Любовь и другие слова

В час ночи небо кажется призрачным в своей темноте. Я поднимаюсь на крыльцо своего старого летнего дома, перескакивая через предсказуемо сломанную ступеньку. Используя давно забытый ключ на кольце, я впускаю себя внутрь, где еще холоднее, чем в лесу; изоляция сохраняет холод в темных гипсовых стенах. На ходу я включаю свет и опускаюсь на колени, чтобы развести небольшой огонь в дровяной печи.

Очевидно, что если я была здесь всего один раз за последние десять лет, я должна помнить точные даты, но я не помню. Я знаю только, что это было за неделю, может быть, две до моего отъезда на второй курс Тафтса, и мы приехали ночью, чтобы перебрать наши пожитки и переложить все заветные вещи в шкафы, которые можно было запереть, чтобы любопытные арендаторы не взяли ничего. Воспоминания о той ночи похожи на размытые водянистые цвета, проступающие сквозь туман.

Наверху я перебираю другие ключи на своем кольце, нахожу меньший и вставляю его в замок на двери папиной комнаты. Он входит неровными шагами, застревает на полпути, требует крошечного шевеления, прежде чем щелкнуть и повернуться с ржавым протестом.

Его комната открывается с запахом затхлого воздуха, и у меня сводит живот, когда запах и осознание сливаются воедино: Мне придется выбросить почти все это. Он хранил здесь несколько рубашек и брюк. Походные ботинки, жилет для ловли мух. На полке наверху — фотоальбомы, диорама Рождества Христова, которую я сделал в четвертом классе. Письма от мамы. А сзади — стопка сомнительных журналов.

Моя задница приземляется на пол прежде, чем я осознаю, что сползла по дверной коробке. Под запахом плесени безошибочно ощущается его запах: датские сигареты, его лосьон после бритья, яркий льняной запах белья. Я снимаю рубашку с вешалки — беспорядочно; проволока слетает со стержня и ударяется о дверь по пути вниз. Прижимая фланель к лицу, я вдыхаю, задыхаясь от рыданий.

Я так давно не чувствовала себя так. Или, может быть, я никогда не испытывала таких эмоций: Я хочу плакать. Я хочу положительно рыдать. Я даю ему полный доступ, позволяя ему прорваться сквозь меня в эти ужасные завывания, которые отражаются от высоких потолков и сотрясают мое туловище, скручивая меня вперед. Сопли, слюна: Я в полном беспорядке. Я чувствую его прямо за собой, но знаю, что его там нет. Я хочу позвать его, спросить, что у него на завтрак. Я хочу услышать ровный ритм его шагов, прерывистый треск газеты, которую он читает. Все эти инстинкты, кажется, живут так близко к поверхности, что они искривляются и пробиваются сквозь ткань возможностей. Может быть, он внизу, читает. Может быть, он только что вышел из душа.

Именно эти крошечные напоминания причиняют боль, эти крошечные моменты, когда вы думаете — дай — ка я просто позову его. Ах, да. Он мертв. И ты задаешься вопросом, как это произошло, было ли это больно, видит ли он меня здесь, в грязной, рыдающей луже на своем полу?

Это единственное, что прерывает поток, вырывая из моего горла густой смех. Если бы папа когда — нибудь застал меня плачущей вот так в своей кладовке, он бы уставился вниз — в недоумении — прежде чем медленно опуститься на корточки и протянуть руку, нежно проведя по моей руке.

— В чем дело, Мейс?

— Я скучаю по тебе, — говорю я ему. — Я не была готова. Ты все еще был мне нужен.

Теперь он это понял. — Я тоже скучаю по тебе. Ты мне тоже нужна.

— Тебе больно? Тебе одиноко? — Я провожу рукой по носу. — Ты с мамой?

— Мейси.

Я закрываю глаза, чувствуя, как еще больше слез скатывается по вискам и в волосы. — Она помнит меня?

— Мейси.

— Кто — нибудь из вас помнит, что у вас была дочь?

Я не в себе, я знаю, что не в себе, но я не смущаюсь, что меня нашли в таком виде, особенно папа. По крайней мере, так он поймет, как его любили.

Сильные руки проникают под мои ноги, обхватывают спину, и меня поднимают из тумана плесени и папы и несут по коридору.

— Мне жаль, — говорю я, снова и снова. — Прости, что не позвонила. Прости, папа. Это моя вина.

Я все еще у него на коленях, когда он садится на мою кровать. Он такой теплый, такой твердый.

Я не была такой маленькой уже много лет.

— Мейс, милая, посмотри на меня.

Мое зрение затуманено, но я легко различаю его черты.

Зеленовато — золотистые глаза, черные волосы.

Не отец, а Эллиот. Все еще в смокинге, глаза налиты кровью за очками.

— Вот ты где, — говорит он. — Вернись ко мне. Куда ты пошла?

Я скольжу руками по его шее, притягивая его ближе, зажмурив глаза. Я чувствую запах травы на нем, коры оливкового дерева. — Это ты.

— Это я.

Ему тоже нужны мои извинения.

— Прости меня, Элл. Я все испортила, потому что забыла позвонить.

— Я видел, что свет горит, — шепчет он. — Я пришел и нашел тебя в таком состоянии… Мейси Леа, скажи мне, что происходит.

— Я была нужна тебе, а меня не было рядом.

Он замолкает, целуя меня в макушку. — Мейс…

— Ты был нужен мне еще больше, — говорю я и снова начинаю всхлипывать. — Но я не могла понять, как простить тебя.

Эллиот откидывает волосы с моего лица. — Дорогая, ты меня пугаешь. Поговори со мной.

— Я знала, что ты не виноват, — задыхаюсь я, — но так долго мне казалось, что это так.

Я вижу, как растерянные слезы наполняют его глаза. — Я не понимаю, что ты… — Он притягивает меня к своей груди, запустив одну руку в мои волосы, когда его голос срывается. — Пожалуйста, скажи мне, что происходит.

И я говорю.