Пари

Пролог: Лекс

Три года назад

Я смотрю в белоснежный потолок и пытаюсь вспомнить, какой на вкус морской воздух, и вкус соленых брызг на губах. Провожу по ним языком, но тут же морщусь от обращения, потому что вкус мерзкой больничной каши держится на них как прилепленный.

А еще песок.

Теплый мелкий песок, по которому ступаешь словно по дорогому ковру. На Бали он всегда немного горячее, чем на Мальдивах. А в Таиланде колючий, бр-р-р. Никогда не любил Таиланд. Но повез туда Вику, потому что это была ее детская мечта. Боже, я мог отвезти ее в Париж, в Лондон, на лучшее в мире лазерное шоу в Нью-Йорк, все курорты мира и лучшие отели был готов бросить к ногам моей феи. Даже предлагал арендовать на недельку целый остров, где мы могли бы бегать голышом. Где любили бы друг друга в любое время суток. Где, возможно, смогли бы зачать нашего ребенка. Но Вика попросила отвезти ее в Таиланд. И в первый же вечер страшно чем-то отравилась, так что большую часть нашего путешествия мы провели в номере отеля, пытаясь справиться с ее неудержимой рвотой. Я тогда еще осторожно предположил, не беременна ли она, и увидел такой взгляд…

— Сначала кольцо и брак — потом дети, — произношу вслух те ее слова.

И на белоснежном потолке внезапно возникает ее призрачный образ: длинные золотисто-рыжие кудри по плечам. Веснушки на каждом сантиметре ее кожи — а я изучил ее всю, от волос и до пяток. Ямочки на щеках даже когда улыбаются только ее прозрачно-голубые глаза. Я таких глаз вообще никогда ни у кого не видел. Не думал, что природа способна создать такое в реальности, и какое-то время думал, что Вика просто привирает и на самом деле пользуется контактными линзами.

— Значит, мне придется родить тебе дочь с такими же глазами, и тогда ты убедишься, что все по-настоящему, — снова по-памяти произношу ее данное в шутку обещание.

Проклятье!

Изо всех сил бью ладонями по постели.

Раз. Еще раз. Так долго и отчаянно, что кожа на ладонях жжет словно я пытаюсь сбить с себя негаснущее пламя.

— Будь ты проклята! — ору в ее смеющееся лицо, до сих пор призраком висящее на потолке. — Будь ты сука проклята!

Дверь в плату распахивается и ко мне забегает сразу несколько медсестер. Пытаются меня успокоить, но я отчаянно изо всех сил сопротивляюсь.

— Дайте мне сдохнуть! — Отбрасываю от себя две пары настойчивых рук, мотаю головой по подушке, пока кто-то пытается зафиксировать ее в одном положении. — Просто дайте мне сдохнуть!

— Алексей Эдуардович, пожалуйста, успокойтесь! — пищит испуганный женский голос справа.

— Сейчас мы дадим вам обезболивающие! — подхватывает еще более испуганный голос слева. — Сейчас все пройдет!

— Идите вы нахуй со своими пилюлями!

— Алексей Эдуардович, так нельзя, вы же снова…

Я чувствую кончик иглы, который с характерным щелчком пробивает вставленную в мою вену трубку капельницы. Я даже по одному этому проклятому звуку уже могу определить, что сейчас мне снова засандалят лошадиную долю успокоительного. Я усну — и снова вернусь в тот мир, где я запросто покорял волны, балансируя на доске для сёрфинга на собственных ногах. Где у меня было было больше, чем «все». Где я был счастлив и любим.

Точнее, думал, что любим.

Нет, в жопу все!

Я с силой выдергиваю руку из тонких пальцев медсестры, перекатываюсь на край кровати, собираясь свалиться на пол, и пусть все катится в пизду. Может, на этот раз мне повезет упасть и разбить к хуям башку. Только бы сразу в хлам, чтобы не стать окончательным овощем. Хотя, какая в хер разница?

До края остается всего один рывок, но какая-то сила неожиданно хватает меня за грудки и вколачивает спиной в постель с такой силой, что я чувствую странную тупую боль в пояснице, которая на долю секунды заставляет сцепить зубы от боли.

«Это просто фантом. Это не настоящая боль».

Потому что нижней части моего тела… просто нет. Там остались бесполезно болтающиеся куски мяса и костей, которые я уже давно не чувствую, и которые не могу даже самостоятельно «сбросить» в инвалидное кресло. Я стал настолько жалок, что не могу как следует двинуть по роже нависающего надо мной бугая. Кулак только смазано проходит по его скуле.

Зато мне в ответ тут же «прилетает» увесистый хук справа.

И, сука, кровавые мальчики в глазах хороводами в полный рост.

У Тихого всегда был крепкий удар правой. Профессиональный, хотя он никогда не выходил на ринг.

Звон в ушах такой, что на несколько секунд глохну, а когда немного прихожу в себя, на заднем фоне паника и попытки нас разнять.

— … не может дать сдачи! — визжит женский голос.

— Да что же вы…!

— А ну пошли нахуй отсюда! — характерно басит Тихий. — У нас мужской разговор.

— Я сейчас же расскажу главврачу!

Сильна малышка, раз ни угрюмый вид Тихого, ни два метра его роста и полтора центнера мяса не лишили ее дара речи.

Откуда он вообще тут взялся? Я же со всеми разосрался. Сделал так. Чтобы в дверь моей палаты просачивались только медсестры, санитарки и сквозняки.

— Ну как — добавить? — Тихий разворачивается ко мне, угрюмо потирает кулак. — Блядь, костяшки сбил. Ты реально железный.

— Ага, — все еще пытаюсь «настроить» фокус зрения, — из говна и палок.

Тихий шаркает до окна, распахивает его настежь и подкуривает две сигареты и одну протягивает мне. Затягиваюсь и кривлюсь от боли во рту. Еложу языком, слизывая соленый вкус крови.

— Ебануться.

— Зубы хоть целы? — ржет Тихий, устраиваясь на подоконнике, чтобы спокойно дымить в окно.

Игнорю его вопрос, сую сигарету в рот и выдергиваю канюлю из вены. Раз меня до сих пор не отрубило, значит, медсестра не успела вколоть успокоительные. И то хлеб. Хуже снов, после которых не хочешь возвращаться в реальность, может быть только реальность, от которой хочется сбежать обратно в сон.

— Это становится привычкой. — Тихий слегка отводит голову, тыча кончиком зажатой между пальцами сигареты в шрам на челюсти. — Теряешь навыки, брат.

— Просто пожалел тебя. А то станешь еще большим уродом — бабы давать не будут даже за деньги.

Тихий мне не брат по крови — мы просто друзья детства. Напарники по всем школьным шалостям, вечная «парочка» на кофре у директора. И даже парочку приводов в полицию у нас били тоже «парными». И может даже лучше, что в наших жилах не течет одна кровь, потому что Марат, мой настоящий брат…

Я изо всей силы затягиваюсь сигаретой, надеясь, что мои легкие просто лопнут от горького дыма, и вся эта бессмысленная хуйня, наконец, закончится.

— Может, еще сожрешь ее? — продолжает троллить Тихий.

— Ты за каким хуем приперся? Я тебя не звал.

— Пришел сказать, что курорт закончился, брат, и пора возвращаться в строй.

Он, мать его, издевается.

— Ага, щас, колесом и с подвыпордвертом.

— Да можешь и не пердеть, я тебя покатаю. — Тихий пинком поддевает стоящую рядом коляску. — Хотя, если прям прижало — давай, бзди.

Сука. Блядь.

— Тихий, слушай… Не свалил бы ты на хер?

— Марат собирается отжать «Интерфорс».

— Только сейчас? — смеюсь.

— … и протянул лапы к «Гринтек», — добавляет Тихий.

Когда я только начинал становиться на ноги, у меня был небольшой аграрный бизнес — теплицы, поля, всякая херня, которая, как я ни пыхтел и не рвал жопу, в лучшем случае просто окупала сама себя. Чтобы хоть как-то уменьшит затраты, я придумал сэкономить на энергоресурсах — вложился в ветрогенераторы, заказал у финнов пиздатые солнечные батареи. И как-то потянулось одно за другое, пришлось расширять площади для всего этого добра, чтобы хоть как-то отбить затраты, а еще через пару месяцев, когда вся эта энергогенерирующая машина заработала на всю катушку, ко мне потянулись местные фермера с предложение покупать у меня электричество для своих маленьких хозяйств. Оказалось, что так им и дешевле, и выгоднее, еще и мне компенсация от государства за сохранение окружающей среды. Вот так за шесть лет я из фермера превратился в одну из крупнейших в стране энергодобывающих компаний.

— Хуй ему по всей роже, а не «Гринтек». — Я так сильно сжимаю кулаки, что кожа на костяшках натягивается до хруста.

Наши с Маратом родители умерли очень рано. Отец все время был в разъездах, так что его я почти не помню, а мама навсегда сохранилась в памяти заплаканной и измученной кашлем. Однажды, ей стало настолько плохо, что пришлось вызывать «неотложку». А позже выяснилось, что у нее последняя стадия рака легких.

Она сгорела меньше чем за месяц, и нас забрала к себе старенькая, еле ходячая бабушка. Но и она вскоре умерла, правда, когда нам с Маратом уже исполнилось восемнадцать.

А отец просто исчез из нашей с братом жизни. Уже когда мы стали взрослыми, я пару раз пытался его отыскать — просто чтобы посмотреть ему в лицо и спросить, как он жил все это время, не зная, что с нами и как мы. Но потом просто плюнул и решил, что проще считать его «пропавшим без вести».

Когда именно начались наши с братом трения, я тоже хорошо помню. Он просто во всем был лучше — умнее, красивее, обаятельнее, сильнее. И пока я болтался где-то в конце его насыщенной жизни, все было в порядке. Ровно до тех пор, пока однажды он не заявил, что договорился о продаже бабушкиного дома, где жили мы вдвоем. Только ему было куда сваливать — тогда брат уже жил с какой-то мажоркой в ее «трешке» — а меня просто вышвырнули на улицу, буквально — под забор.

Мне было до чертиков обидно, но только намного позже я узнал, как на самом деле меня кинул собственный брат.

— Он собирает совет директоров, — продолжает Тихий. — Собирается голосовать вопрос об отстранении тебя от руководства. Ты же типа, инвалид.

За что я бесконечно уважаю Тихого — так это за его прямоту. Никаких соплей и рассусоливаний — сразу в лоб правду-матку, как есть, без прикрас.

— Когда?

Смотрю в потолок, воображая там рожу Марата с мишенью в центре.

Мы друг другу уже столько говна за воротник налили, что я иногда даже забываю, что де-факто мы братья. Не считая блудного отца (если он вообще еще жив) и каких-то далеких родственников, о которых ни слом, ни духом, мы с Маратом — единственная родная кровь друг у друга. Только мне Тихий в миллион раз роднее, чем человек, который однажды делил со мной материнскую утробу.

— Двадцать шестого, — чеканит Тихий.

Ага. Через неделю, значит. Не без удивления отмечаю, что хоть и перестал следить за днями, все равно не заблудился в календаре.

— Дай еще одну, — прошу у друга сигарету, но Тихий мотает головой. — Да блядь, ты совсем озверел что ли? Какая в хер разница, от чего я сдохну, если все равно сдохну в инвалидной коляске?

— Типа, я щас должен заплакать от жалости? — В голосе Тихого только пренебрежения, что становится тошно от самого себя. — Слышь, Лекс, может, я потом подтянусь, когда ты закончишь с соплями? А то ей-богу…

— Нахуй иди, раз такой умный! — огрызаюсь я, и эхо собственного озверевшего голоса, подлетев к потолку, болезненно падает обратно прямо на меня.

Тихий отрывает задницу от подоконника, подгребает ко мне и становится рядом, скрещивая на груди здоровенные, поштопанные ручища. До сих пор не понимаю, как он смог вытащить меня из горящей, смятой в лепешку тачки. Спасатели сначала не поверили, что он собственными руками разогнул покорёженное железо, потому что они еще должно не могли это сделать даже с помощью специальных инструментов.

— Они вчера расписались, Лекс.

— Кто? — «Нет, пожалуйста, не отвечай на этот вопрос!»

— Что ты тут целку корчишь, блядь? Марат и твоя сука. Я все время тебя предупреждал, брат, что она редкой породы блядь, но ты меня не верил, рученьки свои всратые распускал. Ну и кто оказался прав?

Почему-то вспоминаю идиотский анекдот, где в конце были фраза: «Спасибо, что пристрелил, родненький». Но теперь я, кажется, знаю, что чувствует человек, когда в него стреляет в упор. Прямо в сердце. Отравленной, нахуй, пулей.

Вика.

Я думал, больнее уже не будет.

Но что я в сущности знал о боли до сегодняшнего дня?

— Я предупреждал, Лекс. Я, блядь, предупреждал, брат! — Тихий с досады таранит кулаком прикроватную тумбу и деревянная столешница просто с хрустом складывается внутрь, словно картонная.

В глубине души я даже благодарен ему за это, потому что сделал бы тоже самое, если бы не мое жалкое положение. Я даже до проклятой тумбы дотянуться не могу.

— Это… точно? — Всегда нужно допускать все, особенно, когда речь идет о Марате. В мире нет более подлого человека, а я столько раз убеждался в этом на собственной шкуре, что готов предполагать даже самое невероятное.

Тихий ждал этого вопроса, потому что молча достает из внутреннего кармана пиджака какую-то бумажку, и протягивает мне. Достаточно одного взгляда, что понять, то это — копия свидетельства о заключении брака между гражданином Маратом Эдуардовичем Янковским и гражданкой Викторией Николаевной Лисицыной.

— И если ты думаешь, что Марат тащил ее в ЗАГС на цепи, а она носом асфальт рыла — так сопротивлялась, то ты до сих пор ни хера не понял про эту паскуду.

— Ты видел?

— Ага, и даже киношку снял.

— Покажи.

— Совсем сбрендил?

— Покажи! — ору во всю глотку, и тарабаню кулаками по кровати так, что матрас подо мной начинает подпрыгивать как батут. — Или проваливай отсюда на хер и больше не приходи вообще! Считай, что я сдох! Все, нет больше Лекса! Обосрался и сдох!

Тихий молча сует мне телефон.

Моя Фея, в красивом белом платье и маленькой диадеме, с трудом сдерживающей ее золотые кудри… под руку с моим братом, спускаются по мраморным ступеням. Она такая красивая, что у меня болит сердце, хотя я думал, что оно превратилось в камень еще после того, как она от меня отказалась.

Я столько раз гоняю видео по кругу, пытаясь высмотреть на ее счастливом лице хотя бы намек на то, что вся эта свадьба — один большой фарс, но в конце концов Тихий просто забирает телефон из моих задеревеневших пальцев.

Я знаю, какая Вика, когда светится от счастья.

Вот такая точно, как на этом сраном видео, длиной в тридцать семь секунд.

— Ты же подарил ей акции «Гринтек». Двадцать процентов. Марат раздобыл где-то еще десять. Вот теперь считай. И соображай.

Считать я умею.

Даже слишком хорошо.

Восемьсот двадцать один день прошел с тех пор, как я впервые увидел Вику.

Семьсот восемьдесят семь в тех пор, как впервые признался ей в любви.

Четыреста семь — как мы стали жить вместе.

Сто семьдесят пять — как сделал ей предложение, вместо кольца подарив акции своего самого успешного и прибыльного бизнес-проекта.

Сто двадцать один — как моя тачка потеряла управление.

Двадцать три — как Вика должна была стать моей женой.

А вместо этого вышла замуж за моего брата.

Хорошо хоть не в том же платье.

Я знаю, что мне нужно просто собраться и взять себя в руки. Затолкать куда-то подальше все свои болезненные чувства и пережить все это дерьмо… снова.

Интересно, а что будет потом? Я так же между делом узнаю, что она родила Марату ребенка, которого обещала мне?

— Нахуй ты только вытащил меня из той тачки, — цежу сквозь стиснутые зубы.

Тихий в ответ снова с размаху врезается кулаком мне в рожу, но на этот раз — снизу вверх. Хер знает, как у него это получается, но моя голова беспомощно падает на подушку, а в затылке раздается болезненный хруст.

— Заебал своим нытьем, ей-богу. — Друг потирает кулак, но видок при этом у него такой, что стоит мне просто открыть рот — и вмажет еще раз, даже с удовольствием. — Каждому мужику в жизни встречается такая конченая баба, так что теперь — подыхать?

Я молча разглядываю потолок, но на этот раз картинка занимательнее из-за кровавых пятен у меня перед глазами.

— Короче. — Тихий бросает на сломанную тумбу пачку каких-то бумажек. — Ты либо со щитом, брат, либо на щите. И знаешь, я тебя не для того из пекла вытащил, чтобы теперь смотреть, как ты превратишься в писающего мальчика. Ты всегда был бойцом, Лекс. За это я тебя и уважал.

Не сказав больше ни слова, выходит.

Я снова и снова прокручиваю в голове проклятые цифры нашей с Викой жизни.

Все до последней, даже когда от их начинает тошнить и раскалывается голова.

Я же любил ее как проклятый. Хотел весь мир подарить.

А оказалось…

— Оказалось, что двадцати процентов моих денег тебе достаточно, — вслух продолжаю собственную, сочащуюся горьким осознанием правды мысль. — Всего двадцать гребаных процентов, Вик — и ты продалась.

Я хватаю оставленные Тихим бумажки и, не глядя, рву на куски. Просто чтобы хоть на чем-то выместить боль. Снова и снова, пока они не превращаются в груду бесполезной макулатуры. Швыряю в воздух над головой, воображая, что это испорченное конфетти. Но один огрызок все-таки упрямо лезет в глаза.

Тот, на котором еще можно прочесть: «Когда нас спрашивают, как мы творим чудеса, мы отвечаем: Потому что мы в них верим!»

О да, одно маленькое чудо мне сейчас очень бы не помешало.