И сердце пополам

= 9

Перебрали они вчера прилично. Наутро Глеб едва смог подняться с постели, своей, к счастью, а то ведь всякое бывало, в разные места и кровати его заносило в хмельном угаре. Прошлёпал босиком к столу, попил прямо из чайника и снова рухнул. Хорошо ещё на смену сегодня не надо, он бы не выдюжил носиться по городу в таком состоянии.

Трудился Глеб курьером в ресторане доставки. Развозил пиццу. Работу свою не любил за суету, но не у родителей же клянчить — те и без того еле сводили концы с концами.

В универ тоже не пошёл. Всё равно отчислят скоро, подумал тоскливо, так зачем идти мучиться?

Глеб хотел опять уснуть, но подумал об отчислении, и в груди тревожно заныло. Обрывочно вспомнил вчерашнюю болтовню и поморщился. Вот же бред! И ведь он практически согласился на авантюру с дочкой Фурцевой. От этого стало совсем тошно.

Немного полегчало только к вечеру, после контрастного душа и пары литров крепкого чая. Мила за ним ухаживала, как за раненым бойцом, даже на пары из-за него не пошла, глупенькая. Сидя рядом на краешке кровати, приговаривала:

— Ты так плохо выглядишь. Скорую, может, вызвать?

— Не надо, — шёпотом отвечал Глеб, на большее жизненных сил не хватало.

На ней была трикотажная майка на тонких лямках, ничуть не скрывающая полную грудь. Когда Мила наклонялась к нему с озабоченным видом — зачем-то щупала лоб ладонью, потом губами, — её грудь нависала у него над лицом, почти касалась. От Милы пахло сдобой и ещё чем-то ненавязчиво приятным.

Глеб протянул руку, нырнул под тонкую ткань маечки, нащупал пышную тёплую мягкость. Мила сдавленно охнула, но не отстранилась и руку его не убрала. Тогда он задействовал и вторую: мял, оглаживал, стискивал, чувствуя, как быстро возвращаются к нему жизненные силы.

Мила запрокинула голову назад и прикрыла веки. Грудь её тяжело и часто вздымалась под его ладонями. Глеб рывком стянул майку, привлёк девушку, подмял под себя…

Это был у них с Милой второй раз. Первый случился год назад, так же спонтанно. Тогда Глеб выпил и мало что запомнил, но сам факт поначалу угнетал, всё-таки соседка, хорошая девчонка.

Однако Мила вела себя как обычно, будто ничего не произошло, и чувство вины постепенно сошло на нет. И вот теперь снова…

Шумно дыша, Мила напялила маечку, подобрала с пола шорты, поправила волосы. Глеб наблюдал за ней, решительно не зная, что нужно сказать.

— Глеб, — повернулась она к нему. — Только ты не говори никому… ну, про это. Особенно Женьке! Обещай!

— Мамой клянусь.

— Я серьёзно!

— Да не скажу я.

Мила удовлетворенно кивнула, подхватила с тумбочки пустую чашку — в ней приносила бульон — и убежала к себе.

И Мила туда же — никому не говори. Это мода такая, что ли? Впрочем, не плевать ли? Ему же проще. Голова его отяжелела, тревога отступила, дремота заволокла разум. До чего же хорошо, что он живёт один, что никто не шумит и не возится под боком. С этими мыслями Глеб и заснул.

В трёхместной комнате Глеб жил действительно один — спасибо необъяснимой милости коменданта. Остальных селили как положено: по двое, по трое и даже по четверо, в зависимости от метража. Только несколько семейных пар занимали отдельные комнаты. Ну тем и положено.

Комендантша и не скрывала своего тёплого отношения. Она и называла его ласково — Глебушка. Вот это, правда, не нравилось, но Глеб терпел.

В комнате своими силами сделал неплохой ремонт и зажил в уюте.

Этот уют ему аукнулся — теперь его, как мастера на все руки, частенько дёргали девочки-соседки, вахтёрши и сама комендантша: прибей полку, врежь замок, помоги с побелкой, посмотри чайник — не греет что-то, почини розетку — искрит и так до бесконечности.

Глеб обречённо вздыхал, но шёл и делал. Это Иванов и Тёма Тошин уверены, что все девочки и тёти любят его за красивые глаза, а сам он думал иначе: всем от него что-то надо. Кому — рабсила, а кому — и секс. Такая, правда, была у него одна, Оксана, но хватало её за глаза.

Глебу она сразу понравилась — красивая, ухоженная, с опытом. И совершенно раскрепощённая. Её не надо было уламывать, соблазнять, подпаивать. Она сама чуть ли не бросалась на него с порога. А какие пируэты вытворяла в постели, просто свет в глазах мерк. Ещё и пацаны в универе на неё вечно слюни пускали, мечтательно роняя вслед: «Вот этой я бы вдул».

Про их связь Глеб не распространялся, даже Тёме Тошину не сказал, но поначалу это здорово льстило — все хотят её, а она хочет его.

Однако вскоре эта связь стала его утомлять. Глеб сам поражался и не понимал себя: почему? Ведь это мечта — регулярный, полноценный секс с красивой женщиной без всяких обязательств. Он всегда так хотел, поскольку терпеть не мог обязательства и ответственность, и вообще всё, что как-то сковывало и ущемляло свободу. И вот, пожалуйста, само в руки упало, бери — не хочу. Так какого чёрта ему сейчас надо?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И классно с ней было, по-настоящему, классно, но почему-то больше не хотелось. Ехал к ней, когда она уж очень просила, ехал неохотно, чуть не через силу, а уходил — будто из клетки на волю вырывался. И всё чаще возникало какое-то дурацкое ощущение, что она им попросту пользуется.

У Оксаны имелся жених — физрук, нормальный мужик, по мнению Глеба. И это обстоятельство тоже его напрягало.

Оксану Глеб не ревновал, даже мысли такой ни разу не возникало, а вот перед физруком было неудобно. Но порвать с ней сразу, одним резким сечением, как-то не выходило. Язык не поворачивался. Ну как скажешь человеку, который ничего плохого тебе не делал, что он надоел? А тем более как скажешь женщине, что больше её не хочешь? Женщины ведь вообще страшно ранимы, из-за пустяка могут удариться в слёзы, а слёзы всегда были его слабым местом. Стоило кому заплакать — и у него сразу почва из-под ног.

Взять ту же Милу. Шёл на днях в библиотечный корпус и наткнулся на неё в коридоре. Сразу её и не заметил, она спряталась за цветочными кадками и тихо там поскуливала. Хотел пройти мимо, но не смог. Услышал всхлип, дрогнул, остановился, будто рефлекс сработал.

Оказалось, у Милы кошелёк в троллейбусе подрезали. А там и наличка, и карта, и проездной, и даже полис. Но на полис Миле плевать, выдадут новый. И карту она уже заблокировала, а вот деньги… целых полторы тысячи уплыли. Кошелёк тоже жалко, он кожаный. И проездной жалко. Но деньги жальче всего, она теперь совсем на бобах, даже обратно в общежитие не на что ехать. И снова слёзы в три ручья.

Глеб обхлопал карманы, нашёл пятьсот рублей, отдал ей. Не полторы тысячи, конечно, но всё же не так обидно должно быть. Но Мила всё равно плакала, терзая ему душу. Только когда обнял, поцеловал — вроде успокоилась.

Вот и с Оксаной никак не получалось сказать правду. Каждый раз Глеб сочинял отговорки, почему приехать не получится, надеясь, что в конце концов сама поймёт, ну не дурочка же наивная. Но Оксана не унималась, звонила, звала, вечно придумывала что-то: то кран сломался, то операционку на ноуте надо переустановить, то хандра у неё нестерпимая.

В последний раз пообещала с Фурцевой помочь. Он сначала загорелся: а вдруг? Но потом решил, что лучше не надо.

Благодарность — это лишь с одной стороны приятно, а с другой — бремя. Волей-неволей возникает чувство, что надо ответить тем же, а если не можешь, то как будто должен. А в случае с Оксаной станет тяжко втройне. Он будет чувствовать себя обязанным и вообще с ней порвать не сможет. Так что нет, пусть всё идёт своим ходом, и будь что будет.

Больше Глеб Оксане не звонил и не писал, и она вдруг о нём тоже забыла. К его великому облегчению.