И сердце пополам

= 54

Если в первые два триместра Саша еле-еле набирала вес, заставляя и врача, и мать тревожиться, то в октябре как-то махом наверстала упущенное. Живот заметно округлился и продолжал расти как на дрожжах. Хотя свободная одежда — балахоны, как раньше говорила мать — ещё пока скрывали формы.

Малыш — а Саша почему-то ни секунды не сомневалась, что будет мальчик, хотя на УЗИ пол не разглядели — отчаянно пинался и особенно активный был по ночам. Раньше Саше казалось нелепым разговаривать с собственным животом, но тут и не заметила, как привычные поглаживания переросли в самое настоящее общение. И ей даже казалось, что малыш её слышит и успокаивается.

В такие моменты она забывала всё плохое, забывала тягучую тоску, которая засела в груди как хроническая болезнь.

Иногда жизнь, конечно, преподносила неприятные сюрпризы, и то, что Саша старательно загоняла как можно глубже, вдруг всплывало.

Как-то в конце октября она зашла по делу к матери на кафедру. Одно это ей далось нелегко. Ведь здесь учился Глеб, и от этой мысли невозможно было отвязаться.

Мать усадила её выпить горячего чаю, погреться. Саша противиться не стала. Она и правда замёрзла — день выдался холодный и ветреный. Но не успели они сесть за маленький столик, как матери позвонили из деканата, попросили зайти.

— Это недолго, — пообещала та, оставляя её одну.

А спустя пару минут к ней заглянула молодая яркая брюнетка.

— Анна Борисовна… — начала она подобострастно, но увидев, что там только одна Саша, женщина осеклась.

Однако вышла не сразу — она быстро, но очень цепко её оглядела. Броская внешность женщины и острый, юркий взгляд никак не вязались с искательным тоном.

Наверное, это интуиция, потому что как иначе объяснить, что Саша даже ни на секунду не усомнилась, что это и есть та самая Оксана. А ещё поняла, что Глеб на её счёт не врал — между ними точно что-то было, и она до сих пор не успокоилась, потому-то и вперились так в Сашу. Стало неприятно, даже чай пить расхотелось.

Затем Оксана снова заглянула в кабинет завкафедрой. Вполне миролюбиво спросила, где Анна Борисовна и когда будет, но Саша чувствовала её нездоровый интерес и сильную, прямо-таки осязаемую неприязнь к себе.

Потом вернулась мать, Оксана выяснила, что хотела и вышла, но настроение было безвозвратно испорчено. Даже непонятно, почему. Ведь и Глеба уже здесь нет, и делить им, по сути, нечего, а поди ж ты — неприятный осадок остался.

Саша торопливо попрощалась с матерью, пообещала быть осторожной, дома поесть, отдохнуть и, если что, обязательно звонить, и поспешила уйти, пока эта Оксана снова не явилась.

Однако почти у самого выхода из университета её окликнули…

Ну почему она не сообразила сделать вид, что не расслышала и быстро выскочить на улицу? Ведь она сразу по голосу узнала, что это Тошин. А разговаривать с ним не было ни малейшего желания. Она его даже в чёрный список внесла после того, как он ей пару раз позвонил.

Саша оглянулась — действительно Тошин. Да и кто ещё мог её здесь окликнуть?

— Привет! — подбежал он, широко улыбаясь.

Саша поздоровалась, даже сумела вымучить ответную улыбку.

— Как ты? Хорошо? Ну, слава богу. Сто лет не виделись. Очень тебе рад. Ты к Анне Борисовне приходила? По делам? А-а. Я тебе много раз звонил, но до тебя не дозвонишься. А у нас как раз пары закончились. Может, сходим куда-нибудь? В кафе? Пообщаемся, не чужие же. Некогда? Торопишься? Жалко…

Саша дважды пробовала с ним прощаться, но Тошин её «ну я пойду» пропускал мимо ушей и продолжал говорить-говорить без умолку, а просто развернуться к нему спиной на полуслове она не могла. Как говорит мать, воспитанные люди так не делают.

— Что у тебя новенького? — интересовался он, не замечая её нетерпеливого раздражения. — Ничего? Так не бывает! С Глебом общаетесь? Ну, понятно, что служит. А вы что, не созваниваетесь разве? Он что, тебе ни разу не звонил? А с Милкой они созванивались. Она говорит, что всё там у него хорошо и замечательно…

— Извини, мне пора, — оборвала его Саша и устремилась к выходу.

Артём что-то ещё крикнул ей в спину, кажется, пытался навязаться в компанию, хотя бы до остановки троллейбуса, но она, не оглядываясь и не останавливаясь, вылетела на улицу и поспешила к остановке, будто опасалась, что он её догонит.

Ну зачем он ей про Глеба сказал? Неужели не понимал, что это её ранит? Ей и просто вспоминать о нём тяжело, а вот так узнать, что с кем-то там Глеб общается, тогда как её вычеркнул из жизни, — это как пощёчина, хлёсткая и унизительная. Обидно и очень больно.

На ум пришла малодушная мыслишка: а раз он звонил Миле, то она знает, где он служит, в какой воинской части, может, спросить её? И тут же с ужасом отвергла эту идею — нет уж, себя надо уважать.

Если уж на то пошло, наверняка можно было и в военкомате выяснить, только зачем? Она уже как-то приходила к нему сама, когда он её видеть не хотел, и горько о том пожалела. Не надо больше иллюзий и пустых надежд, от них впоследствии только больнее. Лучше уж сказать себе правду: хотел бы — позвонил. Потому что тут как с болезнью или зависимостью — без верного диагноза невозможно излечение. Но чёрт возьми, как же это больно!

Город активно готовился к Новому году. Улицы, крыши, фасады, витрины переливались праздничной иллюминацией. Даже самые захудалые магазинчики встречали покупателей мерцающими гирляндами, бумажными снежинками, мишурой. С начала декабря, казалось, все жили в предвкушении праздников, кроме Саши. У них с матерью ожидался свой праздник. Было страшно и волнительно.

Дважды, видимо, от нервов, Саше мерещились схватки, её отвозили на скорой в роддом, а оттуда отправляли домой: рано. Но в третий раз она не ошиблась — действительно, началось. Мать отменила зачёты, чтобы не отходить от неё ни на шаг. Ночь Саша честно промучилась, а под утро родила мальчика.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Гляди, какой заинька, — проворковала акушерка.

Саша, измождённая, вяло улыбнулась. Сил никаких не осталось, но она блаженствовала. Наконец закончилась эта боль, раздирающая внутренности. И наконец она увидит своего «заиньку». Своего Алёшу — имя малышу они с мамой выбрали ещё давно, даже не спорили. Как-то сразу сошлись на Алёше. Все два часа, пока Саша лежала с ледяной грелкой на животе, мать сидела рядом. Это, наверное, были для обеих самые лучшие часы за долгое-долгое время.

Правда, позже, через день, ощущение чистого, всепоглощающего счастья ушло. Точнее, нет, не ушло, а притупилось. И в добавок к нему теперь примешивалась горькая обида.

Оплаченную дядей вип-палату, повышенный комфорт и трепетное отношение врачей она бы, не думая, поменяла на всё самое обычное, как у всех, только бы к ней пришёл Глеб.

Она остро, до слёз завидовала девчонкам и женщинам, чьи мужья радостно голосили под окнами. И когда, спустя неделю, их выписывали, Саша, конечно, радовалась, смеялась, благодарила дядю за старания, мать за неустанную поддержку, а внутри всё сжималось от боли — Глеб даже не знает, что у него есть сын…

Новый год маленький Алёша встретил дома. Праздник они отметили, конечно, очень условно, даже боя курантов не дождались. Легли спать вскоре после того, как малыш уснул. Потому что обе теперь не высыпались катастрофически.

А между тем, в самый канун Нового года кто-то звонил Саше на сотовый, целых четыре раза. Номер был скрыт, но, увидев утром пропущенные, Саша разволновалась. Даже в груди всё зашлось. Неужели это Глеб? Сердце чувствовало: он! Но вдруг это никакая не интуиция, а опять пустые надежды?

Однако настроение неожиданно подскочило. Саша даже поймала себя на том, что гладила пелёнки и беспричинно улыбалась.