Каина

Глава 23

Туристы нежились на пляже, купались в реке, - три дня экскурсий были позади, и теперь все отдыхали вовсю. Тропа орхидей оставила неизгладимое впечатление, смягчившее досадную оскомину от вечерней драки. Бенито был чрезвычайно горд собой: с лодкой он управлялся не хуже патрона. Во всяком случае, он считал, что не хуже.

Рикардо попенял ему за самовольство и самонадеянность, но... Победителей ведь не судят: экскурсия действительно прошла без сучка без задоринки.

Сам Рикардо собирался спуститься к индейцам и отвезти им мотор. Пуэкали и его люди обещали построить ему лодку. Скоро он опять будет плавать вверх и вниз по реке, не задерживаясь нигде дольше чем на три дня. Да, дольше он нигде не будет задерживаться...

— К вечеру или ночью ты вернешься, — сказала ему Манинья в ответ на сообщение об отъезде. — Ты по-прежнему со мной, я чувствую твое тело, и это делает меня счастливой.

— А почему ты думаешь, что я вернусь? — с любопытством поинтересовался Леон.

— Потому что ты был со мной и тогда, когда взошло солнце. И тебе было хорошо со мной, я это видела, я знаю. И за другой женщиной ты не побежал. У тебя не было желания. Так как же ты можешь не вернуться?

— Я никому не принадлежу, Манинья, и не помню, чтобы такое когда-нибудь было.

Меня это устраивает, другого я не хочу Я, милая, не умею любить. — Рикардо говорил с отчужденной улыбкой, он был уверен, что говорит правду, но, возможно, принимал желаемое за действительное.

— Что за глупости ты говоришь, Леон, — засмеялась светящаяся счастьем Манинья.

— Как это ты не умеешь любить, когда Манинья в тебя влюблена?

Рикардо вновь невесело усмехнулся, кивнул Манинье и ушел. К пристани он шел не торопясь, поглядывая по сторонам. Поселок жил своей жизнью, которая не имела к нему никакого отношения. Вон Инграсия, она стирает белье, и издалека видно, что у нее прекрасное настроение. Хосе Росарио помогает ей, выжимает простыни. Печет солнце, а легкий ветерок чуть шевелит белые флаги простынь. Он, Рикардо Леон, тоже выкинул белый флаг. Его здесь ничего не держит. И он шел, словно бы прощаясь с поселком, что так непривычно долго служил ему пристанищем, поманив надеждой на счастье. Он прощался и с надеждой, и со счастьем. Жива в нем была только боль, но и к ней он привык.

Подходя к пристани, он повстречал Каталину.

Он хотел проститься с ней.

— Не приближайся ко мне, Рикардо Леон, — резко сказала она, заметив его движение. — Я не хочу ни видеть тебя, ни слышать! — На глазах у Каталины блестели слезы.

— Ненавидишь меня? Вернее, презираешь, — уточнил Рикардо. — Так было с самого начала, и, возможно, ты права. Меня подвела привычка, дурная привычка — плыть всегда против течения. Но, наверное, нельзя слишком много требовать от жизни, как ты думаешь, Каталина?

— Я думаю, что у тебя есть все, что ты хотел! — враждебно ответила Каталина.

— Я не знаю, чего хочу. А если человек не знает, чего хочет, то откуда ему знать, есть у него это или нет. А ты знаешь, чего хочешь, Каталина?

— Я знаю, чего не хочу. Я не хочу никогда больше слышать о тебе, Рикардо.

Никогда! Я рада, что ты уезжаешь из поселка! Рада, что ты будешь далеко от меня, от моей жизни!

Измученная Каталина была сейчас совершенно искренна. Как когда-то Рикардо видел в отъезде Каталины избавление от боли, страдания и желания, так теперь Каталина надеялась, что в отсутствие Рикардо обретет душевное равновесие.

«Ну вот и простились», — усмехнулся про себя Рикардо. Правда, это было уже не в

первый раз, но уж наверняка в последний...

Он позвал Бенито, они вместе отнесли в лодку мотор. Бенито не хотелось уезжать,

он чувствовал себя героем дня, он заработал и должен был получить кучу денег!

Здесь была «рыженькая», туристы... и Паучи... Жизнь била ключом.

— Я отвезу мотор и вернусь,— сказал Рикардо. —Уедем мы, когда будет готова

лодка. Так что оставайся пока здесь.

Бенито расцвел: патрон у него был что надо!

Но отъезд задержался еще на некоторое время: Мирёйе стало плохо, она упала в обморок посреди улицы. Рикардо заторопился к больной. Значит, не так уж все было ему безразлично! Нет, к людям он всегда относился с участием, но жизнь этих людей была ему чужой. И своя жизнь была ему как чужая...

Мирейя лежала в постели очень бледная, но уверяла, что прекрасно себя чувствует, — вот чуть-чуть отлежится и примется за дела. Наверное, просто недоспала, переутомилась... Инграсия с сочувствием смотрела на нее: надо же, потеряла сознание. Она кормила Мирейю супчиком, небось и не ела все эти дни, всё некогда было. А супчик ее кого хочешь на ноги поставит в этом Инграсия не сомневалась.

Посмотрев на Мирейю, посчитав удары пульса, Рикардо понял, что не физический недуг подточил силы Мирейи, а душевные переживания. У нее произошел нервный срыв.

— Дела сердечные, — сказал он шутливо, похлопав ее по руке. — Давление, знаешь, и прочее. Крепись, справишься.

Мирейя в ответ улыбнулась.

Услышав о нездоровье Мирейи, прибежал и падре Гамбоа. Инграсия очень ему обрадовалась, дел у нее было невпроворот.

— Вот вы и посидите с нашей больной, падре, — сказала она, очень довольная, зная, как привязана Мирейя к своему духовному отцу и как Гамбоа опекает свою духовную дочь. — А если что понадобится, зовите меня, я буду тут неподалеку.

Рикардо ушел, Инграсия ушла. Падре присел возле Мирейи. Он был искренне озабочен ее нездоровьем. Его удивил тот отчужденный, страдающий взгляд, каким смотрела на него Мирейя. Он привык совсем к другому взгляду — восхищенному, благодарному.

— Исповедуйте меня, падре, — вдруг попросила Мирейя,— мне тяжело, и мне нужна помощь священника.

В ее тоне тоже было отчуждение, и Галавис попытался растопить его.

— Какие у тебя могут быть грехи, Мирейя? — ласково засмеялся он. — Уж кто-кто, а я-то знаю, что ты настоящий ангел.

При этих словах падре лицо Мирейи словно окаменело, но, собравшись с силами, она все-таки произнесла:

— Я совершила ужасный грех, я безраздельно доверяла людям. Мое доверие растоптали. А я еще не научилась прощать, поэтому мне так невыносимо тяжело.

Если вы можете отпустить мой грех, то отпустите...

— Конечно, я отпускаю тебе твой грех, дочь моя, но доверять людям - благо.

— Нет, падре! А теперь оставьте меня одну, мне нужно побыть наедине с собой и Богом.

Галавис не стал возражать и ушел, покорившись воле Мирейи.

На душе у него было смутно. Его томило чувство вины, хотя он нисколько не связывал нездоровье Мирейи с тем, что произошло сегодня поутру. И напрасно. Но Галавис был твердо уверен, что никто на свете не знает о его маленьком приключении. Он так к нему и относился. Слишком уж он стосковался без женщины, а Ингрид была рядом. Он чувствовал: ей по душе грубая сила, не случайно она смотрела на него с восхищением после драки. Да он и не привык особенно церемониться с женщинами. В общем, они с Ингрид были одного поля ягода и прекрасно понимали друг друга, что бы при этом ни произносили. Отлично они поняли друг друга и в постели. А вот потом его стало томить смутное чувство вины. И он даже, по своему обыкновению, поговорил с падре Гамбоа.

— Человеку свойственно ошибаться, Гамбоа, — говорил Галавис, глядя на небо, — всегда найдется камень, чтобы споткнуться. Вот и я снова попал впросак. Я не хотел, чтобы Ингрид меня выдала, я переспал с ней и теперь мучаюсь чувством вины. Я люблю Мирейю и поступил очень дурно. Но ты помоги мне. Сделай что-нибудь, чтобы мне стало легче...

А беда-то была в том, что Мирейя видела падре с Ингрид, и тот чудесный мир, который она так любовно построила, вмиг разлетелся в прах. Невольно она вспомнила сказку, что рассказывал ей Дагоберто. Как он там, Дагоберто? И Мирейя заплакала еще горше.

Вечером в баре был устроен прощальный праздник для туристов. Снова пел Бенито, снова пел и веселил падре Гамбоа, хотя ему было совсем не до веселья. Звенели бокалы, поднимались тосты: за процветание, за прогресс, за новые встречи!

Похоже, что, несмотря на кое-какие неурядицы, туристы остались довольны своим отдыхом, так что можно было надеяться на группы и в будущем.

Фернандо сиял: мечта его осуществлялась, под воздушный замок начали подводить фундамент. Сейчас он был переполнен энергией счастья, которую хотел перелить и в Каталину, грустную, подавленную, но все-таки мужественно улыбающуюся Каталину.

— Я пью за тебя, — сказал Фернандо, подходя к ней с бокалом. — Без тебя я бы ничего не добился. Это твоя победа, Каталина! Твоего ума, обаяния, женственности. Я уже говорил тебе, что я — твой самый надежный друг и ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь, на мою поддержку. Я сделаю все для тебя — возможное и невозможное. — Фернандо замолчал, а потом, глядя в глаза Каталине, прибавил: — Я люблю тебя, Каталина Миранда, и сделаю все, чтобы завоевать твою любовь.

Слова Фернандо прозвучали как рыцарская клятва.

Каталина не могла не улыбнуться.

— Фернандо, ты опять застал меня врасплох!.. — Больше она ничего не могла ему сказать, да и не хотела.

Музыка в этот вечер доносилась и из дома Маниньи. Манинья устроила своим людям праздник. Ей хотелось музыки, людей и шума в этот вечер томительного, долгого ожидания. Но она наслаждалась и ожиданием, потому что знала: оно скоро кончится и наступит ночь — счастливая ночь Манинъи Еричаны. Она поила своих слуг александрино, лучшим напитком сельвы, и смотрела, как они веселятся. Был и еще повод для празднества: Гараньон с Мисаэлем напали на золотую жилу. Золото было для Маниньи хлебом, солнцем, водой, оно было для нее самой жизнью. И она чувствовала: жизнь идет ей навстречу, она любит Манинью, и была счастлива. Но вот показалась луна, и Манинья приказала закончить праздник. Ночь была ее царством, и царствовать она хотела одна.

Гараньон грузно поднялся и подошел к хозяйке попрощаться, похоже, даже его задобрила Манинья своим щедрым праздником, потому что он сказал:

— Ладно, Манинья, пусть ночь принесет тебе ту радость, которую ты ждешь, — и поцеловал ее в щеку.

— Поцелуй в щеку — к разлуке, Гараньон. Ты прощаешься со мной?

— Прощаюсь до завтра, Манинья.

— Исчезни и ты, Гуайко, — приказала Манинья Такупаю, когда все остальные разошлись. — Манинья не хочет, чтобы кто-то оставался в доме. Она будет ждать одна.

— А кто смягчит твою боль, если мужчина не вернется? — спросил Такупай.

— Вернется. Луна приведет его ко мне, Гуайко.

Рикардо собрался уезжать: ночь не темная, лунная, он быстро доберется. Он привез мотор в селение, люди Пуэкали обещали построить лодку так что с делами было покончено. Его тянуло туда, где оставалось еще столько неразвязанных узлов...

Но Пуэкали удержал его:

—Погоди, Леон, давай выпьем александрино, поговорим...

Рикардо не мог отказать старинному другу, тем более что он понял: разговор предстоит серьезный, иначе старый индеец не стал бы удерживать его.

— Ты слышал о дыхании дьявола, Леон? — спросил его старик, отпив глоток напитка.

— Не понимаю даже, о чем ты говоришь, Пуэкали, — попробовал отмахнуться Рикардо и тоже пригубил александрино.

— То, о чем я говорю, очень серьезное дело, Леон. Это страшное и сильное заклятье, заклятье на смерть, и оно всегда сбывается. Ты слушай меня, Леон, слушай внимательно. О дыхании дьявола говорят тогда, когда у человека отнимают душу и этот человек умирает медленной смертью...

— А мне зачем ты это рассказываешь?

— Затем, что у твоей женщины забрали душу, лодочник.

Печально и сострадающе смотрели на Рикардо глаза старого индейца, внося еще больше тревоги и непокоя в истерзанную и смятенную его душу.

— Я вижу печать смерти на твоей женщине. Злой дух следит за тем, чтобы заклятье исполнилось, и душа покидает ее мало-помалу.

— Интересная сказка, Пуэкали, но поверить в нее трудно, — Рикардо все же хотел отстранить от себя ночные кошмары сельвы, найти опору в здравом смысле.

Старик неодобрительно покачал головой:

— Ты человек из сельвы, Леон, но еще не научился верить тем, кто живет в ней.

Ты можешь узнать все сам — у кого-то спрятана закупоренная тапара, в ней душа твоей женщины. Тапара эта становится все чернее и чернее. Когда она почернеет так, что ее не будет видно в темноте, твоя женщина умрет, потому что из нее уйдет свет жизни. Где-то должна быть эта тапара. Поищи ее, лодочник. Рикардо не верил старику и верил. Тревога уже вошла к нему в сердце, обжилась в нем.

— Когда я закончу лодку, я найду тебя в Сан-Игнасио, потому что там твоя женщина, — сказал индеец.

На этом они и расстались.

Верить? Не верить? А если верить, то как можно спасти Каталину, даже если найдешь тапару?..

Тибисай заметила, что и на празднике Каталина была в бусах Такупая, и очень заволновалась. Она чувствовала, что на Каталину навели порчу, и хотела хоть как-то её оградить. Поэтому она пошла проводить Каталину до дома и дорогой все твердила ей:

— Сними с себя дрянные индейские бусы!

— Такупай дал их, чтобы защитить меня, — отвечала с улыбкой Каталина.

— А может, для того, чтобы причинить тебе вред? Он еще малым мальчишкой таскался за Еричаной, он ей верный слуга, и наверняка она их тебе подкинула.

— Что ты говоришь, Тибисай? — изумилась Каталина.— Опять взялась мне сказки рассказывать. Да Такупай втрое старше Маниньи.

— Манинья не меняется. Я была девчонкой, она была точно такой же. Мы с Такупаем состарились, а она по-прежнему молодая. Манинья — колдунья, сильная колдунья, она может наслать на тебя порчу.

— Я не верю ни в колдовство, ни в заговоры, ни в защиту от них, — сказала Каталина. — А бусы ношу, потому что показалось, что Такупай дал мне их с любовью. Однажды он уже защитил меня, и потом они красивые, эти бусы.

Она притронулась к ним. Что это? В руках у нее бусы разорвались. Тибисай в ужасе запричитала:

— Боже правый! Тебя хотят погубить! Бусы-то разорвались, что это, как не смерть?

Господи! Защити мою любимую девочку. Пусть все хорошее, что есть на земле, защитит тебя, Каталина Миранда. Да благословит тебя Господь! Да пошлет защиту!

Манинья тоже молилась, сидя в темноте своего пустого дома. Молилась по-своему и о другом. Лодочник не пришел к ней, и она просила Памони, чтобы он убрал с дороги Маниньи ненавистную соперницу. Пусть он заберет ее сейчас же, пусть Манинья опять будет счастлива, долго-долго счастлива со своим мужчиной...

Манинья достала тапару, и зрачки ее расширились: чернота остановилась. Чернота не двигалась дальше.

Почему? Почему Манинья не могла никак одолеть Каталину? Почему не вернулся ее мужчина? Почему не помогает Памони? Может, и Памони оставил ее?

Памони, может, и не оставил Манинью, зато оставил ее Гараньон. Он давно уже задумал побег. И вот этой ночью решил осуществить его. У него уже скопилось достаточно золотишка. А вдобавок в потемках подвернулась и Паучи. С этой женщиной он и будет жить в сельве. Брыкается она до поры до времени, а сделаешь дело — и будет покорней овечки. Что он, мулаток, что ли, не знает? На этот раз некому было прийти Паучи на помощь. Гараньон зажал ей покрепче рот, обвязал веревкой и поволок за собой. Он же пообещал Мисаэлю, что возьмет теперь все, что считает своим.