Сбежавшая невеста Дракона. Вернуть истинную

Глава 28

Амелия

Я отворачиваюсь от него, от этого взгляда, полного боли и решимости одновременно, и выхожу из кухни. Мои шаги гулко отдаются в пустых коридорах, словно подчеркивая мое одиночество в этих стенах, которые вдруг снова стали чужими.

Я иду, не видя ничего перед собой, пока не упираюсь в стену своей палаты. Дверь со скрипом закрывается за мной, и я прижимаюсь лбом к прохладной деревянной поверхности, пытаясь унять дрожь в коленях и бешеный стук сердца. Воздух в комнате кажется спертым, пахнет пылью и травами, которые я сушила на подоконнике. Запах дома. И он теперь испорченный.

Снаружи доносится приглушенный, но четкий звук команд, топот копыт, лязг оружия. Это его люди занимают позиции вокруг больницы. Они методично превращают мое убежище, мой труд, мою новую жизнь в осажденную крепость. В тюрьму, стражником которой стал он сам.

— Он сказал, что любит тебя, — раздается позади меня тихий, почти невесомый голос Альберта, нарушая тягостное молчание.

Я вздрагиваю, не ожидавшая этого вторжения.

— Сказать и сделать — очень разные вещи, Альберт, — огрызаюсь я, срывая с себя испачканный землей и травой фартук и швыряя его в угол. Он падает бесформенной кучей. — Он уже однажды блестяще продемонстрировал, на что способен его язык и где находятся его истинные чувства. Он предал меня. Оттолкнул. Сделал все, чтобы я возненавидела его.

— Люди, особенно молодые и наивные, иногда совершают чудовищные глупости от страха или ложного чувства долга, — философски замечает кот, грациозно запрыгивая на подоконник и усаживаясь в позе сфинкса. Его один зеленый глаз светится в полумраке. — А мужчины… у большинства из них мозги и вовсе расположены существенно ниже пояса. Это известный медицинский факт, кстати.

Я игнорирую их обоих, с силой проводя ладонью по лицу, будто пытаясь стереть с себя следы этой тяжелой беседы. Дрожащими пальцами чиркаю огнивом, и зажигаю свечу на прикроватном столике. Пламя колеблется, отбрасывая на стены прыгающие, уродливые тени. В каждой из них мне чудится угроза. Тень Эммы. Тень тех ночных тварей. Тень его вины.

Ночь проходит в тревожной, прерывистой дремоте. Я ворочаюсь на жесткой кровати, прислушиваясь к каждому шороху за дверью, к каждому скрипу половицы в старом здании.

То мне кажется, что я слышу тяжелые, уверенные шаги Джонатана прямо под своей дверью. То мерещится, что в саду, в лунном свете, мелькают те самые черные, бесформенные тени.

Один раз я вскакиваю с кровати с колотящимся сердцем, уверенная, что вижу в окне искаженное лицо одного из слуг Эммы, но это оказывается лишь игрой света и тени от факелов его стражников, патрулирующих периметр.

Под утро, совершенно измотанная, я все же проваливаюсь в короткий, тяжелый, полный кошмаров сон. И я снова вижу его. Тот день. Только теперь картина иная, дополненная его сегодняшними словами. Я вижу, как Эмма, с притворно-невинной улыбкой, подливает что-то из маленького флакона в его бокал с вином.

Вижу, как он, доверчивый, выпивает все до последней капли, как его взгляд становится мутным, а ноги заплетаются, когда он уходит с ней по коридору. И я вижу, как она оборачивается через плечо и бросает на меня взгляд хищницы, полный торжества и презрения.

Я просыпаюсь с резким, сдавленным криком, в леденящем холодном поту. Грудь тяжело вздымается. За окном — предрассветная серо-сизая мгла. Тишина. Но не мирная, а зловещая, гнетущая, словно перед бурей.

Сердце не унимается. Я накидываю на плечи шерстяной платок, не в силах согреть внезапно продрогшее тело и на цыпочках выхожу в коридор. Больница замерла в этом призрачном часу, но само здание, кажется, дышит напряжением, будто впитало в себя тревогу ночи.

Я крадусь к большому арочному окну в конце коридора, выходящему во внутренний двор и на главные ворота.

И вижу его.

Джонатан. Он стоит у самых ворот, опираясь на эфес длинного меча, воткнутого острием в землю. Он не в своих парадных доспехах, а лишь в потертой дорожной куртке, накинутой на рубашку. Его поза выдает крайнюю усталость. Плечи слегка ссутулены, голова опущена, но спина по-прежнему прямая, как струна. Он не спит. Он стоит на страже. Лично. Как простой часовой.

Один из его стражников, молодой парень в начищенной кирасе, подходит к нему и что-то говорит, почтительно склонив голову. Наверное, предлагает сменить его, отдохнуть. Джонатан лишь медленно, почти незаметно качает головой, не отрывая пристального взгляда от темноты, что таится за оградой, за пределами круга света от факелов.

Что-то сжимается у меня внутри, в самой глубине груди. Острая, колкая боль. Это ненависть? Нет, слишком сложно и горько для простой ненависти. Это что-то другое. Что-то теплое, предательски теплое, и одновременно колючее, как иглы морского ежа. Жалость? Нет, не жалость. Нечто большее.

— Он действительно боится за тебя, деточка, — тихо, как шелест страниц, шепчет Альберт, появляясь рядом со мной в виде легкого, мерцающего свечения. — Смотри, как он замер. Он впитал в себя всю ночь, каждый ее звук. Он — щит между тобой и миром, который сам же и разрушил.

Я не отвечаю. Слова застревают в горле. Я просто стою в холодной предрассветной темноте коридора и смотрю на него. На этого гордого, надменного человека, который в один день разрушил мою жизнь, а теперь, спустя время, пытается выстроить вокруг нее неприступную стену. Который говорит о любви с болью в глазах, но окружает меня не заботой, а кольцом вооруженных людей.

Когда первые лучи солнца, робкие и холодные, начинают окрашивать восточное небо в бледно-розовые и сиреневые тона, я отхожу от окна. В груди — полный хаос из обид, сомнений, страха и этой предательской искорки чего-то, что я боялась назвать. Но в этом хаосе, как росток сквозь брусчатку, рождается крошечное, хрупкое, но твердое решение.

Я поворачиваюсь и иду на кухню. Мои шаги теперь увереннее. Я механически развожу огонь в печи, с удовольствием чувствуя тепло на замерзших пальцах. Ставлю медный чайник с водой. И когда насыпаю заварку в старый, потрескавшийся заварочный чайник, моя рука на секунду замирает. Затем я сознательно, почти ритуально, кладу в него не одну, а две щепотки чая. Вторую — за него. За того, кто стоит на холоде, охраняя мой сон, который он же и испортил.

Это не прощение. Нет. Это просто чай. Но для меня в этом жесте — целая вселенная.