Каина

Глава 12

Ночь опустилась на сельву, душная, неспокойная. В ее черноте река казалась провалом, бездной, темной глухой пустотой. Но вот пустота ожила, заструилась, маслянисто блеснув в ответ бледному свету медленно поднимающейся луны. Встала луна, и была она с красным пятном. Лучше бы не вставала мертвая эта луна с кровавым глазом.

«Нет, лучше бы не вставала», — думал Такупай. Шел он в поселок, неся с собой тяжкий груз печали.

— Я потерял Манинью, — твердил он себе. — Ох, Манинья, Манинья! Манинья Еричана!

Последние слова он произнес вслух, словно звал свою госпожу.

— Ты ищешь Манинью? — из зарослей показался лодочник.

Он стоял и пристально смотрел на Такупая. Его лицо было, как всегда, бесстрастным.

— Да! Я потерял Манинью, — ответил Такупай, — потерял из-за твоих проклятых глаз, которые не дают ей покоя.

Лодочник молчал, он словно думал о чем-то, а потом неторопливо произнес:

— Манинья переменилась, это уже не прежняя Манинья, она больше не может разговаривать с сельвой.

— Это твоя вина, — горестно упрекнул лодочника Такупай, — твои глаза заворожили госпожу и принесли ей одно только горе.

— И ты переменился, я не узнаю старого мудрого Такупая, — Рикардо говорил добродушно и отстраненно, и нельзя было понять, что таится за его непроницаемой доброжелательностью.

— Такупай не может видеть слез своей госпожи. Манинья покидает Сан-Игнасио, чтобы избавиться от печали, но печаль уже прокралась в лодку. Скажи мне, мужчина, который живет рекой, по-мужски ли оставлять женщину в горе?

Лодочник выслушал Такупая и ничего не ответил, кивнул, прощаясь, и исчез в зарослях.

Такупай, понурив голову, медленно побрел обратно.

«Нет, лучше бы не появлялась луна с кровавым глазом, лучше бы она не появлялась», — думал он.

Горделивая Манинья сидела в лодке. Она уже было приказала Мисаэлю отчаливать, но выяснилось, что Такупай куда-то запропастился, нужно было ждать его, и Манинья была недовольна — минуты ожидания тянутся так долго, и даже Манинья не может заставить их бежать быстрее. А луна, верная помощница Маниньи, так сегодня тревожна и будто торопит ее... Но вот в зарослях послышался шорох. Мисаэль обрадовался:

— Вот и Такупай.

— Не Такупай, — оборвала его Манинья.

И правда — из зарослей вышел лодочник. Он остановился и молча смотрел на Маииныо. И она смотрела на лодочника. Без нежности, не любовно, не страстно, — с надменностью смотрела на него колдунья Манинья.

— Все, что я забрала у тебя, ты вернул себе обратно, — заговорила женщина, — зачем привела тебя ночь?

— Ночь ни при чем, я пришел из-за тебя, — отвечал лодочник.

— Из-за Маниньи? — взгляд женщины ничуть не смягчился, не заблестел любопытством, напротив, стал еще более властным, острым, пристальным.

— Да, я пришел к тебе и позволь мне сесть в твою лодку, — лодочник говорил так,

будто знал, что отказа не услышит, что будет все так, как он пожелает, и если просит, то только из вежливости.

— Ты говорил, что находишь женщину сам, если она нужна тебе. Тебе нужна женщина, Леон? Но ведь и я сама нахожу мужчину. Мне, как и тебе, нельзя приказывать. И пользоваться мной тоже нельзя.

Манинья сказала все, что хотела, и не ждала продолжения беседы. Она готова была отчалить от берега, тем более что и Такупай вернулся, — она услышала сперва его шаги, а потом разговор с Мисаэлем. Мисаэль не пускал Такупая в лодку, объясняя, что госпожа занята разговором с Леоном и не хочет, чтобы ей мешали. Манинья уже приготовилась позвать обоих слуг, но тут Рикардосказал:

— Не прячься от меня за словами. Скажи, почему ты уезжаешь?

— Ты хочешь услышать, что я бегу от тебя, Леон? Если так, то у тебя великое самомнение. Ответь лучше ты: что делать Манинье в поселке, где живут одни глупцы?

— Ты бежишь не от глупцов, Манинья! Ты бежишь от печали. Впервые я вижу у тебя в глазах грусть.

— Если я и грущу, то не о тебе, лодочник. О тебе пусть грустят другие. Тебе не дотянуться до Маниньи, тебе не понять ее.

Рикардо стоял молча, держась одной рукой за белеющую в темноте цветущую ветку.

Манинья вышла из лодки и подошла к нему поближе — ей хотелось как следует рассмотреть его лицо, взглянуть в глаза, уловить их выражение, — ведь она оскорбила этого гордеца! Но лицо Рикардо было совершенно спокойно.

— Ты молчишь? — спросила она.

— Мне кажется, без слов я лучше понимаю тебя, — услышала она спокойный и тихий ответ.

— А ты знаешь, что тебе повезло, Леон? Ты знаешь, что того, кто отверг Манинью Еричану, подстерегает смерть?

— Значит, ты не знала мужской любви, Манинья! Тебе доставался только страх.

Страх гнездится в любой душе, и в мужской, и в женской. — В ответе лодочника не было злорадства, не было желания уязвить, обидеть Манинью, в нем была только печаль, неподдельная печаль.

— А твой страх я увижу, лодочник? Скажи! Я увижу, как ты меня боишься? — глаза Маниньи стали еще больше, ноздри расширились.

— Я согласен на смерть из твоих рук, Манинья. Она будет для меня сладкой, слаще меда...

Каждый сказал свое слово. Неужели конец поединку? И какой это был поединок?

Любовный? Или гордостью мерялись мужчина и женщина? Или силой? Как узнать, когда каждый делал совсем не то, что говорил? Манинья, вместо того чтобы отплыть, вышла на берег. Рикардо, еще раз отвергнув Манинью, властно притянул ее к себе и буквально впился своими губами в ее рот, похожий на полуоткрытую темную розу, терзая его наслажденьем.

— Пусти! — Манинья наконец отстранилась со вздохом, почти что стоном. — Я не умею так любить.

— Любовь та же тюрьма. Все, кого ты подчиняешь себе, мечтают о побеге.

Манинья изменилась в лице — лодочник тронул старую рану.

— А ты зачем пришел сюда? — спрашивая, она уже не знала, что говорит в ней — любовь или ненависть.

— За тобой. Я пришел за тобой. — Лицо Рикардо скрывала тень, и слышался только его спокойный теплый голос.

— Выйди на свет. Пусть посветит на тебя луна, вон как ярко она сегодня светит.

Мне нужны твои глаза, твой огненный взгляд, лодочник!

Рикардо сделал шаг вперед, став совсем близко к Манинье. Она взглянула ему в лицо и отшатнулась.

— Оставь меня! Оставь! Оставь! — в голосе Маниньи звучал непритворный ужас.

— Что с тобой? Что случилось? — участливо спросил лодочник.

— Я увидела твои глаза...

— И что же? Чем они тебе не понравились?

— В них нет огня, Рикардо Леон. У тебя нет души, лодочник! Когда глаза твои рядом, они внушают только страх. Разве может мужчина, у которого нет души, сделать счастливой женщину?

— Ты снова отгораживаешься от меня словами. Я пришел, чтобы любить тебя и исполнять все твои желания. Ты больше не хочешь меня? Скажи прямо... — Только сейчас я поняла, почему ты отверг меня, когда я изнемогала от любви.

Скажи мне, кто взял твою душу? Какое несчастье опустошило тебя? Или ты убил кого-то в том мире, откуда пришел к нам, и поэтому скрываешься теперь в сельве?

Пустота и боль смотрят на меня из твоих глаз...

Рикардо молчал. Да и что ответишь? И так сказано слишком много. Может, Манинья и в самом деле права, может, жива в нем одна только боль, только боль...

— Если ты вернешь себе душу, — вновь заговорила Манинья, и в ее голосе зазвучало что-то похожее на нежность, — найди меня, и я подарю тебе столько счастья, сколько подарил мне ты. Я уплываю. Для меня не было этой ночи. Я никогда не видела пустой черноты твоих глаз. Жаль, что ты не справился с печалью, ни со своей, ни с моей. Прощай, любимый.

— Прощай, дорогая. — Рикардо смотрел на Манинью с едва заметной грустной улыбкой, затем отошел в тень зарослей и скрылся.

А из темноты раздался торжествующий вопль — самка ягуара пела в любовном экстазе.

Услышав эту дикую звериную песню, Каталина вздрогнула — ей не спалось этой душной ночью. Днем она ходила к Манинье и сказала все, что думает, этой жестокой неприятной женщине. И в самом деле, сколько можно было терпеть ее глухую враждебность? Чувствовать свою зависимость от нее?

Каталина пришла к ней из-за усталости, желая разрядить накопившееся нервное напряжение, и нисколько не раскаивалась в том, что так поступила. Она набралась мужества и сказала дикарке из сельвы, чувствующей себя полновластной владычицей здешних мест, что и она, Каталина, плоть от плоти дикой сельвы, что она родилась здесь и сельва принадлежит ей по праву.

Сказать она все сказала, но облегченья не почувствовала. И вот теперь никак не могла заснуть. Томила и тревожила ее луна с красным пятном, что глядела в окна.

Каталина постояла на крыльце в потемках. Рикардо стоял и смотрел на нее, и она на него смотрела. А потом повернулась и вошла в дом.

— Папа! — попросила она Дагоберто, которому тоже не спалось. — Расскажи мне о маме. Расскажи, как я родилась.

Дагоберто передернул плечами — с чего вдруг? Но видя, как неспокойна Каталина, принялся рассказывать:

— Когда ты родилась, на луне тоже было красное пятно, точь-в-точь как сегодня.

Твоя мама была необыкновенно счастлива, она держала тебя на руках и смеялась.

Была она похожа на королеву. Она и была королевой, твоя мама. И ты поэтому королева, ты властвуешь над сельвой, и все это чувствуют — и птицы, и звери.

В комнату тихонечко вошла Тибисай. — Пойдем, Каталина, ты ляжешь, а я посижу с тобой, — сказала она. — Я расскажу тебе, как ты родилась и какая была луна. Я ведь все помню так, будто это было вчера.

Каталина послушно поднялась, попрощалась с отцом и пошла за своей старой нянькой.

И вот она лежит, глядя широко открытыми глазами в темноту, а Тибисай, примостившись неподалеку, шепчет ей:

— В ночь твоего рождения лил дождь стеной, гремел гром и сверкали молнии, и вдруг, будто по волшебству, дождь прекратился, небо очистилось и появилась луна, и на луне было красное пятно. Луна — сводница. Всякий раз, как ей хочется нарушить покой у нас в Сан-Игнасио, она появляется с этим красным пятном, смущает и тревожит души.

— Тибисай! Опять ты со своими сказками! — Каталина насмешливо взглянула на няньку, ее плоское желтоватое лицо в потемках тоже было похоже на луну, только добрую.

— Какие сказки? — обиделась Тибисай. — Я говорю тебе чистую правду. Думаешь, ты одна не спишь? Люди будут сходить с ума этой ночью. Луна, которая принесла тебя в этот мир, — луна любви.

Тибисай была права: многие потеряли покой в маленьком поселке. Только вот в любви ли было дело?

Инграсия, оплакивая утраченную невинность Лус Клариты, любимой своей доченьки, негодовала на низость и грязь, которой запятнали ее дом. Ругала она и дочь, которая его опозорила. А как она ею гордилась! Лус Кларита, чистая и непорочная, единственная девственница во всем поселке! И вот на тебе! Провела ночь с чужаком-горожанином, который вдобавок приехал сюда со своей невестой! Его невеста и открыла Инграсии глаза на случившуюся беду, и теперь Инграсия горевала и ничем нельзя было утешить ее нестерпимое, жгучее, как огонь, горе!

Тоненькая Лус Кларита, с худеньким прозрачным лицом и большими светлыми глазами, кротко и с болью смотрела на мать. Что она могла сказать? Чем помочь? Час был уже не ранний.

— Мама, ты еще не поливала улицу... — тихо сказала она наконец, надеясь, что, может быть, привычное дело отвлечет Инграсию от невеселых мыслей.

— И не собираюсь! — отозвалась глухим голосом Инграсия. — Я мыла улицу раньше, когда дом мой был чистым. А теперь, когда в нем столько грязи, зачем зря лить воду?

Ни слова не говоря, Лус Кларита взяла ведро, вышла и стала поливать улицу.

Перемена эта не могла остаться незамеченной. Ею живо заинтересовался Пруденсио Рейес, который вместе со своим начальником делал вечерний обход, и он спросил Хустиньяно Гарсию:

— Сержант, а почему сегодня Лус Кларита поливает улицу?

— Потому что она стала женщиной. И теперь все будет по-другому. Все изменится.

Такова жизнь, — философски заключил толстяк Гарсия.

Он мог позволить себе пофилософствовать, беда Лус Клариты была все-таки чужой бедой. Зато она задела за живое доктора Фернандо, он просто был вне себя. Как?

Все его коммерческие планы должны полететь в тартарары из-за дурацких бабьих историй?! Особенно злился он на Жанет. Как-никак он потратил целый день, переговорил с Дагоберто, потом с Хустиньяно, пытаясь найти достойный выход, и вот теперь из-за глупой выходки Жанет все летит к чертям!..

Зато Жанет не чувствовала за собой никакой вины. Больше того, она сама была в ярости. Подумать только! Променять ее на жалкую замарашку! Какая низость! Настоящее предательство! Она такого не потерпит. Она расскажет всем и каждому. Пусть все знают, какого сорта девицы живут в этом паскудном поселке!

Когда Жанет злилась, она не стеснялась в выражениях. Глядя на ее искаженное злобой лицо, ставшее таким некрасивым, Фернандо даже посочувствовал ей. Но еще больше он сочувствовал брату, который выбрал себе в спутницы эту крепкую, ладную, но чересчур уж норовистую, неуемную и неумную кобылку. Однако бабью истерику пора было прекращать,

— А ты знаешь, что ждет твоего жениха в результате твоих усилий? — спросил он у расходившейся Жанет.

Жанет недоуменно посмотрела на него.

— Тюрьма — за совращение несовершеннолетней или насильственная женитьба на совращенной девице.

Разумеется, ничего подобного Жанет и в голову не приходило. Озадаченная, немного напутанная, смотрела она на Фернандо.

— Не может этого быть, — неуверенно произнесла она.

— Еще как может! Если только раньше его не пристрелят ненароком. В этом поселке иногда и убивают, если сильно обидятся.

— Давай уедем отсюда! — Жанет всерьез перепугалась и умоляюще смотрела на Фернандо. — Ничего хорошего здесь нас не ждет.

—И не думай! — жестко ответил Фернандо. — Я не собираюсь менять свои планы из-за твоей глупости. У меня есть обязательства перед самим собой, перед другими людьми, и я открою свое дело в Сан-Игнасио во что бы то ни стало! А своего брата, как ты сама понимаешь, я никому в обиду не дам!

Фернандо был настроен как нельзя более решительно. Он хотел еще потолковать с Антонио, чтобы выяснить все до конца, и, возможно, дело можно будет кончить деньгами, которые они заплатят семье девчонки. Не она первая, не она последняя, в конце концов.

Антонио находился в крайне подавленном состоянии. Он не ждал всего этого шума, который вдруг поднялся вокруг него. И по большому счету не мог взять в толк, почему его личные дела касаются всего поселка. Почему даже Бенито, этот чернокожий мальчишка в очках и дурацкой кепке, смеет делать ему замечания?!

Откуда было знать Антонио, что Бенито неравнодушен к Жанет? Поэтому Бенито и принял близко к сердцу обиду «рыженькой», как он ее называл, — обиду, которую жених нанес ей своей неверностью. Но такого Антонио и помыслить не мог: они с Жанет были из одного мира, Бенито — из другого. Антонио не понимал, как Бенито мог перейти границу.

Все запуталось еще больше, когда Фернандо сказал ему:

— Антонио, я считаю, что единственный реальный выход из этой некрасивой неразберихи — деньги. Нужно дать денег ее семье!

Дать семье Дейзи денег? С чего? Почему? У Антонио просто голова пошла кругом. И вдруг его осенило. Господи! Да все они взбеленились, потому что решили: он и Лус Кларита... Ну да! Так оно и есть! Вот откуда дурацкие разговоры о женитьбе, потом о деньгах. Вот почему Бенито смеет высказывать свое мнение... Бедная девочка! Так вот почему весь поселок в трауре!

Антонио расхохотался. Фернандо посмотрел на него с подозрением: не повредился ли его братец рассудком?

— С Лус Кларитой у меня ничего не было! — с широкой улыбкой сказал Антонио, собираясь бежать со всех ног в дом Инграсии, чтобы снять с бедной девочки обвинение.

— А с кем же ты тогда провел ночь? — подступила к нему побледневшая, гневная Жанет.

— С Дейзи, — весело ответил Антонио, обернувшись.

— Ты свинья! Грязная свинья, Антонио Ларрасабаль! Больше ты ко мне и пальцем не прикоснешься! — услышал он слова, брошенные ему Жанет вдогонку.

«Господи! Как хорошо, что можно все так быстро и просто уладить! — радовался про себя Антонио. — Подумать только, весь поселок встал на защиту милой хрупкой девочки. Она и в самом деле была необыкновенно трогательна».

Антонио чувствовал, что сердце у него начинает биться сильнее, стоит ему

подумать о Лус Кларите. Он испытывал к ней необычайную нежность. «Она — ангел, настоящий ангел», — с неведомым для себя умилением думал он.

Он вошел в дом Инграсии. Лус Кларита стояла у стола и месила в миске тесто для лепешек, а два ее братца подгоняли ее, им не терпелось приняться за ужин, который сегодня так запоздал.

Антонио вновь охватила волна нежности, ему захотелось взять на руки стройную хрупкую девочку, прижать ее к себе и утешить.

— Зачем ты пришел? — Лус Кларита смотрела на него глазами, которые выражали страдание.

— Поговорить с твоей матерью.

— Ее нет. А ты знаешь, что наговорила обо мне твоя невеста?

— Знаю, и пришел все объяснить.

Руки Антонио невольно тянулись к Лус Кларите, он был не в силах совладать со всепроникающей, щемящей нежностью...

— Отпусти мою дочь, подлец! Отпусти сейчас же! — в дом влетела Инграсия и, как разъяренная кошка, едва не вцепилась в горло Антонио.

— Все не так! Выслушайте меня! — Антонио умоляюще поднял руки.

Он не собирался защищаться, понимая материнскую боль этой женщины. Он хотел одного: пусть она позволит ему говорить.

Инграсия отступила, но из груди рвался крик:

— Что может вернуть чистоту моей дочери, что?!

— Поверьте, сеньора, я ничего не сделал, — начал Антонио.

— Я сделаю! Я! Я убью этого подлеца! Этого негодяя! — в комнату ворвался Абель.

Он спал в соседней комнате, крики Инграсии разбудили его, и он, схватив мачете, прибежал, чтобы расправиться с обидчиком.

Толстый Абель, в рубахе навыпуск, с замотанной головой, ревел будто дикий бык.

Он и был похож на обезумевшего от ярости быка. Абель отвесил Антонио оплеуху, от которой тот едва устоял на ногах. Глаз у Антонио тут же заплыл.

Лус Кларита и Инграсия бросились к Абелю, пытаясь его удержать. Мальчуганы в испуге забились в угол.

— Опомнись, здесь дети, дети, — в испуге лепетала Инграсия.

Антонио выскочил за порог. Абель с блестящим мачете в руках бросился за ним.

— Убью! Сейчас я тебя убью! — ревел он.

«Может и убить, — мелькнуло в голове Антонио с какой-то тупой покорностью. — В сельве все шиворот-навыворот, можно и жизни лишиться ни за что ни про что!»

Не было силы, способной остановить ненависть, которая приготовилась отомстить за честь семьи!

И вдруг послышался спокойный, но твердый голос:

— Брось мачете! Такие дела решаются по-другому.

Перед Абелем стоял Рикардо Леон. Ему удалось выбить из рук Абеля мачете, и теперь он пристально смотрел на безумца, стараясь образумить его.

Абель пытался вернуть себе мачете.

— Если возьмешь мачете, если что-то сделаешь этому парню, будешь иметь дело со мной, — сказал Рикардо с угрозой и вытащил револьвер.

— Я и тебя убью, — проревел Абель, он рвался в бой.

Наконец он опять схватил мачете. Что ему револьвер Рикардо? Что увещевания вызванного испуганными женщинами падре?

— Пусть я попаду в ад, но с собой я заберу и этого мерзавца! — рявкнул Абель, замахиваясь на Антонио.

— Остановитесь! — вдруг раздался женский крик.

Все невольно обернулись. Дейзи в красном коротком платье с разметавшимися каштановыми волосами уже стояла возле дерущихся.

— У этого парня ничего с Лус Кларитой не было! Не возводите напраслину на Лус Клариту! Она невинна как барашек, — кричала Дейзи. — Я провела с ним ночь и хочу, чтобы все вы об этом знали. Да, это я, я спала с ним! — Она указывала на Антонио и, похоже, гордилась, что переспала с таким красавчиком.

Абель застыл, глядя на Дейзи и свыкаясь с новостью.

А из глаз Лус Клариты градом покатились слезы.

Стоявший в отдалении Фернандо облегченно вздохнул. Не зря он отправился к Дейзи, они успели вовремя.

— Ну да, именно это я и хотел вам сказать. — вступил в разговор Антонио.

Облегченно вздохнул и лодочник: не хватало еще, чтобы в эту ночь, ночь кровавой луны, на землю пролилась кровь.

— Злая, злая луна! — говорила с холодным светилом Манинья. Ей не стало легче после того, как ушел лодочник. Тоска томила ей душу, и не было сладу с душной, темной тоской. — Почему я прогнала его, хотя умирала от желания? Почему испугалась черноты его глаз? Ты не отвечаешь мне, злая луна? Что со мной случилось? Я уже не та, не прежняя Манинья! Я не смогла разглядеть, что таится в его сердце. Я сейчас не понимаю себя. Должна ли Манинья уехать отсюда? Ответь мне, злая луна!

Манинья вынесла из лодки обернутое темной тканью заветное зеркало — советчика, к которому обращалась в самые тяжкие минуты. Она села на берегу реки, откинула с зеркала ткань и стала вглядываться в его мутную поверхность.

— Манинья должна узнать. Манинья должна заглянуть внутрь, чтобы сердце подсказало ей, что делать... — негромко говорила она, вызывая из Зазеркалья ответ.

Мутная зеркальная поверхность чуть прояснилась, и из глубины на Манинью глянули глаза, вот появился контур лица — на Манинью смотрела Манинья. Но то была старая, безобразная Манинья.

Гараньон, который потихоньку подкрался сзади, тоже заглянул в зеркало и вскрикнул: так страшна была старуха — Манинья, глядевшая из зеркала.

Юная прекрасная Манинья обернулась и смерила взглядом Гараньона.

— Нельзя смотреть на то, на что смотреть нельзя, — грозно сказала она. — Кто тебя звал сюда? Это зрелище не для тебя.

Гараньона трудно было упрекнуть в излишней чувствительности. Он пришел к Манинье, чтобы получить сполна за свои труды. Те несколько камешков, которые она ему выдала, его не устраивали. Свои труды и заслуги он оценивал куда более высоко. Такупая, который пытался не пустить его к госпоже, он двинул кулаком и сбил с ног, процедив сквозь зубы:

— Ты сам нарвался, старик!

И вот даже в сердце этого грубого мужлана закрался страх.

— Что с тобой? Какое у тебя лицо! Какое лицо! Какое лицо! — твердил он, не в силах оправиться от увиденного.

Манинья уже закрыла зеркало и еще раз жестко повторила:

— Нельзя смотреть на то, на что смотреть нельзя.

Однако леденящее душу видение все стояло перед Гараньоном. И опрометью, ломая кусты, он бросился бежать.

— Что с ним? — тихо спросил Такупай, появляясь рядом с госпожой.

— То же, что и с лодочником, не волнуйся, Гуайко, — спокойно отвечала Манинья.

Она сидела неподвижно, положив руки на колени, и луна с красным пятном любовалась на нее с небес, освещая прекрасные округлые руки, темный поток волос, ниспадающий на спину, матово-смуглую гладкую кожу. Невозмутимым покоем веяло от женской фигуры, застывшей на берегу неутомимо катящей свои воды черной реки.

И только Такупай, проживший возле сеньоры многие годы, видел, что на душе у нее неладно.

— Значит, в эту ночь с лодочником случилось несчастье, с Гараньоном случилось несчастье и с моей госпожой. Бедная сеньора! Она самая несчастная из всех!

А Гараньон мчался во всю прыть всю дорогу. Запыхавшись, он влетел в бар и потребовал себе водки. Выпил одну рюмку и потребовал вторую.

Мисаэль изумленно смотрел на него. Только что они беседовали, и Гараньон учил его жить, смеясь над Маниньей, не советуя слепо подчиняться этой женщине, которая и колдовать-то разучилась, издеваясь над Мисаэлем за его преданность госпоже. А теперь после недолгой отлучки на нем лица нет. А ведь Гараньон не из тех, кто легко поддается страху.

— Что с тобой, Гараньон? — окликнул бородатого здоровяка, пьющего уже третью рюмку водки у стойки, низкорослый Мисаэль. — За тобой черти, что ли, гнались?