Красавица и босс мафии

ГЛАВА 4

ГАБРИЭЛЛА МАТОС

Как только я закрываю дверь своего дома, я откидываюсь назад и закрываю глаза, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди, а голова пульсирует, как никогда раньше. Я и понятия не имела, что смущение может вызывать головную боль, но если кто и появился на свет, чтобы открыть для себя подобное на практике, то это точно я.

Я выдыхаю, и с каждым глотком воздуха в меня вливается тонна облегчения.

Я справилась, я вернулась домой целой и невредимой. Униженная, это правда, но, если честно, унижение для меня…это обычный вторник, так что я буду считать победы.

Покинуть Западную зону Рио-де-Жанейро в пять двадцать утра, полуголой, без денег и документов, и добраться до Северной зоны в футболке, с физической целостностью — это огромная победа. И я даже не буду комментировать тот факт, что футболку мне подарила бездомная женщина, которая сжалилась над моим состоянием, а я даже ни о чем не просила.

Смешно, но это так же нелепо, как и грабитель, дающий деньги ограбленному на покупку лучшего сотового телефона, именно так и поступила бездомная женщина, которая дала чудесным образом чистую одежду убегающей уборщице. Я не должна смеяться, не так ли? Нет, но уголки моих губ сами собой приподнимаются, и я изо всех сил стараюсь сдержать смех, который грозит вырваться из моего горла.

Это странный рефлекс, потому что в следующую секунду мои глаза горят до такой степени, что желание плакать становится невыносимым, и все, чего я хочу, это свернуться клубочком на бетонном полу под ногами и дать слезам свободно течь.

— Неужели ты наконец-то достигла дна, Габриэлла? Ты решила раздвинуть ноги ради денег? Но не хватило ума найти наряд получше?

Голос Фернанды словно молотком ударил по моему перегруженному мозгу, и я открыла глаза, обнаружив, что моя сестра стоит в метре от меня.

Она не может быть очень далеко, когда мы обе находимся внутри. В домике, где мы живем, всего одна комната шириной не более трех метров. Я смотрю налево, наш отец спит, не шелохнувшись, на груде матрасов у жестяной стены.

Невдалеке раздается свисток приближающегося поезда, и у меня есть еще несколько минут, прежде чем мне нужно будет разобраться с Фернандой. Жизнь в стенах железнодорожной линии, буквально на краю путей, имеет такое преимущество. Каждые шесть минут можно просто игнорировать нежелательный разговор, потому что проходящий поезд делает невозможным поддержание какого-либо диалога, даже крика. Но, к сожалению, локомотив слишком быстрый, на мой взгляд.

— И тебе доброе утро, Фернанда, — говорю я и, присмотревшись в полумраке нашей обители без окон, понимаю, что, наверное, мне следовало бы пожелать все же спокойной ночи.

Моя сестра упакована в вакуум в красную сетчатую мини-юбку и облегающий топ, который не оставляет воображению ничего, кроме ее сосков.

— Ты не ответила, — напоминает она мне, прежде чем сделать шаг ко мне и пошатнуться. От этого движения я замечаю в ее руке бутылку тростникового спирта. Я отворачиваюсь и прикусываю губу: желание поплакать, которое я испытывала менее пяти минут назад, было полностью забыто, и на смену ему пришла необходимость разобраться с фактами. Как всегда, плакать — это привилегия, которой у меня нет. — Ты наконец-то решила раздвинуть ноги за деньги? Ты нашла кого-то достаточно глупого, кто захотел тебя?

— Нет, — просто отвечаю я и, избегая неуравновешенной Фернанды, иду в свой угол комнаты, справа, в задней части. Ложусь… мне просто нужно полежать, а когда проснусь, подумать о следующем шаге.

Я моргаю, заметив беспорядок на мокром полу, и хмурюсь. Что за…? Я опускаюсь на колени, касаюсь пола кончиками пальцев, пытаясь понять, как именно мои рисунки, ранее прикрепленные к стене скотчем, оказались на истертом полу, пропитанном той самой прозрачной жидкостью, которая теперь увлажняет и мою кожу.

Все испорчено: мои бумаги, мои рисунки, все то единственное, что у меня есть… испорчено. Я задыхаюсь, и из меня выходит воздух, грудь сдавливает удушающая волна отчаяния. Вот до чего доводит жизнь на волоске: все и вся может привести к концу, и вот так я чувствую себя обессиленной. Плечи опускаются, дыхание сбивается.

Сколько я уже не сплю? Тридцать восемь часов? Сорок? Я подношу пальцы к носу, желая узнать, что это было, что испортило мои рисунки, и когда алкогольный, приторный запах доминирует над моим обонянием, закрываю глаза, чувствуя, как в очередной раз грудь наполняется скрытым гневом, который вытесняет усталость, печаль и все остальное.

Я поворачиваю шею и смотрю на Фернанду через плечо: на измазанных красной помадой губах сестры появляется насмешливая улыбка. Ее лицо ненамного лучше: белая кожа, совсем не похожая на мою, испачкана темной косметикой, а волосы, обесцвеченные до цвета яичного желтка, растрепаны.

Фернанда цокает языком:

— Ой! — Передразнивает она. — Кажется, я немного пролила, — говорит она и поднимает бутылку в воображаемом тосте.

Но она не случайно что-то пролила, а сорвала мои рисунки со стены и специально намочила их, чтобы их нельзя было вернуть на место. Если бы я не знала ее достаточно хорошо, чтобы догадаться об этом, насмешливое выражение ее лица рассказало бы мне всю историю.

Я оглядываюсь на нашего спящего отца. Спал ли он, когда она это сделала? Если бы он не спал, имело бы это значение? Я знаю ответ на этот вопрос.

— И вообще, не похоже, что от тебя есть какой-то толк. — Она пожимает плечами, говорит бессвязно, совершенно не заботясь о хаосе чувств, в который я впадаю прямо на ее пьяных глазах. — Зачем ты рисуешь? Ты же ужасна! Зачем настаивать? Ты никогда, никогда не станешь лучше! Из года в год, и все те же кривые линии, каракули… Это же смешно, Габриэлла, и ты никогда не будешь хороша ни в чем! Настаивая на своем, ты только выглядишь нелепо!

Я не утруждаю себя ответом, я давно перестала реагировать на провокации сестры, точнее, когда поняла, что это только делает ее более жестокой. Некоторые люди, как я понимаю, рождены именно для этого, чтобы быть жестокими, и именно поэтому я рисую.

Я рисую, потому что этот мир слишком уродлив для меня, и в своих линиях, кривых или нет, дефектных или нет, я могу придумать более красивый. Я рисую, потому что среди бесконечного количества плохих вещей мне нужно хотя бы попытаться увидеть что-то хорошее, а мне не дано иметь ничего, что можно было бы назвать таковым, поэтому я творю.

Я рисую, потому что мои наброски — единственное, что заставляет меня свободно улыбаться в дни, когда даже солнце слишком мрачно. Я рисую, потому что на бумаге, независимо от ее цвета и размера, я свободна. То, чего я не знаю за ее пределами.

— Ты ничего не скажешь? — Она выплевывает слова, раздраженная тем, что я игнорирую ее провокации, и вскоре после этого громко рыгает. — Ну, если ты еще не нашла дурака, то тебе лучше это сделать, потому что деньги, которые у тебя были дома, закончились, — предупреждает она, получая от меня именно то, что хотела — реакцию.

Я моргаю, все еще держа в руках кипу своих испорченных бумаг, и медленно выдыхаю весь воздух из легких, прежде чем перевести взгляд на дыру в полу, где я спрятала деньги. Только сейчас я понимаю, что место, которое когда-то было спрятано под одним из моих рисунков и под старой подушкой, полностью видно и пусто.

Абсолютно пустое.

— Фернанда. — Ее имя вырывается у меня сквозь зубы, и ее ответом становится негромкий смех. — Это были деньги на лекарства Ракель, черт возьми! Это были деньги на оплату электроэнергии! — Говорю я, глядя на нее.

— Я уверена, что там, откуда взялись они, можно получить и больше, — насмехается она. — Особенно сейчас, — добавляет она, оглядывая мое тело и останавливаясь на моих голых ногах.

— Она и твоя сестра тоже, — бормочу я, не в силах поверить, что Фернанда действительно это сделала, потому что нет, откуда взялись эти деньги, я не могу получить больше. — Ей всего одиннадцать лет, Фернанда. Одиннадцать лет… — Последние два слова прозвучали отчаянным шепотом, и этого достаточно, чтобы я перестала притворяться, что Фернанда снова не выиграла.

Одинокая слеза скатывается по моей щеке, прочерчивая кожу с мучительной медлительностью точно так же, как я чувствую, как открывается дыра в моей груди. Ракель должна вернуться домой завтра, а деньги на покупки, счет за электроэнергию, деньги на лекарства для моей младшей сестры вылетели в трубу. Вернее, в горло Фернанды, если судить по бутылке в ее руке.

Недели работы, недели уборки и любой другой работы, которую я могла найти, потому что здоровье Ракель слишком хрупкое. Жизнь здесь и так является постоянной нагрузкой на ее слабые легкие, а без правильного питания, без лекарств, без средств на небулайзеры оставить ее в больнице, наверное, было бы более милосердным выбором.

— Хреново быть ею. — Сухо отвечает она, прежде чем развернуться без малейших угрызений совести и выйти из дома, захлопнув деревянную панель, служащую нам дверью.