Аллегория радужной форели

Макс

Моему отцу 53 года. Ну, я так думаю. Я не помню точно, перестал считать. Или, скорее, это он перестал считать и нас заставил. Мой отец прекрасно умеет навязывать свою волю окружающим. Именно поэтому у него в карманах всегда полно наличных, живет он в огромном доме в квартале для богатых, где все такие же, как он, его уважают на работе, а собственная семья просто ненавидит.

Окей, ненавидит — слишком громко сказано. Кам сказала бы, что у меня с ним непростые отношения. И есть проблемы, которые я похоронил глубоко на дне сознания и с которыми мне придется когда-нибудь научиться справляться. Я люблю эту женщину, но меня так бесит ее манера делать выводы, основываясь на популярной психологии. Конечно, отчасти потому, что она права.

Со времен моего детства на каждый свой день рождения отец собирает всю семью на бранч. Раньше я не мог дождаться этого дня, чтобы увидеть кузенов и кузин, услышать, как дядя Тед, слегка перебрав, скажет то, что говорить не следовало бы, и, самое главное, потому что приезжала моя бабушка, Жанетт, которая откликалась только на «бабулю». Бабуля, с сумочкой, полной мятной жвачки Peppermint (она называла ее «папаман», в своей манере, она и сок называла каким-то «Оллашурдом» вместо Old Orchard[3]). Бабуля привозила с собой не только «папаманы», но и сарказм, не всегда мне понятный, но дико зливший моего отца. Отец вообще часто злился, но мне нравилось, когда это было направлено не на меня. А бабуля мастерски провоцировала его на гневные тирады. Мне кажется, что это было именно то, за что я ее обожал. И даже сегодня я стараюсь смеяться над вечно мрачным настроением папаши.

Сильно меня не жалейте. В глубине души я знаю, что я богатенький отпрыск, что я родился с серебряной ложкой во рту и мне есть на что холить и лелеять свою стальную задницу (я серьезно, мы спорим с Кам, но задница у меня и правда красивая). У нас по этому поводу перемирие: да, мой папаша придурок, но совсем уж трагично к этому относиться не стоит. Он меня никогда в жизни не бил, и это уже что-то. Он не лишил меня наследства, даже когда застал за курением травки в подвале или когда я испортил один из его пиджаков от Hugo Boss, сиганув одетым в бассейн, чтобы развеселить друзей. И это только два примера из множества других. Понятное дело, не только мой отец всегда во всем виноват (хотя я никогда ему в этом не признаюсь). Тут вырисовывается одна закономерность: я не люблю признавать свои ошибки… точно так же, как и он. Никто этого не любит, а я особенно — я редкостный сноб. Это, должно быть, синдром единственного ребенка, богатенького наследника. Надо бы спросить у Кам. В психологии наверняка этому есть объяснение.

Бранч назначен на одиннадцать часов, и я уже опаздываю. Это тоже часть меня. Я все уже перепробовал, чтобы избавиться от этого недостатка: убеждал себя, что должен прибыть за двадцать минут до начала, настраивал будильники так, чтобы они звонили каждые две минуты, переставлял стрелки на часах вперед… Ничего не помогает. Мой мозг будто знает, что все это не по-настоящему. На самом деле это не совсем так, мозг не то чтобы знает. У меня есть проблемы, конечно, но я не совсем идиот и понимаю, что в глубине души не способен врать самому себе. И это сказывается отрицательно на моем стремлении не опаздывать, но положительно на всей остальной моей жизни. Я пишу Кам, что сел за руль.

На самом деле я живу в трех минутах езды от Кам, и это очень удобно. Обычно я хожу к ней пешком. Дорога мне знакома до мельчайших деталей, я мог бы дойти до нее и с закрытыми глазами. Вид у меня был бы странноватый, хотя мы живем в нижней части города и в нашем квартале, считай, ежедневно происходят куда более странные вещи, чем парень, разгуливающий с закрытыми глазами.

Она ждет меня на углу, чтобы мне не искать, где припарковаться, и потому что оттуда ближе до ресторана. Прохладный сентябрьский ветер врывается в машину, когда она открывает дверь. На Кам пальто, хотя еще не холодно. Осень — ее любимое время года, похоже, ей не терпелось утеплиться.

— Тебе будет жарко.

— И тебе доброе утро.

— Доброе утро. Тебе в этом будет жарко.

— Это чтобы защититься от ледяного сердца твоего папаши.

— Черт, и правда. Надо было надеть горнолыжный костюм.

— Если честно, я тебя как раз в нем и ждала.

Она смеется и подтягивает колени к животу. Кам умеет усаживаться в самых немыслимых позах что в машине, что прямо на земле или даже на диване, свесив голову, чтобы еще и видеть телевизор. Мне нравится сравнивать ее с маленькой обезьянкой, а ей нравится делать вид, что это ее ужасно оскорбляет.

Я замечаю, что она приготовилась к выходу в свет: накрасилась, уложила волосы, а из-под расстегнутого пальто видна темно-синяя блузка, подчеркивающая цвет ее глаз. Обычно я не замечаю такие вещи. На блузку я обратил внимание из-за глаз — ее глаза действительно прекрасны. Она мне призналась однажды, что купила эту блузку для первого свидания. Это наша шутка, про первое свидание. Ей нравится всякий раз напоминать, что у нас никогда не было первого свидания. Прямо как Рейчел и Росс из «Друзей» в той серии, где они принимают решение расстаться.

— Ты прекрасно выглядишь.

— Не по твою душу.

И она мне подмигивает. Я прекрасно понимаю, что она приложила столько усилий не только ради меня. Это все эффект моего отца. Вы знаете, как это бывает: чем противнее чувак, тем больше люди почему-то рвутся заслужить его одобрение. Наверное, потому что его сложно заслужить. Мне хочется сказать Кам, что не надо было стараться, что мой папаша не заслуживает, но она это и так давно знает, потому я молчу. Надо учиться не ввязываться в бессмысленные споры. Кстати, для нее это порой труднее, чем для меня. Потому что она девушка, а я парень? Я не сексист; да я так и не думаю, на самом деле.

— Мои брови не слишком близко друг к другу? — спрашивает Кам, делая вид, что очень беспокоится.

— Они очень прилично выглядят.

— Между ними безупречное расстояние, а?

Она приставляет два пальца ко лбу, между бровями, и смеется. Кам смеется громко, заразительно, и мне тоже смешно — она же ужасно стеснительная. Она борется со своей стеснительностью, принимая надутый и суровый вид со всеми подряд. Иногда я даже пытаюсь намекнуть ей, что эта ее манера отталкивать людей — просто защитный механизм, от которого ей придется так или иначе избавиться. А она мне отвечает, что это ее работа, этакий доморощенный психолог, и чтобы я отстал и занялся своими делами.

Я поворачиваю на набережную Авраама. Для воскресного утра дорога довольно оживленная: народ движется куда-то целыми семьями, и все выглядят куда более довольными, чем я. Кам вставляет в свой телефон аудиопровод, который она специально купила для моей машины, поскольку терпеть не может радио. У нее в телефоне играет что-то нежное, какой-то инди-рок, на мой вкус слишком девчачий. Мне ее музыкальные вкусы кажутся спорными, но, поскольку она согласилась сопровождать меня сегодня, я не протестую. Надо все-таки думать, когда ввязываешься в драку, — мой девиз. Кам наблюдает за мной, нахмурившись.

— Ты не злишься?

— Почему ты спрашиваешь?

— Я включила Lumineers, а ты не реагируешь.

— Ну, они не так уж плохи.

Она молчит. Я бросаю взгляд в ее сторону — между бровями, на гладком прежде лбу, залегла складка.

— Макс, это просто бранч.

— Я знаю.

— Ну и?

— Никаких ну…

— Макс…

Я пытаюсь сосредоточиться на дороге и не обращать внимания на горечь, разливающуюся во рту всякий раз, как я начинаю думать о моем папаше, о его слишком черных костюмах, слишком отглаженных рубашках, слишком прилизанных волосах. У него все слишком, слишком много всего не моего. Его для меня слишком много, а меня для него почти нет. Да, проблема никуда не девается, она внутри меня.

— Ну это просто бранч, все будет норм.

Я слышу ее слова и знаю, что веду себя фальшиво, но молчу. Моего отца слишком много, меня, наверное, недостаточно; вот Кам умеет быть ровно в той мере, как надо.