Аллегория радужной форели

Кам

Я была слишком юной, когда потеряла маму, — мне было всего девять лет. Она была слишком молодой — я имею в виду, чтобы умереть. Сорок два года, рак шейки матки, перешедший в метастазы. Тысячи опухолевых очагов, созданных ее собственным телом — предательство, если подумать. Диагноз поставили в мае. А месяц спустя все было кончено.

В наши дни это редкость, когда у двадцатипятилетней девушки нет мамы. Людям обычно становится неловко, когда они узнают, что им придется извиняться за вопрос о моей матери, как будто это их вина, что ее больше нет. Они смотрят на меня так, будто я сейчас разрыдаюсь прямо перед ними. Но они напрасно беспокоятся. Я живу без нее уже шестнадцать лет и давно не плачу по этому поводу. Я не рыдаю, когда думаю о ней, кроме разве что 18 июня, дня ее смерти — в этот день мне действительно труднее, чем обычно, жить. Я не знаю почему. Не то чтобы мне не хватало ее 18 июня сильнее, чем 23 октября. Возможно, дата заставляет меня застревать в этих мыслях, в то время как обычно я об этом не думаю. А даже когда думаю, это не делает меня какой-то уж особенно несчастной. Печаль со временем тускнеет, теряет свою остроту, как пожелтевшая фотография, цвета которой становятся менее яркими, менее живыми.

На самом деле я, наоборот, боюсь ее забыть. Не ее лицо, нет, тут мне помогают фотографии; скорее, другие детали: ее голос и интонации, нежность ее объятий, ее смех, который отражался от стен комнаты… в точности как и мой, я думаю, хотя уже не так в этом уверена. Порой воспоминания вспышками приходят ко мне: фильм, который я смотрела, сидя у нее на коленях, ее пальцы в моих волосах, запах ее фирменного соуса для спагетти, как они с папой танцевали в гостиной под джазовую мелодию, тесно прижавшись друг к другу и думая, что мы с сестрой спим. Воспоминания возникают так же внезапно, как и исчезают. Со временем я научилась их призывать, а самое главное — позволять им уйти.

Моей младшей сестре исполнилось всего пять лет, когда умерла мама, и я думаю, что ей было в чем-то труднее, а в чем-то легче, чем мне. Труднее, потому что у нее никогда толком и не было матери; легче — потому что она знала ее недостаточно долго, чтобы тосковать. И я в глубине души не понимаю, что хуже, на самом деле. В любом случае мы не часто обсуждаем это. Софи — настоящая бродяга. Каждый месяц она живет в новом городе и в Квебек, по крайней мере пока, возвращаться явно не собирается. Она никогда в этом не признается, но мне кажется, что она бежит от чего-то, что и сама не осознает. Бежит или ищет, я точно не знаю. Наверное, мне следовало бы чаще говорить с ней о маме.

А что касается отца, то его реакция на смерть жены могла быть непредсказуемой. Он ведь стал отцом-одиночкой двух девочек, одна из которых слишком маленькая, чтобы понять, что произошло. Он мог бы погрузиться в глубокую депрессию, утопить горе в крепком алкоголе. Мог бы постоянно менять женщин в поисках привязанности и теплоты у незнакомок — временная замена, если не справляешься сам. Ну или мог замкнуться в холодности и молчании, чтобы не страдать от горя, потеряв самую важную женщину своей жизни, мама была для него важнее нас, я и сегодня в этом уверена. Конечно, отец очень любит Софи и меня, но мы никогда не сможем заполнить ту пустоту, что оставила наша мать. Это разные виды любви, сравнивать их бессмысленно.

Мой отец мог бы сделать множество вещей, но он решил просто стать всем для нас. И матерью, и отцом. Я никогда не смогу выразить, как я ему благодарна. И он меня никогда об этом не попросит. Его любовь безусловна и не поддается измерению. Папа любит нас не для того, чтобы мы любили его в ответ, и именно поэтому мы любим его так сильно.