Аллегория радужной форели

Макс

На свете мало вещей, в которых я хорош. Я не прирожденный продюсер, у меня нет вдохновения поэта, я не математический гений. Меня можно назвать парнем, который разбирается во всем, но понемножку. Я не великий хоккеист, но при этом неплохо катаюсь на коньках; я не умею танцевать, но быстро бегаю. Мне всегда ставили хорошие оценки, но я не был отличником. Мне больше нравится быть разносторонним, общаться с людьми. Я доволен своим дипломом, работой в пиаре и люблю поболтать. Мне это нравится. И именно поэтому, видимо, мой отец смотрит на меня как на что-то, чему трудно найти применение, но от чего жалко избавиться. Мой отец — гений совершенства, и все, что ниже средней планки, вызывает у него аллергию (красивую я выдал фразу, правда? У меня все-таки случаются озарения!). Короче, мне нравится быть таким, какой я есть, хотя я прекрасно знаю, что никогда не получу за это никаких наград.

А совершенства я достиг только в трех областях: я хорошо разбираюсь в людях, у меня идеальная память и талант повара. Это настоящий талант, я даже рассматривал возможность пойти учиться в кулинарную школу, но забросил мечту то ли от лени, то ли из трусости.

Несмотря на то что никогда не стану шеф-поваром, я люблю время от времени им притворяться. По вечерам в четверг мы всегда устраиваем вместе с Кам мексиканскую вечеринку у меня дома. Это еще одна наша традиция. Моя квартира — мое самое любимое в мире место: большой лофт с четырехметровыми потолками, огромный кухонный остров, старые деревянные полы, которые скрипят по утрам под ногами. Мне удалось купить ее по смешной цене, потому что мой отец знаком с кем-то, кто знаком с кем-то, кто… ну да, у него есть свои плюсы. И ими надо пользоваться. Итак, благодаря помощи папаши и неплохой зарплате я смог позволить себе это жилище, первое, в котором я почувствовал себя действительно дома.

После смены Кам приходит ко мне со стяжкой пива Dos Equis в одной руке и бутылкой белого вина в другой.

— Оле!

Она хлопает в ладоши, поставив дары на стол, и садится на один из барных стульев возле кухонного острова. Камилла не занимается кухней, когда приходит ко мне. Она сидит, выпивает и смотрит, как я готовлю еду. Тем не менее ей нравится готовить (не так, как мне, конечно), но она знает, что я люблю контролировать процесс. И это как раз тот редкий случай, когда она соглашается полностью уступить инициативу. Время от времени Кам вращается на стуле до головокружения и смотрит на клочок неба, мелькающий во французском окне, которое я оставил широко распахнутым. Прохладный воздух начала октября врывается в комнату вместе с последними лучами солнца. Она вздрагивает и плотнее запахивает джинсовую курточку. Я выбираю в вазе для фруктов самые спелые авокадо и замечаю:

— Это ведь в Испании говорят «оле», да?

— Ты будешь пить то, что я принесла?

Я показываю пальцем на шкаф, на верхней полке которого стоят все мои запасы крепких напитков. Этого явно может хватить надолго. Но она строит рожицу:

— Так, значит, ты не будешь пить мое?

— Нет, я очень хочу выпить именно того, что ты принесла.

— Оле!

И ее смех отражается от стен кухни. Я открываю два Dos Equis и протягиваю одно ей. Мы никогда не пьем из стаканов. Мне нравится, что Кам женственна, но не принцесса. Я уже говорил ей, что она относится к тому редкому типу девушек, которые не заморачиваются из-за всякой фигни, но она мне ответила, что я несу черт-те что, а она — самая сложная девушка на свете. В тот раз я сдержался. Я объяснил ей, что для меня быть неравнодушным не означает «заморачиваться из-за фигни», и мне в ней нравится как раз то, что с ней просто: бутылка пива, полдень на набережной, мексиканский вечер у меня дома в полном бардаке, поздний завтрак на следующий день, и ей не нужно для счастья что-то особенное.

Она совсем не проста, но с ней просто.

Я наблюдаю за ней — она отлепляет мокрую этикетку с бутылки пива. Где-то на заднем плане играет Despacito — я не очень люблю такую музыку, но на этот раз она отлично подходит к атмосфере вечера. Песня вызывает у нее улыбку, но эта улыбка не озаряет ее лицо, как обычно. Я замечаю, что ее большие глаза обведены синими, почти в цвет ее глаз, тенями. Так она выглядит в плохие для нее дни.

— Ты выглядишь так, будто тебе пора выписать снотворное.

— Я думаю, что мне пора прописать чего-нибудь покрепче.

— Может, сразу опиум?

— Нет, от него сразу заснешь небось.

— Может, тогда кокса?

— Эффект не тот, но можно попробовать. На него можно получить рецепт?

— Я думаю, рецепт можно получить на что угодно, зависит от способов оплаты.

— Я сначала поговорю с твоим отцом.

— Он наверняка скажет, что это плохо для овуляции.

— Черт, старый женоненавистник.

Она улыбается краешком губ. Я сразу вспоминаю нашу первую встречу, только сегодня эта ее полуулыбка уже не кажется полной тайны. Это просто усталость. Или печаль, очень трудно понять — даже на столь выразительном лице.

— Ты же понимаешь, что тебе пока не удалось меня отвлечь настолько, чтобы я перестал расспрашивать! Что случилось, эй?

— Ну да, знаю. Но я никак не могу понять, что сделать, чтобы решить проблему.

— Что-то правда случилось?

— Не совсем. Не знаю, я кажусь себе такой неповоротливой, неловкой…

— Откажись от чипсов.

— Макс…

— Окей, сорри, я больше не прикалываюсь. Слушаю тебя.

— Ну, немножко прикалываться можно. Ты же знаешь, мне твои шутки нравятся.

— Никто не может устоять перед моим чувством юмора.

— Ага, оно прям круче твоей задницы.

— Ну ты реально стараешься меня отвлечь.

— А у тебя все в порядке?

— Камилла Жингра, поговори со мной!

Она грызет заусенец на большом пальце правой руки — так она делает всегда, когда нервничает.

— Я не знаю, Макс. Я устала.

— Это из-за учебы?

— Отчасти.

Она перестает терзать заусенец на пальце и прикусывает нижнюю губу. Я знаю все выражения ее лица наизусть. На этот раз это лицо «я узнала новость, но пока еще не уверена, хочу ли этим поделиться».

— Кам… Скажи правду, что происходит. В любом случае ты прекрасно знаешь, что после пива, белого вина и парочки «оле, оле» я смогу вытянуть из тебя все.

— После парочки «оле, оле» — без всякого сомнения.

Она проводит рукой по волосам, которые постепенно утрачивают летнюю золотистость. Загар на осунувшемся от бессонницы лице постепенно бледнеет. Скоро она станет такой же белой, как падающий снег, и я смогу снова увидеть голубую венку, просвечивающую сквозь бледную кожу ее лба, когда она нервничает, как сейчас.

— Я поступила в докторантуру.

— Ого.

— Ну да.

Любой другой подпрыгнул бы от радости за нее, но я знаю Кам лучше всех. Не сомневаюсь, она получит эту докторскую степень по психологии, но я-то в курсе, что она давно лелеет мечту все бросить и пойти учиться на писателя. Она исследователь с душой художника, у нее необыкновенный дар находить нужные слова. Для любого, кто жаждал бы продолжить образование, эта стипендия была бы равносильна приглашению в НХЛ. Для Камиллы это как обнаружить, что «Монреаль Канадиенс» жаждет подписать с тобой контракт, а ты на самом деле хотел бы поступить в труппу Большого канадского балета.

— И какая стипендия?

— Слишком много денег. Допустим, мне даже не нужно будет работать все время подготовки диссертации.

— Ты говоришь так, будто уже решила согласиться.

— А у меня есть выбор?

— Выбор есть всегда.

— С каких это пор ты заговорил банальностями?

— Да, согласен, это клише. Но… если серьезно, у тебя правда есть выбор. Ты это понимаешь?

— Нет, Макс, выбора у меня как раз и нет. Я обычная студентка, и у моих долгов уже накопились свои долги. Или, можно сказать, выбор у меня вроде как бы и есть, но это выбор работы, чтобы не помереть с голоду, работы, где я не продвинусь дальше столиков кафе, которые протираю всю неделю. Или другой вариант — спуститься на землю и построить карьеру уважаемого человека, с приличной зарплатой, но при этом утратить навеки возможность вырваться из повседневности, но хотя бы не заниматься всяким дерьмом, что не так уж и плохо, многие и этого выбора лишены.

Я решаюсь прервать ее речь:

— Знаешь ли, деньги — это еще не все.

Она отвечает сухо:

— Легко говорить тому, у кого они есть.

Замолкаем. Я делаю последний глоток пива, отношу бутылку в дальний угол гардеробной, где складываю всю пустую тару, и открываю еще одну. Вернувшись к Кам, я вижу, что она сорвала этикетку и крутит бутылку в руках. Мне хочется утешить ее, обнять, швырнуть к ее ногам все деньги мира, но мое эго тоже задето. Она задела весьма чувствительную струну, тянущуюся к состоянию моего отца. Стрела попала точно в цель, в самое больное. И она это отлично знает.

— Макс, прости меня, пожалуйста. Я не должна была этого говорить.

Она вся сжимается, съеживается на табурете. Я забираю пустую бутылку у нее из рук, открываю другую и ставлю на столешницу перед ней. Комок в горле постепенно проваливается под взглядом огромных растерянных глаз. Когда Камилла расстраивается, ее грустное лицо может заставить меня сделать все что угодно. Ей не стоит грустить в присутствии парней, собирающихся разбить ей сердце — они не смогут этого сделать, а потом никуда от нее не денутся до скончания веков.

— Это правда.

— Я знаю, что это не так.

— Нет, это был действительно мощный удар ниже пояса, но я же не смогу злиться на тебя весь вечер. Мы еще даже не попробовали гуакамоле.

— Действительно, было бы неловко.

— Именно. Ты же знаешь, что я не очень хорошо справляюсь с неловкостью.

— Злым нельзя есть гуакамоле.

— Какой ужас.

— Вот именно.

Она улыбается. Я улыбаюсь. Как прекрасно любить людей так же сильно, как я люблю Кам: на них тогда совершенно невозможно злиться. Им радость, мне радость, поскольку обижаться на кого-нибудь — это не самое приятное в жизни: обиды отравляют.

Мы больше не говорим о стипендии и докторантуре, в этом нет смысла. Особенно сегодня вечером. Сегодня вечером она хочет есть тако, смеяться, болтать, выпивать, чтобы забыть все, что не дает покоя.

А я стараюсь приготовить самые вкусные тако, какие она когда-либо ела. Я вкладываю в готовку все свое внимание и всю любовь. И я не знаю, что еще мне надо сказать, чтобы она почувствовала, что я делаю все это для нее, мне никогда не удавались подобные признания. Вместо этого я действую. Я подаю гуакамоле, открываю пиво, рассказываю смешные истории, случившиеся на неделе, и немножко приукрашиваю их, просто чтобы она рассмеялась. Чтобы ее щечки разрумянились, а с кожи исчез землистый оттенок усталости.

Я не решу ее проблемы, не сделаю вместо нее правильный выбор, но по крайней мере я хоть не унылое чмо, и могу развеселить ее. И мне этого пока достаточно.