сидели на кроватях – ничуточки не хуже кресла. Если же Лена решительно устраивалась рядом с шутом, Маркус радостно оккупировал кресло. А шут опять начал садиться на пол у ее ног, и было это естественно и правильно. Как надо. Потому что можно перебирать его заметно отросшие волосы… и подстричь его надо, и Маркуса тоже – тот облохматился совершенно, волосы уже в глаза лезут, а он этого не любит.

Они попивали шиану, или чай, или вино (то ли притащили с собой много, то ли маги втихушку бегали в Тауларм пополнять запас), ели печенье, разговаривали или молчали, иногда безудержно хохотали ни над чем, и Лена снова произвела неизгладимое впечатление своим юмором: показала им палец (не средний!), причем согнутый, прокомментировав: «Вам пальчик покажи – обхохочетесь» – и они обхохотались. Им просто дурно было. Каким-то образом у нее опять получилась исключительно замечательная по здешним параметрам шутка, которой в ее мире никто бы и не улыбнулся. Ну разве что после стакана водки, когда смешно уже все, включая этот самый опустевший стакан.

Они провели вместе столько лет, причем очень вместе, расставаясь на удивительно короткий срок – ну разве что на ночь, и не надоели друг другу, находили новые темы для разговора. Или старые. Ведь их было пятеро – и нередко было пять разных мнений, к согласию в вопросах, так сказать, общефилософских они приходили редко. Зато не было запретных тем. Вообще. Мужчины не стеснялись обсуждать при ней свои отношения с противоположным полом, в том числе детали, о которых Лена даже с Арианой говорила, отчаянно краснея. Маркус легко обсуждал с Милитом свои отношения с его матерью, Гарвина вообще никогда ничего не смущало… впрочем, не смущало и остальных, но они щадили Лену, а Гарвин – нет. Считал, что ей пора узнавать жизнь в полном объеме. Отношения Лены и шута тоже не было табу – для Гарвина точно, но что удивительно, и Милит без всякой тоски в голосе об этом говорил. Маги сходились на том, что поток магии слишком мощный, потому ни шут, ни Лена ничего не помнят, а Милит в доказательство спрашивал: «Ну а со мной-то ты все помнила? А он с другими женщинами? И перестань ты краснеть, сколько можно? Что тут вообще особенного? А, Маркус?» Маркус красноречиво пожимал плечами и хихикал, потому что тоже ничего особенного не видел. Шут – тоже. Но шут понимал ее лучше других… впрочем, остальные тоже понимали, только в этической системе эльфов понятия «тактичность» не было вообще. Когда Лену однажды прорвало и она выдала страстный монолог на тему «табу», все страшно заинтересовались: а как это? почему это? и как можно вообще запрещать о чем-то говорить? и как можно регулировать личные отношения? Мужчина и мужчина? Ну и что? Если обоим нравится, почему нет? Нет, нас не тянуло («Меня тянуло в юности, – признался Милит, – было такое, да вот взаимностью мне не ответили, я и переключился на более доступные цели. А что тут такого особенного?»), но если кому-то, вот хоть Милиту, хочется попробовать мужскую задницу (а чего покраснела то?), так и пусть пробует. Лена попробовала продлить логический ряд: мол, и с детьми можно? и с животными?

Этого не поняли. С детьми по обоюдному согласию не бывает, с детьми – это уже насилие. С животными? А это как? То есть серьезно? Так бывает? Ну надо же… а что, женщин в мире мало? Мужчин на худой конец? Ну не позарился на тебя никто, есть же в конце концов и бордели, в том числе и недорогие. Нет, ну до чего человек может додуматься – с животными… А с какими?

Лена о зоофилии имела смутные представления, пожалуй, только слово и знала, так что они взялись догадываться сами, не опуская физиологических деталей. Она спрятала полыхающее лицо на груди шута, а он, мерзавец такой, ласково поглаживая ее по спине, как ни в чем не бывало участвовал в разговоре. Правда, это им быстро надоело, они вернулись к традиционной и естественной связи мужчин и женщин. Надо признать, пошлятины они не несли, сальностей не говорили – они уважали женщин. Лена притихла. Ей было хорошо. В руках шута всегда было хорошо. Гад Гарвин идиллию испортил.

– Аиллена, ответь на один вопрос, пожалуйста.

– Смотря на какой, – состорожничала Лена.

– Э, нет, – обиделся Маркус, – давай отвечай. Если он что лишнего скажет, я ему лично в зубы дам.

– Без тебя справлюсь, – мягко сказал шут, – и получится у меня лучше.

– А у меня – еще лучше, – поддержал Милит. – Только что уж такого он может спросить, чтоб в зубы?

– Ну ладно, придется рисковать зубами, – вздохнул эльф. – Однако ответь все же. Ты всерьез считаешь таким ужасным, что в твоей жизни был не только шут, но и Владыка, и Милит?

Не отрываясь от своего щита, Лена отчетливо ответила:

– Я бы предпочла, чтобы в моей жизни был только шут. Прости, Милит.

– А что прощать? – удивился тот. – Будто я не знал. Но шута не было, а я был… Ты же сама меня выбрала, а могла бы и Маркуса или кого-то другого… хоть и Владыку.

– Лучше уж тебя, – спокойно сказал шут, – потому что Владыка бы ее просто утешал, думая о своем, а ты любил. Ей не хватало любви, а утешителей хватало. Лена, не ворчи. Я прав. И очень хорошо, что ты выбрала именно Милита, и именно потому, что он любил.

– Это было лучшее время в моей жизни, – мечтательно произнес Милит. – Лучшее. Я вообще не верил себе. И тебе. И миру. Даже думал иногда: наверное, я просто сошел с ума и мне все мерещится.

– Мерещится… даже мне спать порой не давал, – проворчал Маркус, – если вдруг дверь неплотно была закрыта.

Стыд какой… никогда не повернусь, никогда не посмотрю им в глаза, и что хотят, то пусть и делают.

– Аиллена, но вопрос-то был не в этом. Вопрос вот какой. Чего бы ты ни хотела, но были и Владыка, и Милит. Но разве не именно это – Владыка и Милит – убедило тебя в том, что никого, кроме шута, ты не хочешь? Разве тебе не лучше с ним? Разве не с ним ты счастлива без сомнений, без колебаний «а что было бы, если…»?

– Я и так знала, что никого не хочу, кроме него… то есть никакого другого мужчины мне не надо... то есть…

– То есть во всех отношениях, – перебил Гарвин, – а вовсе не только в постели. Это понятно. Уж возможностей у тебя было – только мигни, но ты даже взгляда заинтересованного ни на ком не останавливала. Но Аиллена, не будь Милита, останавливала бы. Уж прости, я видел, что Милит тебе нравится.

– А кто не видел? – фыркнул Маркус. – Иначе бы шут шею гусем не вытягивал и на Милита не кидался, как… ну в общем понятно. Делиена, помнишь, как Милит тебя целовал в палатке, а ты его с шутом перепутала? Скажешь, совсем-совсем не понравилось? Не верю.

– По морде ты мне тогда хорошо дала, – еще более мечтательно проговорил Милит. – А я тогда понял: вот пусть что хочет делает, как хочет гоняет, пусть морду бьет, только бы еще раз поцеловать… Ты не представляешь себе, Маркус…

– Да? – усомнился Маркус. – Было дело, целовала… Правда, с целью полезности – силы дать. Но мне все равно очень понравилось.

– Не я вам понравилась, а магия. Я и целоваться-то не умела.

– Не умела, это точно. Я еще подумал: ну что за мужики тебе попадались, что ты даже целоваться не любишь. Болваны какие-то. А насчет магии… Делиена, я не знаю. Может быть. То есть у меня и у Милита – может быть.

– Магия магией, но я…

– Ты ее любишь, это ясно, – отмахнулся Маркус, – но посмотрел бы ты, такой красавчик, на нее, если б она не дала тебе силу поцелуем?

Милит был честен.

– Не знаю. Может, мне хватило бы и того, что она пришла за мной в Трехмирье. А потом… Холодно, мокро, дождь, я голый валяюсь на тонком плаще, то место, где только что ухо было, болит, рану в боку просто рвет, я знаю, что там уже воспаление от горчанки началось, что умираю и в любом случае мне не больше двух дней осталось, а тут она мне строго так говорит: «Обними за шею, руку за воротник просунь, чтоб кожи касался» – и кладет руку мне на грудь. Я, знаете, ошалел. Подумал, с ума баба сошла. Ну так все равно умирать веселее, помня не то, как собака слопала твое ухо, а то, как ты женщину целуешь. Сила или не сила, неважно. Она хотела мне помочь. Спасти меня. Да еще таким приятным способом… И вкус ее губ… В общем, несмотря ни на что я… ну как бы выразиться, чтоб она от ужаса не умерла…

– Возбудился, – подсказал Маркус, – хотя и рана, и ухо, и вообще помирал.

– Ну да. Именно. Несмотря на то что и рана, и ухо, и вообще помирал, и выжег себя совершенно.

Лена попыталась сменить тему и спросила в рубашку шута:

– Ты же говорил, что боевая магия не выжигает?

– Боевая – нет. Но я щедро расходовал магию на удары. Ну, ты уже знаешь… И когда первый холод у меня получился, так обрадовался, аж загордился собой. Это мощное заклинание, правда, вот хоть у Гарвина спроси. И почувствовал – все. Нету. Ничего. Хотел бы, конечно, чтоб немножко осталось – на последнее заклинание, которому Владыка нас всех научил, всю семью, чтоб живым им не доставаться. Так нет, не хватало. Так что я дрался, как Маркус, – просто мечом. И если бы не попался верзила с двуручником, я б еще человек десять мог положить…

– А почему твои друзья тебя оставили?

– Аиллена, – растерялся Милит, – а что они могли сделать? Умереть рядом со мной? Чепуха какая-то. Будь у меня возможность уйти, я бы и ушел, но людей много было, отсекли меня от своих… надеялся, что убьют. Чего б не по голове этим двуручником…

– Ты был без шлема? – удивился Гарвин.

– Сшибли! – почему-то радостно заявил Милит. – Только кольчуга и боевая куртка… Представляешь, каков был мечник, что и куртку, и кольчугу разрубил? И ведь клинок не эльфийский!

– Ты и клинок рассмотрел? – присвистнул Маркус.

– Эльфы не делают двуручных мечей, – сообщил ходячий справочник, забираясь пальцами под волосы и нежно щекоча шею. Помурлыкать? Им на радость.

– Ага. Понимаешь, Маркус, я в этот миг умер. Трудно объяснить не эльфу… Когда бок разнесли, я и умер. То есть спасти меня было уже невозможно: эльфы должны были уйти из Трехмирья. За что я и дрался-то. Жалко, конечно, что не в бою умер, а умру через час или через день на эшафоте, но это все равно. Все равно – умер. И успокоился. Аиллена, ты ж видела меня – я разве волновался или страдал?

– Страдал. Когда ухо отрезали. Тебе было больно. А когда камнем в лоб прилетело, ты вообще чуть сознание не потерял, я уже думала, что Карис тебя не удержит.

– Это да, – признал Милит. – Искры из глаз.

– Ты еще скажи, что подумал, когда меня увидел.

Оказывается, эльфы умеют смущаться. Лена не поворачивалась, но знала, что Милит смущен. Захихикал Маркус.

– Когда увидел, ничего не подумал. Нет. Подумал. Что немолодая и некрасивая. Фигура… не того. У людей почему-то с возрастом фигуры портятся.

– То есть выделил из толпы? – уточнил шут понимающе.

– Толпа стояла, – возразила Лена, – а я шла.

– Не только. Ты не хотела моей смерти.

– Не хотела. А что ты дальше подумал?

– Аиллена! – взмолился эльф. – Ну… Подумал: мужика ей не хватает, что ли, раз меня забрать решила.

Ох как они хохотали! Даже Гару погавкал радостно – он охотно разделял веселье людей. Милит тоже смеялся, но все же не без смущения. Как его только не называли – и кобелем, и жеребцом, и котом похотливым, даже во время казни думающим только об одном.

– Я не сразу понял, что люблю, – продолжил исповедь Милит. – Сначала только вкус ее губ преследовал. Особенно во сне. Просыпался – а ее нет. А ощущение, что ее ладонь на груди лежит, – есть. Так что может и магия.

– Не знаю, – возразил Гарвин. – Меня она с лечебной целью тоже целовала. В мире Лумиса. И я тоже, заметь, был голый, причем абсолютно. Однако ничего, не влюбился. И даже не возбудился.

– Зато с ума сошел после этого, – заметил шут. Гарвин засмеялся.

– Ну уж не после этого.

– И не понравилось, как целовала?

– Нормально целовала. Но я как-то больше на силу внимание обращал, а не на вкус губ. Губы и губы. Не лучше других, не хуже других. И мне ее магии досталось тоже немало, только я все равно не влюбился. И Маркус. Да и Владыка ее целовал… и не только. Так что не думаю, что дело в этом.

– Никого и никогда больше не поцелую, – пообещала Лена, – если не заткнетесь.

– Поцелуешь, – уверенно сказал Гарвин. – И в постель ляжешь, если вдруг иначе не получится. Только у тебя теперь получится. А поцеловать – поцелуешь. Причем через час, не позже. Когда спать ляжем, ты его и поцелуешь. И не раз.

Маркус хмыкнул.

Гарвин только во времени ошибся: через два часа. Или около того. Наслушавшись всех этих разговоров, шут взялся доказывать Лене, что он лучше всех, хотя уж этого доказывать ей было не надо. Она и так знала. Он шептал что-то совершенно невнятное, только ведь и слова были не нужны, и ничего было не нужно. Только он. Его руки, губы, дыхание, биение сердца, растрепанные волосы, сине-серые глаза в крапинку… Мой. Только мой. Господи, полжизни прошло зря – без него.