Сбежавшая невеста Дракона. Вернуть истинную

Глава 34

Джонатан

Мы спускаемся в подвал. Воздух здесь густой, пахнет землей, кореньями и старой магией. Амелия подходит к тому самому столу, где лежит массивный фолиант. Она кладет на него ладони, и книга, как живая, сама открывается с тихим шелестом. Страницы перелистываются, пока не останавливаются на схеме, испещренной странными символами и рисунками растений.

— Истинный взор, — читает она вслух. — Позволяет увидеть память испившего, как она есть, без прикрас и искажений.

Она изучает рецепт, ее брови сдвигаются. На лбу залегает глубокая морщина. Я вижу, как ее взгляд выхватывает названия ингредиентов: «Слеза лунной росы, собранная в полнолуние… корень мандрагоры, выкопанный на рассвете…»

— Часть этого есть в аптеке, — бормочет она. — Но пепел… и три капли крови того, кто ищет правду.

Она поднимает на меня взгляд. И в ее глазах я снова вижу ту самую неуверенность, что была в поместье. Она боится. Боится ошибиться. Боится навредить.

— Я не уверена, что это безопасно, — говорит она тихо. — Я никогда не делала ничего подобного. Если что-то пойдет не так…

Она не договаривает, но я слышу продолжение: «Я никогда себе этого не прощу».

Вся моя решимость, все мои сомнения куда-то улетучиваются. Остается только ясность. Хрустальная, ледяная ясность.

Я делаю шаг вперед, к столу. Смотрю не на книгу, а на нее. На ее испуганные, огромные глаза.

— Амелия, — говорю я, и мой голос звучит на удивление спокойно. — Ты справишься.

Она кивает, затем медленно берет с полки небольшую каменную ступку. Ее руки дрожат. Она начинает измельчать коренья, смешивать жидкости, ее движения неуверенны, но точны. Она шепчет слова из книги, и воздух вокруг ее пальцев начинает слабо мерцать.

Наконец, она добавляет три капли своей крови из крошечного пореза на пальце. Альберт указывает мне на одну из склянок. Пепел. Я протягиваю его Амелии. Она осторожно всыпает его в чашу. Жидкость вспыхивает бледно-серебристым светом и затихает, превращаясь в мутноватую, мерцающую субстанцию.

Она держит ступку в руках, глядя на нее, как на змею.

— Я не знаю, что будет, — шепчет она. — Я не могу гарантировать…

Я не даю ей договорить. Я протягиваю руку и забираю ступку из ее дрожащих пальцев. Наши пальцы соприкасаются на мгновение. Ее кожа горячая, а моя холодная.

Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами, полными ужаса и непонимания.

— Джонатан…

— Я верю тебе, — говорю я, глядя прямо в ее глаза. Я поднимаю ступку к губам. Горьковатый запах бьет в нос. — Всегда верил. Даже когда сам был недостоин этой веры. И если это зелье убьет меня, то я буду рад, что его сделала именно ты. Потому что, в любом случае, я заслужил этого. Я стал причиной всех твоих бед, и только мне нести за это ответственность.

И прежде чем страх или разум успевают остановить меня, я запрокидываю голову и выпиваю зелье до дна.

Оно обжигает горло, горькое, как полынь, и сладковатое, как испорченный мед. Мир на мгновение уплывает, пол вращается под ногами. Я чувствую, как падаю на колени, слышу ее испуганный вскрик, но он доносится будто сквозь толщу воды.

А потом… тьма. И в ней вспыхивают огни.

Я вхожу в комнату Эммы. Воздух густой, сладкий, приторный. Слишком сладкий.

«Я хочу показать тебе подарок для Амелии», — говорит она, но ее голос звучит отдаленно, как из-под земли.

В голове туман. Я делаю шаг, и пол уходит из-под ног. Нет, он остается на месте, это мои ноги не слушаются. Я пытаюсь сфокусироваться на Эмме, но ее лицо расплывается.

«Джонатан? С тобой все в порядке?» — ее рука касается моего плеча, и от этого прикосновения меня воротит. Я пытаюсь оттолкнуть ее, отшатнуться, но мое тело тяжелое, как свинец.

«Прочь…» — хриплю я.

Темнота накатывает волной. Я не могу пошевелиться, но я слышу ее. Она что-то бурчит себе под нос. Отдает кому-то приказы, чтобы меня уложили на кровать. Потом тишина. Ее запах где-то рядом. От него тошнит, но я не могу пошевелиться, и ее голос…

«Я же говорила тебе, что однажды сделаю так, что отниму тебя у нее. Я выполнила свое обещание, Джонатан. И я больше, чем уверена, что на утро тебе не понравится устроенный мной спектакль. А пока спи. Тебе очень идет, когда ты молчишь. Завтра утром ты проснешься и будешь винить себя в том чего не было, но ты никогда не узнаешь правду. Никогда. Слышишь меня?»

Я очнулся. Резкий солнечный свет режет глаза. Я лежу в кровати. Не в своей. Голова раскалывается. Я поворачиваю голову и вижу ее. Эмму. Она спит рядом. Притворно, я это чувствую кожей. На моей шее следы, которых я не оставлял. Волна тошноты, стыда, ярости подкатывает к горлу. Я не помню, что было. Но я помню, как зашел. И я помню, что ничего… ничего не хотел. Предатель. Я предал ее. Амелию. Самое чистое, что было в моей жизни. И теперь я должен… я должен…

Видение обрывается. Я лежу на холодном каменном полу подвала, тяжело дыша. Голова гудит, но это ясная, чистая боль. Я смотрю вверх. Надо мной склонились три лица: Амелия, бледная, как полотно, с глазами, полными слез. Альберт с серьезным, понимающим выражением. И даже кот смотрит без привычной насмешки.

Я медленно сажусь. Голова кружится, но внутри пустота. Пустота, из которой ушла гниющая, отравляющая все ложь.

Я поднимаю на Амелию взгляд. Она смотрит на меня, и по ее щеке скатывается слеза.

— Ты… ты ничего… — она не может договорить.

— Я ничего не сделал, — мой голос хриплый, но твердый. — Я вошел. Потерял сознание. И до сегодняшнего дня я больше ничего не помнил, но сейчас воспоминания вернулись. Твое зелье пробудило мою память. Я вспомнил ее голос. Ее слова. Она все подстроила. Специально. Между нами ничего не было. Никакой страсти. Никакой… близости.

Она закрывает лицо руками, и ее плечи начинают дрожать. Не от рыданий. От сдерживаемых, долго копившихся эмоций. От облегчения.

Я хочу прикоснуться к ней, обнять, но не решаюсь. Я просто сижу на полу, чувствуя, как камень холодит мои ноги, и смотрю на нее. И впервые за долгие недели в мою душу пробивается крошечный, хрупкий росток надежды.

И в этот самый момент, когда тишину нарушает только ее прерывистое дыхание, из темноты лестницы доносится медленный, ироничный хлопок в ладоши.

Мы поворачиваемся.

На ступенях, прислонившись к косяку, стоит Серафим. Бледный, все еще немного осунувшийся после ранения, но с той же самой ядовитой, всепонимающей улыбкой на губах.

— Браво! По всей видимости, я вовремя, — говорит он, и его голос звеняще ясен в подвальной тишине. — Какая трогательная сцена воссоединения. Наконец-то у моего брата мозги прочистились! Или зелье окончательно их выварило?