Красавица и босс мафии

ГЛАВА 20

ГАБРИЭЛЛА МАТОС

Небо окрашивается в оранжевые и розовые тона, когда солнце садится, скрываясь на горизонте на другом конце света. Из окна моей спальни я любуюсь километрами виноградников, полных винограда, почти готового к сбору.

В какой-то момент за последние три недели это вошло в привычку. Оставаясь в конце дня одна в своей комнате, я сижу здесь до тех пор, пока небо не потемнеет, тогда я залезаю в ванну и остаюсь там, наблюдая за святой в окне, достаточно долго, чтобы глаза стали тяжелыми и я смогла выйти из душа, одеться и, вскоре после этого, лечь на пол, укрывшись простынями, и заснуть.

Из своей комнаты я не слышу тихого шелеста листьев на ветру и не чувствую аромата вина, распространяющегося в воздухе, но я представляю их себе. Точно так же я представляю себе чувство покоя и умиротворения, которое нахлынуло бы на меня, если бы я была одной из многих рабочих, прибывающих в последние дни для сбора винограда, который начнется через несколько недель.

Я также представляю себе чувство благодарности, которое возникло бы в моей груди за то, что я нахожусь здесь, в этом прекрасном месте, вдали от своих проблем и болезненных воспоминаний. Я представляю себе чувство обновления, как будто я начинаю новую жизнь, и представляю, как во мне растет надежда, потому что я знаю, что чувства в моей груди не могут быть настоящими, они должны быть воображаемыми.

Я начала новую игру с самой собой. Я сижу здесь и день за днем задаю себе одни и те же вопросы. Я снова и снова воспроизвожу последние мгновения, прожитые в Бразилии. В них нет никого, кроме Витторио, его слов и меня в лачуге, которую я называла домом.

Он сказал, что моя жизнь ничего не стоит для него и что я останусь в живых только потому, что не заслужила права умереть. Тот факт, что он просто оставил меня здесь, не ожидая от меня ничего, кроме того, что я продолжу дышать, свидетельствует об этом больше, чем любые действия, которые он мог бы предпринять против моей жизни.

Я ожидала камеры и плохого обращения, однако, как я поняла, ему нужно было бы позаботиться, чтобы дать мне это. Ему не нужно было давать мне ничего, кроме приговора остаться в живых, чтобы заставить меня страдать. Но интересно, знает ли он, насколько я нелояльна? Догадывается ли он, что всего за несколько недель наказания моя кожа приобрела цвет, тело — вес, а душа — вибрацию, говорящую о том, что мой дух не сломлен, как я считала долгие годы, что это так. Он был просто истощен и нуждался в выходе.

Когда наступает ночь и в небе не видно никаких цветов, кроме глубокого синего, я встаю с подушки под окном и иду в ванную, чтобы сделать еще один шаг в том, что стало моим ритуалом. Я включаю свет и подхожу к святой, мои руки раскинуты в миллиметрах от ее, и она словно просит меня отдать ей всю боль и насилие, которые есть во мне.

Я стою неподвижно, двигаясь только для того, чтобы дышать, несколько минут подряд. Я поднимаю глаза на ее лицо, приветливый взгляд такой же, как и каждый день, начиная с первого, почти как будто она ждала меня все это время, как будто она все еще ждет меня. Я испускаю долгий вздох и делаю два шага назад, уходя, не касаясь ее рук.

— Luigia, mia cara! (Луиджия, моя дорогая)! — Я сразу же напрягаюсь, услышав мужской голос, да и Рафаэла, сидящая рядом со мной, реагирует не лучше.

Сидя на месте, которое в последние недели стало для нас привычным, мы наблюдаем за необычной сценой: мужчина входит на кухню. Не то чтобы я никогда не видела, как это происходит…видела. Есть поставщики, которые время от времени заходят сюда, чтобы завезти продукты, есть рабочие, которые навещают свои семьи, и даже некоторые люди Витторио, которых, как я узнала от Рафы, называют солдатами, уже заходили на кухню, но их визиты — единичные случаи.

Пройдя через коридор, мужчина останавливается, ищет глазами Луиджию, и если величие его голоса приводит мои чувства в состояние боевой готовности, то его образ сразу же заставляет меня перевести дыхание. Он — один из братьев Витторио, я уверена. Но если образ моего похитителя — это смертельная серьезность, то этот человек, руки и кисти которого покрыты татуировками, сбегающими от воротника рубашки к шее, пугает в каждом дюйме, а не только в осанке и во взгляде, который с интересом встречает нас с подругой, а затем сужается.

Это может быть только Тициано Катанео.

Его губы кривятся в неловкой улыбке, и он идет к нам. Рафаэла почесывает горло, но я не решаюсь повернуться к ней лицом, чтобы спросить, что означает такая реакция. Не тогда, когда несколько секунд спустя один из сыновей синьоры Анны стоит прямо передо мной. Он беззастенчиво изучает меня на протяжении долгих секунд, в течение которых я чувствую себя крайне неловко. Щеки разгораются, и я опускаю глаза.

— Devi essere il nuovo animale domestic (Ты, должно быть, новый питомец), — говорит он, и я не понимаю всех его слов.

Однако после двух недель ежедневных занятий итальянским и более месяца, в течение которых я не слышала никакого другого языка, кроме этого, я могу понять его общую концепцию. Он считает меня новым домашним животным. Не нужно быть гением, чтобы понять, чьим именно.

От этого замечания мне становится еще более неловко, и я откидываюсь на спинку стула. Я не отвечаю, у меня нет ни малейшего желания это делать, но Рафаэла думает иначе.

— Lei non è l'animale domestico di nessuno (Она ни чей-то питомец). — Моя подруга защищает меня, говоря, что я не домашнее животное несмотря на то, что ее будет ругать мать.

— Рафаэла! — Раздается громкий голос кухарки с другого конца кухни, а ее глаза пристально смотрят на дочь даже на расстоянии.

Синьора София никогда не обращалась со мной плохо и не пыталась отгородить Рафаэлу от меня, но после последней минуты у меня появились сомнения, что так будет продолжаться и дальше. В конце концов, ее дочь только что бросила вызов своему боссу из-за меня. А вот Тициано, похоже, получает от этого удовольствие.

— А ты? Кто ты? — Спрашивает он Рафу по-итальянски, и я понимаю каждое слово.

Прежде чем блондинка дает дерзкий ответ, который, я уверена, был у нее на кончике языка, София уже пересекла кухню и стоит перед столом, за которым сидим мы с ее дочерью, рядом с Тициано и сама отвечает на вопрос, адресованный дочери.

— Questa è mia figlia Rafaella, signor Tizziano (Это моя дочь Рафаэла, синьор Тициано). — Говорит София, и брови босса удивленно поднимаются.

— La piccola Rafaella? La figlia di Carmo? (Маленькая Рафаэлла? Дочь Кармо?)

София отвечает, но на этот раз я не понимаю почти ничего из сказанного. Она говорит слишком быстро и использует много непривычных для моего слуха слов. Я понимаю только подтверждение того, что Рафаэла — дочь Кармо, слова "Соединенные Штаты" и "сэр". Но что бы ни было сказано, и без того не слишком приветливое выражение лица моей подруги становится еще менее приветливым.

Тициано, не обращая внимания на то, что рядом с ним находится мать девушки, проводит с ней то же изучение, что и со мной, но, в отличие от меня, Рафаэла не краснеет и не опускает голову, она смотрит на него как на равного. Даже я знаю, что она не должна этого делать.

София наблюдает за происходящим с абсолютным ужасом, но почему-то ее реакция кажется более сосредоточенной на странном интересе Тициано, чем на очевидном неповиновении дочери.

— Bentornata, Rafaella (С возвращением, Рафаэла), — говорит он моей подруге и улыбается ей, улыбка, которая, как мне кажется, подразумевает многое, но я, должно быть, неправильно ее понимаю.

— Grazie, — неохотно отвечает она, и Тициано еще несколько секунд смотрит на ее веснушчатое лицо, прежде чем повернуться к Софии.

— Mia madre ha i dolori. Avvisa Luigia (Моей матери нехорошо, сообщите Луиджии), — говорит он ей, после чего разворачивается и уходит из кухни.

София несколько раз моргает глазами, и я почти вижу, как из ее ушей выходит дым, пока она думает. Наконец она поворачивается к нам и открывает рот, чтобы заговорить, но потом, похоже, передумывает и просто поворачивается к нам спиной, возвращаясь к своим делам на другом конце кухни.

Сегодня Рафаэла отвлекается на уроке.

Луиджия впервые за несколько недель оставила нас одних, потому что синьора Анна нуждается в ее присутствии. Думаю, ее это так взволновало, что она забыла запретить нам занятия, как в предыдущие два раза, когда она по какой-то причине не могла за нами присмотреть.

Мы закончили день на час раньше, чем обычно, и вышли на веранду, но вместо часа пустых разговоров, которые, как я думала, у нас будут, последние пятнадцать минут прошли в почти абсолютной тишине. Видео, которое Рафаэла дала мне посмотреть, было единственным звуком, раздававшимся в ярко освещенной комнате.

— Что случилось? — Спрашиваю я, мой итальянский все еще очень неуверен.

Я уверена, что сказала не совсем правильно, но этого было достаточно, чтобы моя подруга поняла. Рафа смотрит на меня, нахмурившись, и несколько минут анализирует, прежде чем решиться ответить.

— Это то, что моя мама сказала сегодня, — отвечает она самым простым способом, чтобы я поняла. Мне нужна минута, чтобы обдумать все слова, и еще две, чтобы придумать ответ в рамках моих возможностей.

— Я не поняла почти ничего из того, что она сказала. — Рафа вздыхает и грустно улыбается. Я впервые вижу такую улыбку на ее лице.

— Ты когда-нибудь хотела быть свободной, Габриэлла? — Спрашивает она и вскоре закатывает глаза на себя. — Что за глупый вопрос. Ты должна хотеть этого каждый день. — Говорит она, и я отшатываюсь, ощущая ее слова почти как физическую агрессию.

Во-первых, потому что мы никогда не обсуждали мое положение так открыто, а во-вторых, потому что полное отсутствие правды в ее предположении укалывает открытую рану в моей груди. Я должна хотеть быть свободной. Любой человек на моем месте хотел бы свободы, делал бы все, чтобы ее получить, но я, с каждым днем…

— Думаю, нам стоит поговорить завтра, — говорю я, потому что не знаю, как сказать то, чего я действительно хочу. Рафаэла удивленно моргает, а потом вздыхает.

— Прости, я… Я не хотела быть бесчувственной.

— Все в порядке. — Я киваю головой. — Ты расстроена. Мы продолжим завтра. — Я начинаю двигаться, чтобы встать с кресла, но Рафа мягко удерживает меня за руку.

— Прости меня, пожалуйста! — Она произносит эти слова очень медленно, хотя я знаю, что поняла бы их, как бы быстро она ни говорила, и понимаю, что на самом деле она просит меня остаться. Я киваю, и моя подруга закрывает глаза, затем открывает их и смотрит вверх, после чего отпускает меня и тянет к себе ноутбук.

Она ставит на паузу воспроизводимое видео и открывает вкладку переводчика. Рафаэла выключает громкость на устройстве, а затем вводит в переводчик предложение, чтобы я его прочитала.

— Я вернулась в Италию, чтобы выйти замуж.

Мои брови взлетают вверх от удивления. Первый инстинкт — посмотреть на ее правую руку в поисках кольца, но потом я понимаю, что это глупый поиск. Если бы Рафаэла носила обручальное кольцо, я бы уже видела его, к тому же я вижу ее только в рабочее время, а Луиджия запрещает использовать аксессуары в рабочее время. Не раз я видела, как она отчитывала то одного, то другого сотрудника за нарушение этого правила.

Я прикусываю губу, прежде чем открыть рот, чтобы ответить, но Рафа качает головой из стороны в сторону и прикладывает палец к губам в универсальном жесте, призывающем к тишине. Я смотрю на двери, проверяя, нет ли кого-нибудь в поле зрения.

Я вытягиваю руки и протягиваю ноутбук, между нами, чтобы мы обе могли пользоваться клавиатурой и читать с экрана. Я меняю порядок перевода, как учила меня Рафаэла, как только мы начали пользоваться компьютером, и набираю свой вопрос.

— Но разве ты не любишь своего жениха?

Она смеется, и я вижу, что это без юмора.

— Я до сих пор его не знаю. Но, если говорить коротко, я ни в кого не влюблена, так что я никак не могу любить своего жениха.

— Тогда почему ты выходишь замуж? — Спросила я, нахмурив брови.

— Потому что у меня нет выбора. — Она качает головой из стороны в сторону, а затем отстраненно улыбается. — Я хотела стать адвокатом. Если бы у меня был выбор, я бы никогда не уехала из Нью-Йорка.

— И ты не можешь туда вернуться?

— Нет. Не в этой жизни.

— Почему?

— Потому что в нашем мире ценность женщины не в том, что у нее в голове, а в тех преимуществах, которые дает женитьба на ней.

— В преступном мире? — Спрашиваю я, не понимая.

— В мафии, Габриэлла.

Удивление мгновенно пробегает по моему телу, и я не думаю, что мое лицо пытается его скрыть, потому что Рафаэла торопливо набирает в переводчике еще одно предложение.

— Разве ты не знала, Габриэлла?

Я должна двигаться, чтобы ответить, я знаю это. Мои руки должны быть подняты, а пальцы набирать слова на клавиатуре, но все мое тело слишком занято тем, что восстает против себя, когда частички, о которых я даже не подозревала, начинают собираться вместе.

Мафия. Мафия. Итальянская мафия. Мафия Крестного отца.

— Боже мой! — Она совершает чудо, на которое способны только итальянские женщины…тихо восклицая. — Габриэлла, — зовет она и подносит руку к моему лицу. Мой рот открывается, но через него не проходит ни звука. — Я думала, ты знаешь. Я бы сказала тебе раньше, — шепчет она, оглядываясь на дверь.

— Витторио? — Это единственное, что я могу сказать, но этого достаточно, чтобы она поняла, что я имею в виду.

— Он наш Дон. — Когда она понимает, что это ничего мне не говорит, она добавляет. — Наш высший авторитет, Габриэлла. Дон Витторио — босс Ла Санты.

Я тяжело сглатываю, затем поворачиваюсь к клавиатуре и набираю текст.

— Ты хочешь сказать, что моя жизнь принадлежит боссу итальянской мафии?

Рафаэла читает мой вопрос, и чувство, которое появляется в ее глазах, мне не чуждо, но впервые с тех пор, как мы познакомились, я вижу в глазах подруги, когда я являюсь объектом ее взгляда, жалость.

— Я уже говорю тебе, Габриэлла, — набирает она и смотрит на меня, но я не отрываюсь от экрана, чтобы взглянуть ей в лицо, с тревогой ожидая следующих слов, которые появятся. Рафа выдыхает задолго до окончания. — Твоя жизнь принадлежит самому жестокому и могущественному боссу мафии, когда-либо рожденному в Италии.