Жестокая любовь мажора (СИ)

Глава 39

Меня будит какой-то грохот.

Я открываю глаза и часто моргаю, прислушиваясь к голосам из коридора. Потом слышу визг дрели и вспоминаю, что сегодня должен прийти слесарь, чтобы починить входную дверь.

Вздыхаю и переворачиваюсь на спину, но тут же морщусь от боли. Она, кажется, повсюду. И внутри, в каждой мышце, и на коже. И то, что я спала на полу, тут совершенно ни при чем. Потому что…

Я прикрываю веки и под ними вспыхивают яркие кадры: как Илай сверху придавливает меня своим телом, как каждая татуированная мышца напрягается, когда он входит в меня, как его губы оставляют на моем теле метки, кричащие: «Моя!», как я двигаюсь на нем сверху, а он наблюдает за мной, как я скольжу от головки его члена до основания и задерживаюсь там…

В животе будто что-то шевелится, жар разливается ниже, и я накрываю трепещущее место ладонью, прикусывая уголок рта, чтобы сдержать глупую улыбку.

Но она мгновенно исчезает, когда, повернув голову и протянув руку, я не нахожу рядом с собой Илая — только лишь одеяло, холодное и совершенно пустое. И вместо приятных воспоминаний, теперь на грудь давит беспокойство. Тяжелое и пульсирующее.

Что если он получил свое — и на этом все? Почему он не разбудил меня? Илай ушел под утро или дождался, когда я засну?

Я судорожно сглатываю, ощущая себя, распростертую на полу в скомканных простынях, неуместно и нелепо. Воздух, попадающий в легкие, сковывает внутренности.

Дрожащими пальцами провожу по распухшим губам и болезненно морщусь, ненавидя нахлынувшее ощущение уязвимости. И эта уязвимость перерастает в неловкость. Такую колючую, что дышать становится трудно.

Это был мой первый раз. Мой настоящий первый раз. И я доверилась ему снова. А он даже не посчитал нужным сберечь мои хрупкие чувства наутро. Просто исчез. Оставив гореть меня одну в неизвестности…

Горечь поднимается к горлу, и я обхватываю его ладонью. Растираю, чтобы избавиться от дискомфорта, но он становится только сильнее.

Внутри разгорается ужасное чувство, что я не смогу забыть обо всем так же легко, как он. Или… я просто себя накрутила? И Илай найдет слова, чтобы успокоить меня?

Осторожно сажусь, волосы рассыпаются по плечам, пока я осматриваю комнату, надеясь найти его вещи, будто наивная часть меня лелеет надежду, что он никуда не ушел… но когда взгляд цепляется за отдернутую штору и пустую детскую кроватку, сердце в груди каменеет, а потом ухает вниз.

— Кирилл… — болезненный шепот срывается с губ, и я вскакиваю на ноги, но, запутавшись в простынях, валюсь обратно, и на мгновение вспыхнувшая между ног боль меня оглушает. Настолько, что перед глазами появляются звездочки.

Несколько раз моргаю и, со второй попытки поднявшись на ноги, спешу через боль к кроватке.

Вцепляюсь в бортики и в неверии осматриваю все вокруг. Но даже по одной тишине можно понять, что сына здесь нет. Дверь закрыта. Он не мог выйти сам. Да и, господи, он бы не выбрался из кроватки. А если бы проснулся, я бы услышала, да? Я всегда это слышу. Боже…

Я прикрываю рот ладонью, чтобы не закричать. Нет, нет… Илай ведь не забрал бы его? Зачем ему это?

В голове начинается такая каша, что мне становится еще хуже. Потому что каждое предположение хлеще предыдущего. Но к самому ужасному я прихожу в последнюю очередь. В мою глупую голову арктическим ветром врывается паранойя, замораживая все внутри.

Нет-нет… Это бред! Илай не знает моего отца. Или… отец сам вышел на Илая, и все это… все, что было между нами, — дешевый спектакль, ради того чтобы добраться до самого важного в моей жизни?

Я обхватываю голову руками, стискиваю волосы в кулаках.

— Кира, сынок…

Сорвавшись с места, дрожащими руками натягиваю на себя первую попавшую одежду. В исступлении я, как идиотка, еще раз осматриваю комнату, прохожу по всем углам, проверяю шкаф. Застываю посередине комнаты и снова вцепляюсь пальцами в волосы, чувствуя, как дыхание переходит на хрипы, а глаза горят от слез.

— Господи, какая же я дура… — Голос больше похож на шелест сухих листьев, а внутри все вопит от боли. — Дура, дура, дура, — повторяю сквозь стиснутые зубы.

Ступор проходит, когда подсознание нащупывает в отчаявшемся мозгу крупицу надежды.

Дергаю дверь и вылетаю в коридор, не замечаю, как оказываюсь у двери бабы Люси и, не дожидаясь, пока мне откроют, врываюсь в ее комнату.

— Баба Люся! — вырывается из меня. — Кирилл у ва…

Я замолкаю, когда взгляд фокусируется на сыне, рисующим за столиком. Кирюша поднимает голову, и его лицо расплывается в улыбке. Он все бросает и топает ко мне, вытянув испачканные красками ручки.

— Мама!

Я опускаюсь на колени, прижимаю его к своей груди, наплевав на то, что он испачкает меня красками.

Больше не могу сдерживаться, и слезы срываются из глаз крупными горячими каплями. Облегчение затапливает все внутри. Но еще мне ужасно стыдно перед Илаем: надо ж было надумать весь этот бред!..

— Ты так напугал мамочку, мой родной. — Я беру личико сына в ладони и целую носик, глазки, щечки, все-все, пока моя истерика не сбавляет обороты.

— Алиска, ты чего это удумала реветь?

Я оборачиваюсь на бабу Люсю, которая стоит, замерев с утюгом в руках.

— Простите, я… — прикрываю глаза и усмехаюсь, чувствуя себя очень глупо.

Вытираю слезы и поднимаюсь на ноги вместе с Кирюшей, удерживая его одной рукой, а другой отбрасываю волосы назад.

— Просто… испугалась, когда не обнаружила Кирюшу в кроватке.

— Ну, милочка моя, еще б ты его обнаружила, время — обед.

— Мама, пути́…

Кирюша просится с рук, и я опускаю его на пол, наблюдая, как он быстро топает обратно к столу с красками.

— Он сам, что ли, выбрался? Такого никогда раньше не было…

— Да так уж и сам, — усмехается баба Люся, зачем-то плюет на подошву утюга и принимается гладить. — Папашка ваш решил дать тебе поспать.

Глаза округляются.

— Илай?

Баба Люся дергает головой и хмыкает.

— А у тебя их много?

— Нет, конечно…

— Я на кухню пошла, часов пять утра было, а он с ним следом за мной выскочил, — смеется. — Видела бы ты его. Кирюша заплаканный, а этот перепуганный весь, говорит: плачет чегой-то. Ой, не могу я с вас, молодежь. Я ему: плачет, потому что голодный. Так пока Илай с ним возился, Кирюша и обсикал батьку-то своего, — на последних словах она начинает хохотать, отставив утюг в сторону.

Моя грудь вздымается от нервного смешка, и я падаю в кресло.

— Ой, немного, конечно, бестолковые вы, ребята, но, а в общем, очень даже хорошие.

Баба Люся шаркает тапочками и садится в соседнее кресло, треплет Кирюшу за волоски, а у самой слезы стоят в глазах.

— Баб Люсь, а вы-то чего?

Она прижимает платок к носу и машет рукой.

— Ой, да ну вас. Ясно же, что скоро съедете, и останется бабка Люся одна. Без такого сладкого мальчишки.

Она снова машет рукой и прячет лицо в платке. Ее плечи содрогаются от беззвучного плача, и мое сердце покрывается трещинками.

Я поджимаю губы от внезапного порыва расплакаться вместе с ней. Пересаживаюсь на подлокотник кресла и крепко обнимаю ее.

— Куда же мы без вас, баб Люсь, — голос искажен от эмоций. — Вы ж столько для нас сделали. Не уедем мы от вас…

— Ага. Ишь че удумала. У вас все налаживается, а я позволю тебе плесенью покрываться в этой убогой дыре? Ну нет уж, милая моя, — баба Люся выпрямляется, и я чуть отстраняюсь. — Я, конечно, пореву, но ничего со мной не станется. Привыкну. В конце концов, в гости наведываться будете. В жизни ведь главное — уметь вовремя отпустить. И неважно — хорошее это или плохое.

Я снова обнимаю старушку и прислоняюсь своей головой к ее.

Вздыхаю.

— Рано вы нас прогоняете, баб Люсь. Еще ничего не понятно, нужны ли мы нашему папашке.

Баба Люся находит мою руку и похлопывает по ней своей морщинистой ладонью.

— Понятное дело — нужны. Всамделишное… оно ведь сразу чувствуется. А у вас все ой какое всамделишное. Только научитесь слышать друг друга и уступать. А со временем, глядишь, и сестренку Кирюшке подарите. Даст бог, доживу до этого.

— Баб Люсь, ну что вы такое говорите… — я ободряюще тормошу ее за плечо. — Вы еще на Кирюшкиной свадьбе погуляете.

Она усмехается, поглаживая мою руку, пока мы обе наблюдаем за Кирюшей, а я мысленно то и дело возвращаюсь к словам бабы Люси и Илаю. Может, и правда… на этот раз у нас все по-настоящему?