И сердце пополам

= 45

Глеб ушёл на рассвете. Долго прощались в прихожей, и Саше казалось, что закончилась жизнь. Хорошо, не жизнь, но самая чудесная её часть. Будет ли ещё когда-нибудь вот так же — неизвестно.

Глеб, конечно, уверяет, что всё у них будет хорошо, но он всего лишь её успокаивает. Так всегда говорят, когда сказать больше нечего.

Последний поцелуй, щелчок замка, удаляющиеся шаги, еле слышный хлопок двери внизу. В груди тоскливо заныло. Саша метнулась к кухонному окну: Глеб, зябко ёжась, быстрым шагом пересекал двор.

Зачем-то загадала вдруг, хоть сроду и не верила ни в какие приметы: если он посмотрит на неё, то и правда всё будет хорошо. Но Глеб шёл и не оглядывался. Сейчас дойдёт до угла дома, свернёт и скроется из виду.

Нет, всё же обернулся, буквально в последний момент. Взглянул прицельно в её окно, махнул рукой. Саша махнула в ответ, хотя, понятно, он не видел её на таком расстоянии, в тусклом свете занимающегося утра, подёрнутого рассветной дымкой.

И всё же стало легче. Да и хлопоты помогли отвлечься.

Поезд прибывал в десять с минутами. Если накинуть час на дорогу от вокзала до дома, то примерно в одиннадцать должна вернуться мать. За это время следовало слегка прибрать квартиру, а главное, устранить следы их короткого счастья.

Саша раскладывала вещи по местам, пылесосила, проветривала и всё это время неотвязно думала о грядущем разговоре с матерью.

Из-за неё Глеба отчислят, из-за её упрямства, из-за её дурацких принципов. Из-за неё они расстанутся на целый год. Ну подумаешь — пропускал! Какой студент не пропускает? Подумаешь — коробку конфет хотел подарить! Не он же завёл такой обычай, все дарят и почти все берут. Так откуда ему было знать, что для матери подобное — как мулета тореадора.

Правда, есть ещё Оксана… Тошин сказал, что ничего между ними не было, что Глеб всё придумал. Но это же ерунда какая-то. Зачем ему такое выдумывать?

Саша решила, что начнёт разговор не сразу, пусть и хотелось обрушить упрёки и просьбы на мать прямо с порога. Но нет, так она только может всё испортить. Мать после таких разъездов всегда раздражённая, нервная. До неё такой не достучишься, а Саше ведь надо доказать, как мать ошибается на его счёт.

Мать приехала в четверть двенадцатого. Действительно, вся на нервах и уставшая. Начала было жаловаться, какой выматывающей оказалась дорога, но, узрев тугую повязку на лодыжке дочери, тотчас забыла о своих жалобах.

— Сашенька, что случилось?

— Да ничего страшного, Ногу подвернула в училище, но уже нормально всё. Не болит. Не переживай.

Конечно, мать распереживалась: а вдруг что-то серьёзное, надо показать ногу хорошему врачу, а не дежурному костоправу из затрапезного травмпункта. Саша еле её утихомирила, хотя у самой в душе всё переворачивалось.

— Да там же по снимку всё видно, нет никакого перелома. И даже разрыва связок нет. Небольшое растяжение и всё. Честное слово. Не паникуй зря. Иди лучше ванну прими, отдохни, чай попьём, а потом…

А на потом Саша наметила разговор. Слова подобрала веские, доводы. Пусть только мать расслабится сначала.

Мать любила горячую ванну, это её успокаивало. Могла чуть ли не час лежать, подбавляя воду. Потом выходила красная, распаренная, вялая. Такой она, уж по-крайней мере, её выслушает, а не начнёт кипятиться с первой же фразы. Но всё равно Саша волновалась до дрожи в груди.

Однако тут не прошло и пяти минут, как мать вышла из ванной.

— Это чья? — спросила она, держа в руке зубную щётку. Щётку Глеба.

В первый миг внутри всё похолодело, вдоль позвоночника змейкой скользнул страх. Саша оцепенела, растерянно глядя на мать.

— Это его? — догадалась она сама. — Пока меня не было, ты привела сюда… Привольнова?

Саша молчала. Теперь её наоборот бросило в жар. Щёки, уши, даже шея полыхали от удушающего стыда.

— Ты… с ним… здесь? — Мать зажала рот ладонью, отвернулась. Задышала шумно, часто. Острые плечи вздрагивали, как будто она беззвучно рыдает. Потом она сняла с сушилки стакан, наполнила водой из графина. Потрясла над стаканом бутылёк, и по кухне поплыл запах корвалола.

— Ты меня убила. Просто убила, — глухо произнесла мать, выпив воду. — Господи, стыд-то какой!

Рука её дрожала. Затем она снова взяла со столешницы щётку Глеба и швырнула в мусорное ведро. И этот жест неожиданно сильно уязвил Сашу. Зачем она так-то?

— Как ты могла? Как?! — восклицала мать. Лицо её перекосила гримаса недоумения и брезгливости. — Уж от кого, но от тебя такого я не ожидала. И представить не могла! Чтоб моя дочь и привела этого подонка в наш дом! Чтобы с ним…

— Он не подонок! Ты его совсем не знаешь! — взвилась Саша, негодуя.

— Это ты не знаешь…

— Перестань, да перестань уже! Что он тебе плохого сделал, что ты так на него взъелась? Пропускал? Велико преступление! Может, у него обстоятельства были. Это я живу на всём готовом, а он на шее у родителей не сидит, ему работать приходится.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Многие студенты подрабатывают, но умудряются учиться.

— И он учится!

— Да уж, — хмыкнула нервно мать. — Учится он. Все бы так учились.

Саша, не обращая внимания на её усмешку, продолжала запальчиво:

— Вот скажи, кроме тебя ему ещё кто-нибудь не ставил зачёт или экзамен? Хоть с кем-нибудь у него были такие же проблемы? Ведь нет? Потому что все объективно оценивают знания, а ты сразу, изначально отнеслась к нему с предубеждением. А разве так можно? Это непедагогично и не по-человечески!

— Господи, Саша, да очнись ты! Послушай себя! Ты же никогда не была дурой. Почему сейчас ты так слепа? Неужели ты не понимаешь, что ему от тебя только одно и надо?

— Ты ошибаешься!

Мать, не слушая, не останавливаясь, продолжала:

— Только экзамен ему нужен и всё. Поэтому он с тобой познакомился, поэтому… совратил тебя… — последнее далось ей с трудом. Её снова затрясло. Она закусила губу и сморщилась, как от сильной боли. Из груди вырвался рваный вздох.

— Мама…

— Ну ничего. Он за это поплатится. Он ещё горько пожалеет. — Лицо матери разгладилось и, приняв скорбное, решительное выражение, точно окаменело.

— Что? Что значит — пожалеет? Что ты ещё надумала? — испугалась Саша.

Мать молчала.

— Ты и так уже всё испортила! Ему жизнь испортила. Мне готова испортить. И ради чего? Чтобы кому-то доказать, какая ты принципиальная?

Та по-прежнему не отзывалась, но реагировала — то прикусывала губы, то сжимала так, что проступали острые желваки.

— Если тебе твои принципы дороже всего, дороже меня, то… пожалуйста! Хочешь сделать меня самой несчастной на свете — давай, действуй! — сорвалась на крик Саша, но тут же быстро и горячо зашептала: — Мамочка, пожалуйста, поставь ему экзамен! Прошу тебя! Умоляю!

— Ещё чего! — возмутилась мать. — Даже не проси. Не хочу этого слышать.

— Я никогда ни о чём тебя больше не попрошу, только поставь! Что хочешь, сделаю! Да как ты не поймешь, что я не вынесу год без него?!

— Саша, — простонала мать. От её злой решимости не осталось и следа — одно страдание и горечь. — Тебе сейчас кажется, что всё плохо, что мир рушится. Но потом будет ещё хуже, гораздо хуже и больнее. Когда он получит то, чего добивается, и оставит тебя… Ты даже не представляешь, как это ужасно, как сокрушительно знать, что тобой попользовались и…

— Мамочка, милая, ты просто поставь ему экзамен, а там уж мы с ним как-нибудь разберёмся… — глотая слёзы, просила Саша.

Мать поймала её руку, посмотрела с жалостью.

— Глупенькая моя девочка, да как ты не поймёшь, что он тобой манипулирует? Ни при чём тут принципы, просто я вижу его насквозь, всю его подлую натуру…

Саша выдернула руку.

— Не поставишь? — спросила глухо.

Мать качнула головой.

Вот и всё. Крах. Провал полный. Ничего не вышло.

Саша на миг отвернулась к окну, сглотнула острый ком в горле. Она тут не останется, с ней не останется. Она поедет к Глебу в общежитие, прямо сейчас. Потому что сил нет видеть мать, слышать её голос.

Сколько ему осталось? Месяц? Два? Тогда пусть это время будет полностью их. Каждый свободный час, каждая минута… Как к этому отнесётся Глеб, она не задумывалась. Почему-то была уверенность, что он всё поймёт, что примет её. Ещё вчера он шептал, как счастлив с ней, а сегодня утром — что не хочет расставаться.

Саша отошла от окна, обогнула мать, та что-то говорила — она уже не слушала. Прочь из этой кухни, из этого дома. Наверное, стоило бы позвонить Глебу, предупредить, но это можно и потом, по пути. А сейчас хотелось вырваться отсюда скорее, где сами стены, казалось, давили и душили её.

— Ты куда собираешься? — В комнату без стука вошла мать и застыла на пороге, ошарашенно глядя, как Саша бездумно, хаотично бросает вещи в дорожную сумку.

— Я ухожу, мама.

— Куда?

— К нему. — Удивительно, как спокойно, даже бесцветно прозвучал её голос.

— Ты с ума сошла?! — воскликнула мать.

Саша бросила на неё быстрый взгляд, молча сдёрнула с плечиков кофточку, комом сунула в сумку.

— Ты… из-за этого подо… из-за Привольнова отказываешься от матери?

— Я не отказываюсь от тебя, мама, — всё с той же безучастностью произнесла она. — Но раз уж нам осталось совсем немного времени, мы проведём его вместе.

— Ты в общежитие к нему поедешь? — уточнила мать с явным недоверием.

— Да.



— Это какой-то бред! Безумие! Где твоя гордость? Где твоё достоинство?

Саша посмотрела на мать устало, вздохнула.

— Мама, не начинай, пожалуйста. Не мучай больше ни себя, ни меня. Я всё уже решила. И я не вижу ничего недостойного в том, чтобы быть вместе с человеком, которого люблю. Так что пока Глеба не отчислят, я останусь с ним.

— А потом?

— Я не знаю, что будет потом, — неопределённо дёрнула плечом Саша. — Может быть, я поеду за ним, куда его отправят.

— Нет, ты точно сошла с ума. Заканчивай это представление. Я всё равно никуда тебя не отпущу.

— Мама, перестань. Мне двадцать лет, я могу жить там, где мне хочется. Мама, — подошла к ней Саша, посмотрела в её глаза, больные, покрасневшие от сдерживаемых слёз. — Я тебя люблю, но прошу, пожалуйста, не отравляй хотя бы эти дни.

Мать ответила ей долгим, пронзительным взглядом, потом губы её задрожали, она неловко смахнула невидимую слезинку и вышла из комнаты. Саша тяжело опустилась на кровать, уныло взглянула на сумку. Решительности поубавилось.

Как бы отчаянно она ни хотела к Глебу, как бы ни злилась на мать, но не оставишь ведь её в таком состоянии. Мать есть мать. Жалко её нестерпимо.

От Глеба пришла эсэмэска: «Как ты? Приехала Анна Борисовна?»

Саша ответила: «Нормально. Приехала».

На большее сил не хватило. Да и не рассказывать же ему о том, что тут произошло. Зачем?

Однако он, будто почувствовал, снова спросил: «Ничего не случилось?».

Саша шмыгнула носом, на глаза снова навернулись слёзы. Что ей делать? Не разорваться же между ними.

В груди щемило от боли, в мыслях царил сумбур, но ответила она сдержанно: «Ничего не случилось. Правда, всё нормально. Хорошего дня!».

И даже смайлик с глазами-сердечками прилепила в конце, чтобы окончательно развеять сомнения. Потому что если он позвонит, если начнёт расспрашивать, то она точно не выдержит.

Глеб ответил аналогичным смайликом, и Саша отложила телефон.

И всё-таки что ж ей делать? Ну почему не может быть всё просто? Зачем какие-то препоны и сложности?

Саша вышла на кухню, так и оставив посреди комнаты сумку нараспашку. Мать стояла у окна. Саша виновато посмотрела на её спину, прямую и напряжённую.

— Может, чай попьём? — предложила Саша, не зная, что ещё сказать.

Неожиданно мать согласилась. Достали печенье, кексы с изюмом, которые вчера купил Глеб в магазине через дорогу. Мать налила себе, как обычно, чай с кардамоном, Саше — чёрный с молоком.

— Спасибо, — вымолвила Саша, поглядывая на мать украдкой.

Та в ответ кивнула.

Пили чай молча. И эта была не та уютная тишина близких людей, которым вовсе необязательно что-то говорить. Это было тягостное, гнетущее молчание. Оно давило так, что кусок в горле застревал. Саше хотелось нарушить его, но что сказать — понятия не имела. Говорить о том, что волновало? Нет уж. И без того больно. А разговор о каком-нибудь пустяке казался бы сейчас вымученным и фальшивым.

Мать не притронулась ни к кексам, ни к печенью. Она пила чай, держа кружку в обеих руках, будто грела ладони. И при этом рассеянно смотрела куда-то мимо Саши. Потом отставила пустую кружку и вдруг сказала:

— Хорошо. Я поставлю экзамен Привольнову. Сегодня же и поставлю. Ты довольна? — наконец она посмотрела ей в глаза.

Саше вдруг сделалось стыдно.

— Спасибо, — пролепетала она, чувствуя себя шантажисткой.

