Аллегория радужной форели

Макс

Жанетт, мать моего отца, всегда была белой вороной в нашем холодном и равнодушном семействе. Она была забавной, циничной, но при этом живой. Она смеялась над всеми, смеялась над реакцией родственников, над тем, как мой отец скрипел зубами, когда она поддевала его во время семейного ужина в роскошном ресторане. Ей нравилось провоцировать.

Я навещал бабушку каждую неделю. А уж по телефону мы с ней говорили практически ежедневно, хотя бы несколько минут. Она держала меня в курсе событий в ее любимых сериалах, а я рассказывал про свидания с девушками. Это ее очень веселило. Она утверждала, что я гораздо забавнее всех персонажей ее любимого сериала «Молодые и дерзкие», вместе взятых. Я в шутку отвечал, что я еще и гораздо красивее. А бабушка отвечала, что однажды я встречу кого-нибудь, кто привнесет особый смысл в мой прекрасный, но очень наивный мозг. Я же со смехом возражал, что мне вполне хватает и ее советов.

Однажды мы обсуждали моего отца, обижавшегося на ее иронические замечания, и она призналась, что не всегда была такой, в молодости она была как моя мать — спокойной, сдержанной, уравновешенной. Позже, когда умер мой дедушка, она решила, что ей надоело осторожничать, чтобы никого не обидеть. Она поняла, что в любом случае кто-нибудь да обижается.

Я спросил ее, почему же она сохранила брак, который давал ей так мало возможности для самовыражения. Бабушка объяснила, что в ее времена она могла быть сколь угодно смелой, но некоторые вещи были под запретом. Я спросил, а почему же моя мать соглашается на такое же? Мне тогда было всего восемнадцать, возраст, когда мы считаем себя достаточно взрослыми, чтобы узнать правду, но пугаемся, когда ее слышим. Бабушка вздохнула и ответила:

— Твоя мать не несчастна, Максим. По крайней мере, не так несчастлива, как была я.

— Но и не счастлива.

Она сделала большой глоток чая, отвела ото лба завитые пряди.

— Не все вокруг стремятся к тому же счастью, что и ты. Для некоторых людей сохранения видимости более чем достаточно.

— Это так грустно…

— Такова жизнь.

Эти бабушкины «такова жизнь» служили весьма эффективным способом прекращения разговора.

Она умерла вскоре после моего двадцать третьего дня рождения от инфаркта миокарда. «Сердечный приступ», — уточнил мой отец по телефону, решив, что я не понял. Я все отлично понял, просто у меня в легких не хватало воздуха, чтобы произнести хоть что-то. А отец сообщил мне это в перерыве между приемом пациентов, когда я ехал в университет на автобусе. Я вышел на первой же остановке и отправился бродить по улицам куда глаза глядят. Я спрашивал себя, а плакал ли мой отец. Как я ни старался, но представить себе его плачущим не мог.

Ноги привели меня в поля Авраама, я написал сообщение Кам, и она присоединилась. Она пропустила лекцию, что не в ее привычках. Цвела весна, трава под моими джинсами была влажной, но я плевать на это хотел. Я почти не чувствовал холодного ветра, дувшего, как всегда, с реки. Моя бабушка так любила гулять здесь — я думаю, что отчасти поэтому я пришел сюда, даже не отдавая себе отчета.

Кам села рядом со мной на мокрый газон. Она не спрашивала, как я, и я это оценил.

— Ты знаешь, что самое ужасное?

Она не ответила, ждала.

— Мне кажется, я никогда не смогу привыкнуть к тому, что больше ее не увижу. Я хочу сказать… бабушка была в моей жизни всегда. Она единственная в нашей семье, с кем мне было хорошо, она принимала меня таким, какой я есть. А теперь я не представляю, как буду жить без нее. Мне бы так хотелось позвонить ей прямо сейчас. Просто чтобы услышать ее голос. Я не знаю, смогу ли привыкнуть к мысли, что ее больше нет.

Кам сорвала несколько мокрых стебельков травы и катала их в ладонях, продолжая слушать. Она раскинула руки, и я наблюдал, как ветер уносит травинки вдаль.

— Ты думаешь, что ты не сможешь, но постепенно все пройдет.

Я чуть было не начал упрямо возражать, но тон ее голоса заставил меня промолчать. Я повернул голову в ее сторону. Она смотрела в одну точку в небе где-то за рекой, на что-то, что уже невозможно было различить. Кам продолжила:

— Сначала ты будешь как будто в трансе. Это не самое худшее, просто как будто оглохнешь на время. Потом постараешься загнать боль как можно глубже, чтобы выдержать похороны и не раскиснуть. Ты будешь доволен собой, горд тем, что не разрыдался, когда все начнут к тебе подходить с сочувствиями. Горд еще и тем, что не дал воли злости. Похороны — это очень тяжко, все так медленно, церемония, неловкие слова… И это будет продолжаться еще некоторое время. Оцепенение, отрицание. А потом, в один прекрасный день, вдруг что-то прорвет оболочку, и все эмоции, что ты хранил в себе, вырвутся разом наружу. Я не знаю, что это будет у тебя — у меня таким триггером стал запах спагетти. Глупо, да. Ты это почувствуешь, Макс. Тут…

Она приложила руку к животу и сжала ее в кулак.

— Тебе будет больно, так больно, будто тебе вырвали все внутренности и оставили одну пустую оболочку. Я хотела бы тебя успокоить, сказать, что больно не будет, но мне кажется, что лучше знать, что тебя ждет. Я бы хотела знать, что меня ждало… что я еще не вышла из темного леса, как я было подумала.

Кам замолкла. Она снова сорвала травинку и начала катать ее пальцами, как будто эти движения имели на нее терапевтическое воздействие. Я сделал то же самое. Не знаю, помогло ли это мне, но хуже точно не стало.

— А потом?

— Потом ты выйдешь на что-то вроде плато. Боль станет не такой сильной, типа зубной, не как от удара ножом. Такая ноющая, но терпимая. Однажды ты заметишь, что прошло какое-то время, а ты не вспоминал о своем горе. А когда думаешь, это уже не так болит. Знаешь… потерять близкого — это что-то вроде ампутации. Ты не сможешь выжить, если не научишься жить без части себя.

Она посмотрела на меня и улыбнулась слабой, но полной нежности улыбкой. Именно тогда я вдруг понял, насколько мы стали близки, она и я. Выпивать вместе время от времени, говорить о желаниях, мечтах — это все у нас было. Но в тот день она открыла мне другую свою сторону, самую беззащитную. Ту, что определяла ее. Я тогда был знаком с Кам еще не очень долго, всего около года, но в тот самый миг понял, что всегда буду с ней рядом. А она со мной.

Я спросил:

— А у тебя кто это был?

Она колебалась, но совсем недолго. Улыбнулась своей полуулыбкой, к которой я только начинал привыкать.

— Моя мама.

Это был первый и единственный раз, когда мы с Камиллой коснулись воспоминаний о ее матери.