Каина

Глава 14

Падре Гамбоа не спеша шел по поселку. Он щурился от солнца, смотрел, как возятся в пыли ребятишки. Вон попугай качается на ветке. Где-то неподалеку квохчет курица. Мирное, тихое утро, наполненное привычными заботами.

Мирейя затеяла большую уборку, а он вышел пройтись и теперь не спешил, наслаждаясь покоем утра.

С ласковой улыбкой он думал о Мирейе, она очень ему нравилась: красивая женщина, умная, душевная. И он невольно вздохнул про себя: тяжело жить в поселке, где столько привлекательных женщин!..

Склонив голову, к нему подошла Инграсия.

— Благословите, падре.

— Храни тебя Господь.

Инграсия подняла на него сияющие счастливые глаза, и падре, глядя в них, опять легонько вздохнул.

— Вы ведь знаете, что случилось. И теперь я так счастлива, — сказала Инграсия.

— Мы все попросили у Лус Клариты прощения. И теперь мы с ней хотели бы исповедаться, получить отпущение грехов и потом причаститься. Вы нам скажете, когда можно будет прийти на исповедь?

— Конечно, дочь моя, конечно, скажу, — со вздохом отвечал падре.

— А потом хорошо бы отслужить мессу. Благодарственную мессу. Раз уж все так хорошо кончилось, — прибавила Инграсия. — Я помогу вам приготовить все, что нужно для мессы.

— Конечно, дочь моя, конечно, — опять согласился падре. — Я позову вас с Лус Кларитой.

Падре Гамбоа отправился дальше. Нельзя сказать, что искренняя вера Инграсии его не растрогала, вера всегда внушает уважение, но все-таки лучезарный утренний покой падре был несколько омрачен просьбами Инграсии. Но тут уж падре Гамбоа положился на волю случая, потому что больше ему полагаться было не на что.

Проходя мимо поста, ой поприветствовал сержанта и капрала. Оба они выглядели очень довольными, видно, и их радовало безмятежное утро.

— Как поживают наши защитники?— осведомился падре.

— Прекрасно, — чуть ли не в один голос ответили защитники. Как оказалось, радовала их вовсе не безмятежность, а, напротив, — кипящая напряжением жизнь большого мира. — У нас наконец-то исправлена рация, связь восстановлена, мы теперь в курсе всех событий!

— И что же это за события? — поинтересовался падре просто из вежливости — его как раз события большого мира интересовали меньше, чем кого бы то ни было другого.

— Самые разные! — Гарсия рад был поделиться новостями. — Вот мы получили сообщение о партизанах, потом о торговцах наркотиками, о пути передвижения контрабандистов и еще сообщение о побеге из тюрьмы...

— Да-да, сержант, — вступил в разговор капрал Рейес, — обратите внимание, нам сообщили об особо опасном преступнике, бежавшем из Боливара. Как там его имя?

Гарсия поднес к глазам бумажку и прочитал:

— Крус Хесус Галавис. Вот как его зовут.

На лице падре играла широкая улыбка, он благожелательно кивал, но внешнее благодушие ничуть не соответствовало его внутреннему состоянию — никакой благости на душе он не чувствовал.

— Вам небось кажется, что вы попали на самый край света, — обращаясь к Гамбоа, разливался Рейес. — Нет, и до нас из центра рукой подать. Национальная гвардия, она и мухи не пропустит! Преступники иной раз думают, что ничего не стоит затеряться здесь, но появляется гвардия — и вот они снова в тюрьме! — хвастливо заключил он.

— Ас вами держат связь только по радио? — спросил Гамбоа на сей раз уже с искренней заинтересованностью.

— Сообщения мы получаем по радио, а еще нам привозят фотографии с именем и номером заключенного. А иначе как их распознаешь да выловишь?

— Действительно, нужна фотография, — признал падре. — Нелегкая у вас, однако, работа.

— Ничего, не жалуемся, — бодро ответил Гарсия, а Рейес промолчал.

Он опять послал прошение об отставке, опять не получил ответа и конечно же был этим очень огорчен.

После разговоров с полицейскими у падре пропала всякая охота гулять и наслаждаться мирными утренними радостями. Ему нужно было о многом теперь поразмыслить. Он простился и все так же не спеша продолжил свой путь.

— Хороший человек у нас падре, — сказал Рейес, глядя ему вслед.

— Добрый, а главное, честный и добропорядочный, — согласился второй блюститель закона, сержант Гарсия.

И тут сержант увидел Хосе Росарио в яркой цветастой рубашке, гулявшего в сопровождении красотки Лолы. К ним тут же подошел Бенито и принялся, по своему обыкновению, зубоскалить.

— Теперь у тебя такой камуфляж, партизан? — весело спросил он, указывая на рубашку.

— Это мой подарок! — гордо отрезала Лола. — Она ему очень идет! А ты быстро марш отсюда! — скомандовала она Бенито.

— А Хосе Росарио марш под арест! — распорядился, подходя, Гарсия. — Я рад, что ты выздоровел, но ты по-прежнему арестант.

Властям Лола возражать не посмела и лишь печально взглянула на красавчика бородача Росарито.

Гарсия самодовольно поглядел на Лолу — пусть знает, в его поселке всегда порядок, да такой, что комар носу не подточит!

А падре молился тем временем об очередном чуде.

— Гамбоа! — говорил он. — Ты слышишь меня, Гамбоа? Помоги мне отсюда скрыться, пока все не узнали, кто я на самом деле. Ты слышишь меня, Гамбоа? Помоги! А то я за себя не ручаюсь.

Помолившись таким оригинальным способом, падре решил вернуться в дом к Мирейе и там уж сообразить, что ему делать дальше. И тут как на грех ему опять повстречалась Инграсия и стала снова просить отслужить мессу.

— Да-да, — согласился падре Гамбоа, — сейчас мы будем служить мессу.Инграсия уже не выглядела такой счастливой, как утром. Абель замучил ее своей ревностью. Как только он увидел на кухне миксер, он пришел в неистовство, стал кричать, что Инграсия — замужняя женщина, что она не смеет принимать ни от кого подарки.

Инграсии было обидно слушать такое. Сколько уже лет прошло, а Абель Негрон так на ней и не женился. Немало лет они прожили вместе, у них как-никак дети, а Инграсия все неизвестно кто — не свободная женщина и не мужняя жена. Кто как не Абель виноват! Все это и хотела рассказать Инграсия на исповеди и попросить у падре совета, потому так и торопилась с исповедью и мессой. Терпеть безобразия Абеля, который только спал, ел да в бешенстве бросался на всех с кулаками, ей уже было невмоготу.

Вот и сейчас Абель появился на площади явно не в лучшем настроении.

Сержант Гарсия как только увидел его, так буквально закипел. Он давно собирался призвать к порядку этого безобразника, который вечно нарушает покой во вверенном ему поселке. Кто как не Абель устроил вчера потасовку и едва не убил приезжего горожанина? Пора кончать с беспорядками на участке сержанта Гарсии! У Гарсии всегда все в ажуре!

Сержант не хотел признаваться себе, что в отношении к Абелю им руководит не столько любовь к порядку, сколько любовь к Инграсии, но, как бы там ни было, он подошел к Абелю и объявил, что тот арестован, поскольку вчера оказал неповиновение властям.

Но. Абель отказался повиноваться властям и сегодня и набросился на Гарсию с кулаками. Гарсия не остался в долгу — и пошла у них потасовка.

Инграсия расплакалась и убежала. Падре, чрезвычайно довольный, что исповедь и месса вновь откладываются на неопределенный срок, принялся мирить враждующих.

Однако пастырское слово имело мало успеха, зато имел успех Дагоберто, который просто-напросто умело разнял дерущихся.

Абеля потащили в дом и велели ему сидеть смирно и не высовываться. Он уважал силу и внял приказанию.

Гарсия же был даже доволен полученным синяком: теперь оскорбление властей было налицо и вдобавок совершено при свидетелях.

— Упеку, упеку его за решетку, — сказал он, с удовлетворением потирая руки.

Мирейя побежала за Инграсией — что бы ни было, как бы ни было, месса должна состояться!

Рикардо, заглянув в магазин к Дагоберто и заручившись его обещанием, что тот продаст ему лодочный мотор, отправился осматривать посадочную полосу. Честно признаться, зрелище она представляла плачевное, — сельва завладела ею, заплела буйной растительностью, и что такое один человек с мачете против сельвы?

Рикардо про себя усмехнулся наивности Фернандо, а потом подумал, что все они тут в безвыходном положении и каждый ищет выход, как может.

Он размахнулся и нанес первый удар мачете по лиане. Но тут же в кустах что-то зашуршало: раздвинув ветки, прямо возле Рикардо появилась Каталина. Рикардо не видел ее с той самой ночи, когда луна с красным пятном перебудоражила всю деревню и Каталина, мучаясь бессонницей, стояла на крылечке в короткой ночной рубашке... Он смотрел на нее, она на него...

— Я ищу Фернандо, — сообщила Каталина.

— Они с Антонио обмерили полосу и ушли, — ответил Рикардо, лицо его при этом было спокойно, голос ровен.

— Вот уж не думала, что ты станешь поденщиком, — продолжала Каталина.

— Деньги нужны, вот и работаю на твоего доктора, — так же спокойно отозвался Рикардо.

— А для чего тебе вдруг так срочно понадобились деньги? — полюбопытствовала Каталина.

— Хочу построить лодку, купить у твоего отца мотор и поскорее убраться из этого поселка.

— Ты уезжаешь, потому что уезжаю я? Впрочем, зачем я спрашиваю? Я же знаю, что ты все равно или не ответишь мне, или соврешь.

— Я уезжаю, потому что ты разрушила мою жизнь, Каталина Миранда! — вдруг неожиданно прямо и жестко ответил Рикардо.

Каталина, которой так хотелось услышать откровенное признание Рикардо, услышав его, почувствовала себя вконец несчастной. Вот ведь как выходит: она разрушила его жизнь, а теперь разрушает свою... Почему она так подумала, она и сама не знала.

— Поздно уже, пора возвращаться, я пойду, — после затянувшегося молчания наконец сказала она.

— Ты мне не ответила, — окликнул ее Рикардо.

— И не отвечу, — отозвалась Каталина.

Она сделала шаг, споткнулась о лежавший на земле чурбачок и, упав, вскрикнула.

Попыталась подняться и не смогла.

Рикардо бросился к ней. Каталина попробовала еще раз встать и сморщилась от боли.

— Нога, — пожаловалась она, — нога...

— Вывих, — определил Рикардо, — потерпи, сейчас поправим. — Он дернул ногу, и Каталина вскрикнула. — Ну вот и все. Теперь давай вставай.

Нога, конечно, болела, но Каталина встала и даже слегка наступила на больную ногу.

— Я недаром говорю, что ты обманщик, Рикардо. Никакой ты не лодочник, ты доктор.

Так ведь? Признайся.

— Доктор тут только Фернандо. Я провожу тебя, — вместо ответа на ее вопрос сказал Рикардо.

Каталина едва ковыляла, но отказывалась от поддержки Рикардо. Проходя берегом реки, они увидели лодку Манииьи. «Так она не уехала, — кольнуло в самое сердце Каталину. — Господи! Почему меня все это так волнует? Ведь я же уезжаю! Уезжаю навсегда!» Но она была уже вся во власти ночи и луны с кровавым глазом, она чувствовала запах этой ночи, слышала любовный крик самки, видела глаза Рикардо, когда она стояла на крыльце. Каталина ничего не могла с собой поделать и с обидой, с болью принялась упрекать его:

— Манинья осталась после вчерашней ночи. Ты был с ней, я слышала, как кричала эта самка в твоих объятиях. Как я могу тебе верить?

— Присядь, отдохни, попей водички, — предложил Рикардо.

Он смотрел сверху вниз на усевшуюся Каталину, потом, Принеся ей воды, сел рядом, и она увидела его глаза близко-близко.

— У-у, какие у тебя глаза. Иногда я вижу сквозь них всю твою душу. И если бы так было всегда, ты был бы самым желанным мужчиной и мне легко было бы тебя полюбить. Но ты отгораживаешься от всех, не позволяешь приблизиться. Почему-то тебе приятнее, чтобы тебя ненавидели и отвергали!

— Мне сказали совсем недавно, что у меня и души-то нет, а в глазах одна пустота, — усмехнулся Рикардо.

— Тебе это сказала женщина, — встрепенулась Каталина, — и сказала потому, что сама потеряла свою душу.

— А ты что видишь в моих глазах?

— Истерзанного человека, который хитрит и изворачивается, потому что слишком много выстрадал. Я ошибаюсь?

— Не стану тебя разуверять. Ты же уезжаешь...

— Послушай, — Каталина смотрела на Рикардо с требовательной нежностью, — в тот день, когда ты мне показывал водопад, ты говорил о ребенке, и мне показалось, что ты сказал: «папа». У тебя есть сын?

— Пойдем-ка лучше, а то твой отец будет волноваться о своей дочке. Дружбы было бы мало для моего истерзанного сердца, но мы не стали даже и друзьями...

Они смотрели друг на друга, молчали. Для чего им были слова? Рикардо как зачарованный смотрел в глаза Каталины, потом властно обнял ладонями ее голову и прижался губами к ее нежным полуоткрытым губам. Они были покорными и любящими, эти губы. Рикардо и Каталина понимали и чувствовали друг друга. Они не могли расстаться и все-таки расстались на мосту через реку, неподалеку от источника.

— Я дойду одна. Спасибо, Рикардо!

Каталина пошла, чуть прихрамывая, но решительно и не оглядываясь, а Рикардо еще долго смотрел ей вслед, смотрел и тогда, когда она уже скрылась в зеленых зарослях.

Вернувшись, Каталина приняла душ и занялась своей больной ногой, подержала ее в горячей воде, как советовал Рикардо, наложила повязку. Она собиралась как следует отдохнуть, привести в порядок расходившиеся нервы, настроиться совсем на другое — на Тони, на городскую жизнь. Но в дверь постучали, и вошла Жанет.

Вот уж кто мечтал, кто жаждал уехать отсюда, так это она.

— Я смогу улететь с тобой? — с порога спросила она.

— Я думаю, да, — спокойно ответила Каталина. Жанет никогда не была ей особенно симпатична и даже скорее раздражала, но к ее отъезду отсюда это, разумеется, не имело никакого отношения.

— Вы вместе с Антонио?

— Не знаю, — откровенно призналась Жанет. — Я так торопилась к тебе, что даже не спросила его.

Мессу все-таки пришлось отложить, и падре Гамбоа с тяжелым сердцем отправился к Мирейе. Нервы его были напряжены до крайности. Ему очень нужны были утешение и разрядка.

Холл блистал чистотой, уютом, из всех ваз улыбались свежие чудесные цветы.

Мирейя не зря потратила целый день на уборку. Она и сейчас где-то хлопотала по хозяйству. Падре отправился в бильярдную. Взял кий, шары и принялся играть сам с собой. И надо сказать, играл он мастерски. Отправив шар в лузу, он с громким одобрительным возгласом поворачивался вокруг себя.

Мастерство его, как знаток, оценил Дагоберто, который уже несколько минут наблюдал, как вертится и прыгает падре.

Честно сказать, нервы были натянуты и у Дагоберто. Каталина уезжала, его дом, его жизнь пустели и тускнели. Войдя в холл, он оценил усилия Мирейи, когда-то цветами встречали и его. Он не досадовал на Мирейю, она была женщиной, а женское сердце нуждается в постоянных любовных треволнениях, хотя нельзя сказать, что это его радовало. Но вот объект треволнений Мирейи — этот падре! К нему у Дагоберто был особый счет.

— Вы, голубчик, однако, профессионал! — оценил он усилия Гамбоа.

Тот вздрогнул и бросил кий.

— Когда мы жили в Боливаре, отец любил играть на бильярде, научил и меня, — счел необходимым оправдаться священник, улыбаясь широкой простодушной улыбкой. — Иногда, знаете ли, приятно вспомнить детство.

— Когда я вспоминаю свое детство, то помню падре, который крестил, причащал и давал своим прихожанам добрые советы. Я что-то не помню, чтобы он играл на бильярде и с утра до ночи пил пиво. Неужели церковь так изменилась?

— Изменилась, конечно, — охотно признал Гамбоа.

Ему было неуютно в обществе этого задиристого, самоуверенного сеньора, который явно к нему не благоволил. Теперь Гамбоа хотелось как можно скорее убраться из бильярдной.

Но Дагоберто не собирался прекращать беседу.

— Изменилась настолько, — продолжал допрашивать он инквизиторским тоном, — что священник живет у одинокой молодой и привлекательной женщины? Мне помнится, прежде священники жили в каморочке при церкви...

— Но здесь у вас нет церкви, — кротко заметил Гамбоа, — а мы со смирением принимаем все, что ниспошлет нам Бог.

Дагоберто вспомнил, что Каталина нашлась как раз тогда, когда священник начал служить мессу, вспомнил, что этот тип спас Паучи... Да, Паучи, единственное теперь его утешение... Дагоберто всегда с невольным удовольствием следил за ее грациозной фигуркой, она была так предана ему, так покорна. Он нисколько не сомневался, что если бы он... Но она была слишком юной, эта малышка...

Раздражение Дагоберто прошло, и ему стало даже смешно, с чего вдруг он взялся читать священнику проповеди?

— Простите, если задел вас, падре, но я привык, что вам принадлежит небесное, а нам земное, — с этими словами Дагоберто вооружился кием. — И пусть так оно и будет, хорошо?

Падре не успел ответить, в бильярдную заглянула Мирейя и была немало удивлена, она не ожидала увидеть здесь столь странную компанию.

Дагоберто тут же откланялся. А Мирейя, чувствуя, что падре как-то не по себе, попыталась его успокоить:

— Не обращайте внимания на Дагоберто. Я отлично его знаю. И если что не так, скажите мне. Уж поверьте, я сумею с ним справиться!

Такупаю не нравилось решение Маниньи. Он не мог понять, что его госпожа собирается делать в поселке, обещающем ей одни несчастья. Манинья всегда была свободной. Не было для нее ни законов, ни ограничений, все законы устанавливала она сама. И вот теперь Манинья подпала под власть. Но чего? Любовной страсти? Разве? Она ведь прогнала от себя лодочника. Или это был только минутный каприз и теперь она в нем раскаивается? И вновь будет подманивать свободолюбивого красавца?

Такупай посмотрел на Манинью, которая, будто ища ответ на невысказанный вопрос, стояла, держа в руках дымящуюся чашу и получил его, недаром Манинья слыла колдуньей.

— Девочка не хочет уходить, — сказала она. — Я позвала на помощь, но колдовство не помогает, она не хочет отсюда уходить.

— Так пусть девочка и останется в этом доме, в этом поселке, — сказал Такупай, — а Манинья пускай уезжает.

— Привыкни к мысли, Гуайко, что Манинья живет здесь и нет такой силы, которая увела бы ее отсюда. Ты собрал моих людей, как я тебя просила?

— Да, госпожа, они во дворе. Нет только Гараньона. Сказать им, чтобы вошли?

Такупай уже сделал шаг к двери, но Манинья остановила его.

— Пусть ждут, — распорядилась она. — Я еще должна подумать. Потом я сама выйду к ним.

И она осталась стоять, глядя в дымящуюся чашу.

Люди уже достаточно истомились от жары, хотя и стояли под навесом, когда к ним наконец вышла Манинья.

— Пришли? — спросила она, оглядывая пятерых оборванцев. — Значит, вы любите Манинью Еричану?

Странный вопрос. Эти мужчины боялись ее. Рабы страха, они не знали любви. И выжидающе смотрели на хозяйку исподлобья.

— Что вы от нас хотите? — осмелился спросить Мисаэль.

— То, что дала вам, собираясь уезжать. Раз мы не расстаемся, вы должны вернуть прощальные подарки.

— Золото? — опять осмелился подать голос Мисаэль, которому, как и всем остальным, не хотелось поверить в это чудовищное и такое несправедливое требование.

— Раз все вернулось на свои места, должно вернуться и золото Маниньи, — последовал ответ.

Манинья держала в руках маленький мешочек. Она подошла к первому, и он покорно высыпал в него золотой песок, затем ко второму... к третьему...

— Госпожа! Я успел все истратить, — молодой, огромного роста индеец в ужасе смотрел на госпожу.

— Тебе придется работать больше других, чтобы отработать долг Манинье, — сказала она, пощекотав ему горло острием своего огромного ножа, который всегда носила с собой, и потом провела им по обнаженной груди замершего в испуге великана, чтобы лучше запомнил урок.

Остальные послушно высыпали золото в мешочек.

— Вот это мне нравится, нравится, очень нравится... — говорила Манинья и, обратившись к Мисаэлю, распорядилась: — Приведи ко мне Гараньона.

Перво-наперво Мисаэль заглянул в бар, но Гараньона там не было, тогда Мисаэль решил прогуляться немного в лесу за поселком, дожидаясь, пока Гараньон все-таки соизволит появиться в баре.

Он брел не спеша, следя, как с ветки на ветку перелетают пестрые попугаи.

Загляделся на обезьянку, что ловко лезла вверх по дереву. Что-то зашуршало в траве. Не змея ли? И вдруг в кустах раздался отчаянный женский крик:

— Отпусти меня! Отпусти!

Мисаэль кинулся к кустам, двигаясь осторожно и бесшумно. Без особой надобности он вовсе не собирался обнаруживать своего присутствия. Сквозь ветки он увидел могучего Гараньона, который пытался сладить, и не без успеха, со своей весьма лакомой добычей — хорошенькой, соблазнительной Паучи.

Мисаэль ухмыльнулся. Он еще не успел позабыть уроки жизни, которые давал ему Гараньон. Почему-то ему очень захотелось хоть чуть-чуть щелкнуть учителя по носу, и, спрятав ухмылку, он выскользнул из кустов.

— Извини, Гараньон, что прервал твой праздник, но тебя хочет видеть моя сеньора, — сказал Мисаэль, целясь в Гараньона из ружья, с которым не расставался.

Тот от неожиданности выпустил Паучи, которая не преминула этим воспользоваться и тут же шмыгнула в кусты. Гараньону, глядевшему на нацеленное на него дуло, ничего другого не оставалось, как повиноваться, и он последовал за Мисаэлем не в лучшем расположении духа.

Манинья вышла в полутемную прихожую, где сидели ее слуги и куда привели под конвоем великана Гараньона.

— Зачем ты меня звала? — грубо начал Гараньон. — Ты же выгнала меня, заплатив жалкие гроши за долгие годы преданности! Вспомни, ведь это я плавал с тобой по реке и делал все, что ты приказывала! Но больше я не собираюсь работать на тебя!

Не собираюсь к тебе возвращаться! Я не боюсь тебя!

— Как ты зол, Гараньон! Я не знала, что ты так ненавидишь свою госпожу. Кто сказал, что я хочу забрать у тебя свой слиток? Ты забыл, наверное, что и другого может хотеть от тебя Манинья Еричана? — Она приблизилась к нему, глаза ее влажно поблескивали.

Гараньон смотрел на округлые гладкие руки Маниньи, пышную грудь, влажные полуоткрытые губы, и воспоминание о былом нахлынуло на него волной желания.

— Ты, как всегда, непредсказуема, Манинья! Я считал, что ты позабыла, как я хорош, когда занимаюсь другим...

Руки Гараньона уже тянулись к Манинье, все его тело вспомнило эту сладкую, обольстительную женщину, чарующий запах ее атласной кожи...

— Как ты нетерпелив, Гараньон. Мы дождемся луны, и ты отдашь мне то, чего я хочу. — Манинья ушла, оставив ждать Гараньона в прихожей.

Гараньон уселся в углу. Он презирал отребье, среди которого сидел, но Манинья и впрямь была колдуньей. Еще час назад он думал о ней с пренебрежением и злостью, и вот она опять привязала его к себе, и он, повинуясь ее приказу, готов исполнять любые ее прихоти и капризы.

Тьма упала мгновенно, укрыв своим бархатом всю округу. Луна, поднимаясь, превратила тяжелый бархат в легкую светящуюся кисею.

В комнату Маниньи открылась дверь, и Гараньон, горделиво взглянув на остальных, поспешно переступил порог. И вновь он оказался во тьме, но на полу светился квадрат из горящих плошек. Посередине его стояла Манинья и встречала Гараньона, протягивая чашу.

— Выпей александрино, Гараньон, и ничего тебе не будет страшно.

— Мне и так ничего не страшно, — отвечал, смеясь, Гараньон, а сам уже припал к чаше и выпил ее до дна.

В голове у него разом помутилось, хмельной туман заволок глаза, руки и ноги налились тяжестью.

— Я отдам тебе все, все, что захочешь, — бормотал он заплетающимся языком. — А ты что мне дашь, Манинья?

Ноги не держали его, и он грузно упал на колени. А Манинья стояла над ним и смотрела на него. Будто змеи, черные полосы оплели ей руки, змеиные головки вились на щеках, лоб обвивала черная змея, — страшна была колдовская раскраска Маниньи.

— Ты видел то, чего не должен видеть никто, — тихо проговорила она, — и я накажу тебя за это. Ты ведь заслужил наказания, Гараньон?

Черные волосы скрывали тугие груди Маниньи, по животу, между грудей до самого горла тянулась черная полоса — страшна была раскраска Маниньи.

— Нет, Манинья, нет, — прошептал в ужасе Гараньон, чувствуя, что надвигается что-то ужасное.

В руках Маниньи блеснул ее любимый нож — и нечеловеческая боль пронзила Гараньона.

— Теперь ты знаешь: тот, кто видит то, чего видеть нельзя, платит своими глазами.

По лицу Гараньона текла кровь и смешивалась со слезами.

— Прочь! — приказала Манинья. — Не выношу, когда мужчины плачут! Вон из моего дома! Вон!

Гараньон пополз к двери. Он знал, что не может не повиноваться.

А Манинья величаво стояла посреди комнаты и говорила ему вслед:

— Манинья Еричана здесь повелительница и госпожа, и еще не родился тот, кто возьмет верх над ней.

Такупай помог Гараньону встать, повел и уложил в уголке прихожей. Сбившись в кучу, остальные слуги с испугом смотрели на ревущего, как бык, Гараньона.

— Сейчас тебе станет легче, — пообещал Такупай, — я полечу тебя, и благодари госпожу, что ты только окривел, а не ослеп...

Поглядев на окровавленный нож, Манинья Еричана стала ворожить. А потом, держа нож перед собой, вышла из дому, пошла по улице. Шла она спокойно и мерно, и была пуста та улица, по которой шла Манинья. Вот она вошла в дом Дагоберто, и пустыми были комнаты, по которым шла Манинья Еричана. Приоткрыла дверь — Каталина спит спокойно в своей постели. Голова повернута набок, волосы разметались по подушке, нежная шея обнажена. Манинья в змеиной раскраске встала над спящей и обеими руками высоко подняла свой нож. Подняла и опустила. Но что это? Нож будто уткнулся в непреодолимую преграду, он застыл, он не опускается дальше, как ни силится Манинья ударить им. Еще усилие! Еще! Нет, не слушается нож Манинью! А Каталина мирно спит, голова повернута набок, волосы разметались по подушке. И Манинья ушла из дома Дагоберто, как сомнамбула прошла по пустому поселку и закрылась у себя в доме.

— Ты видишь, видишь? У меня на руках мурашки! — Тибисай прибежала к Мирейе, которая сидела возле стойки с лодочником.

— Ты же любишь Каталину Миранду, признайся себе. Ведь и Каталина... — она не успела договорить, ее прервала Тибисай своим криком.

— Что с тобой? — обратилась Мирейя к Тибисай.

— Я чувствую запах крови, — отвечала Тибисай. — Наше селение болеет: Абель едва не совершил сегодня убийства, Паучи прибежала вся в синяках из лесу, и теперь опять пахнет кровью...

— Завтра падре отслужит мессу, — отвечала ей Мирейя, — и нам всем сразу станет легче.

— Дай-то Бог, дай-то Бог! — прошептала набожная Тибисай.