И сердце пополам

= 6

Когда Глеб заявился на последний семинар перед зимней сессией, Фурцева, вперив в него взгляд маленьких колючих глаз, сухо сказала:

— Господин Привольнов, если не ошибаюсь?

— Да, Глеб Привольнов, — уточнил он.

— Вы пропустили десять из двенадцать семинаров, — сухо констатировала она. — С лекциями, полагаю, дела обстоят не лучше. Так что к экзамену я вас не допущу.

Тогда он всерьёз её предупреждение не воспринял. Его даже слегка позабавили испуганно-сочувственные взоры одногруппниц. Сам же решил, что тётке просто нужно продемонстрировать свою власть. Ну пусть.

До конца пары Глеб сидел спокойно, не спорил, не лез на рожон, как Петюня Рогов, который тоже пропустил полсеместра и тоже получил недопуск.

Петюня гундел, доказывая, что не ходил по уважительной причине — болел тонзиллитом, а потом осложнениями, и справки имеются. А значит, это произвол и нарушение Петюниных прав.

Фурцева поначалу его слова игнорировала, потом, потеряв терпение, коротко вспыхнула и строго сказала:

— Господин Рогов, или вы сейчас же прекратите этот балаган или прочь из аудитории.

Дурак Рогов возмутился ещё больше и, в конце концов, его и в самом деле выставили вон.

Глеб поступил разумнее — выловил Фурцеву после пар, в пустой аудитории.

Замерев в дверном проёме, несколько секунд разглядывал её, пока она собирала книги, методички, листы с фотокопиями в огромную сумку-саквояж из коричневой кожи. Движения у неё были довольно резкие, хоть вроде и неторопливые. Видимо, сама по себе она дама нервная, сделал вывод Глеб.

Выглядела она как типичная старая дева: мышиного цвета волосы, забранные на макушке в жидкий пук, тёмный твидовый костюм строго кроя, на лацкане — винтажная брошка, из-под пиджака выглядывала голубая блузка с воротником стоечкой.

Руки её тоже дёрганые и неловкие: никак не могла собрать свои бесчисленные бумажки, всё время что-то роняла. Лицо у неё — и не сказать, что некрасивое, но совсем неинтересное: бледное, даже какое-то бесцветное, ни бровей не видно, ни ресниц, только глаза-буравчики из-за очков смотрят зло и как будто с подозрением.

Фурцева не красилась, не делала маникюр, не носила украшения, ну вот не считая брошки. Кольца на безымянном пальце Глеб тоже не увидел. Значит, не замужем, сообразил он. Впрочем, неудивительно. Воспринимать как женщину её очень сложно, особенно в романтическом ключе.

Может, оттого она и такая злючка, мелькнула мысль. Может, никто никогда за ней не ухаживал, вот она и превратилась в мизантропа?

Глеб шагнул в аудиторию. Фурцева оглянулась на шорох, всего на мгновение, и, не проявив ни малейшего интереса, принялась дальше собирать свои бумажки.

— Анна Борисовна, — позвал её Глеб, подойдя к столу преподавателя.

— Слушаю вас, господин Привольнов. Только прошу очень кратко, времени у меня нет, — отозвалась она, не поднимая головы.

Это плохо, что не посмотрела — он бы ей улыбнулся. Улыбка у него обезоруживающая. Ну да ладно, голос у него тоже хорош.

Глеб заговорил негромко, с лёгкой хрипотцой, чуть растягивая гласные. Он давно заметил: именно такая интонация действовала на какие-то скрытые рычаги сознания, заставляя прислушиваться, верить, откликаться, будоражила, вызывала интерес. Правда, пускать в ход подобную уловку с дамой, которая годилась в матери, было как-то не по себе, немного противно и немного совестно, что ли. Но когда на кону твоя судьба как-то не до щепетильности.

— Я всё понимаю, я виноват. Действительно, много пропускал в этом семестре, но, поверьте, Анна Борисовна, так сложились обстоятельства. Если бы не…

Наконец она собрала все свои бумаженции, щёлкнула застёжкой саквояжа и посмотрела на него. Причём умудрилась посмотреть свысока, хотя едва доставала ему до плеч.

— Ваши обстоятельства, господин Привольнов, это ваши проблемы. Меня они не касаются.

— Конечно, мои, конечно, не касаются, — не теряя самообладания, согласился Глеб, — даже мысли нет на кого-либо их перекладывать. Я всего лишь прошу дать мне возможность сдать экзамен.

Глеб полуприсел боком на первую парту — так он был вровень с коротышкой Фурцевой.

— Я же не прошу вас, Анна Борисовна, поставить мне его так просто. Я всё перепишу, конспекты там… всё выучу, подготовлюсь…

— Учить и готовиться следовало в течение всего семестра, а вот это: похватать наскоком, прочитать с пятого на десятое, бездумно переписать конспекты — это не учёба и не знания. Большинству я ставлю экзамен автоматом, оцениваю, исходя из того, как студент работал на практических занятиях. Вы никак не работали, вы манкировали все мои пары, — это, конечно, ваше право, ваш выбор. Не хотели — не ходили. Однако я не понимаю, чего вы теперь ждёте от меня с таким-то отношением.

Глеб возразил, что хотел, очень хотел, но обстоятельства сильнее его, ему приходилось работать, а потому пропускать.

Жизненные трудности у Фурцевой понимания не встретили. Обезоруживающая улыбка её не обезоружила. Она вообще любые его попытки наладить контакт сразу же принимала в штыки. То, что безотказно срабатывало на других, в случае с Фурцевой давало осечку за осечкой.

В конце концов, она заявила, что дискутировать дальше у неё нет ни времени, ни желания, и стремительно вышла из аудитории.

Такого поворота Глеб не ожидал — не человек она, что ли?

Он ещё дважды подкарауливал её: раз — вечером на кафедре. Всучил ей пакет с конфетами и хорошим вином. Фурцева отшатнулась, как будто он ей дохлую крысу приподнёс.

Второй раз — наплевав на условности, подсел к ней в столовой. Тут он уже не играл, не выстраивал стратегию, а действовал порывисто и отчаянно. Но Фурцева оставалась непреклонна.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Впрочем, кое-чего удалось добиться, но и то через деканат — Фурцева всё-таки снизошла и назначила ему, а заодно и дебоширу Рогову, дату пересдачи.