Опасный выбор

Глава 12

Запрет

— Не знаю, но очень похож.

— Рожей не вышел?

— Да весь твой вид кричит, что с тобой лучше не связываться, — я встала и поискала мусорку, чтобы выкинуть недоеденный бургер и распрощаться. Мне стало очень страшно. Разговор завернул не туда.

Матвей тоже поднялся.

— Ты куда?

— Спасибо, что спас меня от «папика», и за ужин спасибо, — я бросила коробочку с бургером в урну и схватила со скамейки сумочку, собираясь сбежать на такси. — Я тебе переведу. Пойду машину вызову… уже поздно…

Матвей не дал.

Поймал меня за запястье и развернул к себе.

— Постой, — серые глаза не улыбались. — Не уходи.

— Уже поздно, — повторила я слабо. Ощущая, как он тянет меня к себе. Ощущая его объятия.

— Матвей… — я вырвалась и отступила. В глазах и так щипало от страха и пережитых за эту чёртову субботу потрясений. И я больше не вынесла — слёзы потекли горячими ручьями. Я не успевала их стирать, и бесилась, что разрыдалась при нём. Как малолетка. Как какая-то кисейная барышня. Как истеричка.

И говорить не могла, из-за этой дурацкой жалости к себе, из-за этого кома поперёк горла.

— Даш.

Матвей снова приблизился. Он был необычайно серьёзен и хмур. И я не ушла. Ноги вросли в землю, то ли от ужаса, то ли от…

— Я никогда не причиню тебе зла, клянусь, — его пальцы осторожно нашли мои. Я подняла мокрые ресницы, посмотрела, и вдруг поверила. Сумрачные глаза не врали. Они говорили правду.

— Не бойся меня.

— Я тебя совсем не знаю, — отозвалась я глухо.

— Это не важно. Главное, знай, что я тебя не трону. И никто не тронет, поняла?

Я молчала.

Голова шумела от информации, от его прикосновения, от странных, слишком откровенных слов. Я не знала, как реагировать. Застыла, пытаясь переварить услышанное. Матвей тоже молчал.

Потом медленно выпустил мою руку и вернулся на скамью. Упал на неё устало, согнулся, обхватив голову, и шумно выдохнул:

— Не хочу ещё и у тебя увидеть…

Я ошарашено уставилась на колючий ёж в тесной клетке из пальцев, на поникшие плечи, на, летящую в чёрную пропасть, ласточку на шее.

— Что увидеть? — почти шепотом переспросила я через несколько долгих секунд.

— Страх, — прохрипел он тоже тихо. — Не хочу, чтобы ты боялась меня.

— Ладно… — слёзы удивлённо закончились.

Но сердце ещё сжималось. Сжималось вдвое сильнее, вдвое больнее. Это из-за него, — впала я в ступор. — Теперь мне жалко и себя и ЕГО. Я разрезала печаль, прямо так, по живому, и поделила её на двоих. Я не узнавала себя — вернулась к скамейке, где поникла чёрная глыба, где мучился самый свирепый человек, которого я знала, и добровольно села рядом.

— … не буду… бояться.

Он убрал руки и выпрямился. Поглядел, что я не шучу. Стал шарить по карманам. Задумчиво, всё ещё хмуро, весь в своих мыслях, нащупал пачку. Я заворожённо смотрела на пальцы, на зажигалку, на огонёк и вдруг остановила. Положила свою ладонь сверху.

— Не надо, пожалуйста…

Моя рука казалась такой белой и маленькой. А его — такой горячей, живой. Зачем она постоянно тащит в рот эту отраву? Зачем убивает его сильную грудь? Зачем горчит его губы? — спрашивала я себя. Матвей был так близко. Он замер. Понял. Послушно сунул сигарету обратно и отложил всё на скамью — подальше от себя, чтобы не сорваться:

— Как скажешь.

— Зачем ты это делаешь? — задала я свой вопрос вслух.

— Что делаю? Курю?

— Всё это, — провела я по татуировкам на его кисти, имея в виду и курение и всё-всё вредное и опасное, что он с собой творит. — Зачем ты разрушаешь себя? Подвергаешь боли, риску…

Матвей, осторожно, чтобы не спугнуть, накрыл мою ладонь второй рукой. Как дикую пташку — подумала я, краснея. В его руках было тепло, как дома.

— Не знаю, — поглядел он внимательно и долго: сначала на наши руки, потом мне в глаза. — Наверное, чтобы не было страшно, — проговорил, поразмыслив.

— Тебе? Страшно? — удивилась я искренне.

— Конечно.

— А как рисунки на коже могут защитить от страха? — волновалась я.

— Как броня, — пояснил он, отворачивая тёмный серый взгляд, — когда набил первую татуировку, вот тут, — он указал на предплечье и снова вернул ладонь на место, — я ощутил, будто бы эта часть руки уже не принадлежит мне, потому что не видел под ней своей кожи. Казалось, что «новая» кожа закрывает её, понимаешь? Как доспех. И в драке, я ощущал от этого больше уверенности… знаю, звучит как самообман, но если это работает, почему нет? Так и бафался, наращивал броню, пока совсем не перестал видеть себя под ней, — усмехнулся он невесело. — Добафался. Теперь никто не видит, но зато не страшно.

Он помолчал.

— Рисковать жизнью тоже не страшно — терять нечего.

— Как? А семья? — напомнила я осторожно. — О них хоть подумай.

— Бате насрать. Он, как ты говоришь, из «невменяемых». После маминой смерти, только и делает, что бухает. Потерял смысл жизни. Сломался. А я не подхожу на роль его «смысла», видимо.

— Ужас… — побелела я.

— Угу. Да не парься, — Матвей не решался поднять глаза — слова давались ему нелегко. Он прочистил горло. — Прошло уже дофига лет. Я привык.

— Сколько?

— Почти десять.

— Ничего себе, — я невольно сжала его ладонь и он ответил тем же. Мы переглянулись.

— С десяти, я у него за няньку, — усмехнулся мой собеседник, стараясь взбодриться, чтобы сильно меня не грузить. — Хорошо устроился, старикашка. Зато какая школа жизни! М-м-м, — он тихо хохотнул. — Мой первый учитель рукопашного боя. Так, бывало, с ним цеплялись, вспоминать страшно. И как не поубивали друг друга, до сих пор удивляюсь. А в последнее время он сильно сдал. Не знаю сколько ещё протянет. На прошлой неделе, думал, всё. Этот чёрт сбежал из дома, пока меня не было и всю ночь где-то шатался. Еле нашёл его, в бессознанке, на обочине. Смотреть тошно, во что он себя превратил. А ты говоришь… не заниматься нервотрёпкой… — Матвей вздохнул и поглядел с вызовом:

— Нервотрёпка сама прекрасно мной занимается. А курю, потому что только это мозги и разгружает. Да и кто мне запретит? — усмехнулись губы, возвращая лицу уверенность, а глазам — азартные огоньки.

— А если я запрещу? — возразила я тихо, но твёрдо. И испугалась — что я несу?! По какому праву?! Защитная ухмылка Матвея медленно, как дым, рассеялась. Он пригляделся внимательней: шучу или нет?

— Запретишь? Ты?

Его рука убралась, и, на секунду, мне показалось, что вот сейчас он возьмёт со скамейки сигареты, щёлкнет зажигалкой, и, закурит назло, распылив ядовитое облачко вокруг. Но Матвей не притронулся к пачке. Он вдруг потянулся ко мне, и повёл пальцами, вверх, по голой шее, осторожно, но настойчиво поднимая к себе моё лицо. Приблизился. Наклонился почти к самым губам:

— Запрети…

Шепнул, как землю из под ног выбил.

И я утонула в тёмной Балтике его глаз, я забарахталась, задыхаясь без кислорода, падая без опоры, ощущая в его близком дыхании вкус колы и табака.

— Запрещаю… — вдохнула я в последний раз, и наши губы слились в долгом поцелуе. Я, наверное, сошла с ума, но не могла оторваться: было горько и сладко одновременно, мягко и жарко от его пальцев на шее, в волосах, на бёдрах. В животе тянуло приятной истомой, а щёки обжигало стыдом.

— Меняю сигареты на твои губы, — прошептал Матвей горячо, снова принимаясь за дело.

— Матвей… — попытался образумить нас мой несчастный мозг, но никто услышал. Химия, взорвавшаяся от нашей близости, поднимала волоски на теле, расширяла зрачки, оглушала нас, и мы совсем потеряли счёт времени. Сколько мы целуемся? Минуту? Две? Час? Горячие ладони Матвея побывали, кажется, везде. Я запоздало остановила его, упёрлась в широкую грудь:

— Погоди… что мы… Матвей…

— М-м?

Он оторвался, но только чтобы предупредить:

— Двадцать твоих поцелуев в день, чтобы бросить…

— Двадцать? — удивилась я глупо и смущённо. — Почему именно двадцать!?

— Столько сигарет в пачке, — он снова притянул меня. — Нужно двадцать, — улыбался он между поцелуями, — минимум… но чем больше, тем лучше…

— Как ты себе это представляешь? — испугалась я. — Будем прятаться по подъездам, как какие-нибудь школьники? — включилась рациональная сторона и окатила меня ледяными брызгами. Я отстранилась. Всё это было неправильно.

Матвей понял о чём я.

— Да хоть бы и по подъездам, — снова притянул меня к себе, — мне плевать… если ты не хочешь, чтобы нас видели вместе… — он доцеловал окончание и снова затянул меня в глубокую воду, в пучину, сносящую разум, — … я просто хочу тебя… — шептали горькие губы. — Будем скрываться, никто не увидит…

— Мы не сможем… — дышала я в него. — Кто-нибудь точно заметит…

— Сможем, — возражал он, запуская руку по моему бедру. — Я убью всех свидетелей…

— Не смешно…

— Зато действенно…

Мы прыснули, как два счастливых идиота, не в силах оторваться друг от друга. Два помешанных заговорщика.

— Матвей…

— М-м?

— Что мы делаем… погоди… — я вдруг вспомнила, что уже очень поздно и придется возвращаться домой через спящий подъезд — пробираться в квартиру, бесшумно, как воришке. Полезла в сумочку за телефоном. Матвей позволил, но оставил руку на мне, чтобы не сбежала.

— Сколько же сейчас… — я поморщилась. — Ох-х…

— Что? — заглянул он. — Будут искать?

— Уже ищут, — вздохнула я обеспокоенно, — пытались дозвониться, но я не слышала…

— Шесть раз не слышала, — улыбнулся Матвей, наклоняясь к шее.

— Одиннадцать, — возразила я, ощущая новую губительную волну наслаждения от его настырных ласк, — Одиннадцать… если считать и мамины… пропущенные… Матвей… стой… — мой протест чуть не перешёл в стон. Я закусила губу.

— Какая ты недоступная… — поднимался он выше, покрывая меня обжигающими поцелуями, сходя с ума от страсти. Он держался, кажется, из последних сил, чтобы не наброситься прямо тут, на скамейке, посреди чужого двора. Я запаниковала. Но не от того, что он был на грани, а оттого, что и я была на волоске…

— Матвей… — позвала я, кажется уже в тридцатый раз. И он послушался. Остановился. Он, наверное, тоже подумал, что сорвётся и натянул поводок до предела. Запретил себе.

С шумом выдохнул белый пар.

Выпустил.

И я вдруг осознала, что «снаружи» глубокая осень. Она всё время была, но я не чувствовала. А теперь, без него, она снова вернулась ко мне. Окружила. Морозный ночной воздух добрался до пылающих щёк, до шеи, хранящей его влажные поцелуи, и пробрал до костей, до озноба. Я поёжилась.

— Замёрзла? — спросил он, заворачивая мои коленки обратно в плащ. — Почему так плохо одеваешься?

— Кто бы говорил, — улыбнулась я возмущённо, — мистер «майка под курткой».

— Может и не майка, — усмехнулся он.

— Может и ничего?! — пошутила я, ощущая опасное влечение.

— Хочешь проверить? — Матвей тоже чуть не увлёкся. Опять. Он опустил тёмные ресницы на мои губы, но удержался.

— В другой раз… — отшутилась я, вся красная от стыда.

— Ловлю на слове… — всё-таки поцеловал. Поставил печать на нашем договоре. Нежно, осторожно, чтобы оттиск получился идеальным.

— Мне правда пора, — попросила я, вставая. Нужно было срочно взять себя в руки. В свои! Включить голову. Матвей тоже поднялся. Собрал в бумажный пакет остатки еды, салфетки и схватил со скамьи сигареты. Поглядел на них пару секунд, нахмурился и тоже запустил в пакет. А пакет — в мусорку.

— Двадцать, — напомнил, подходя к мотоциклу. — На меньшее я не согласен, ты обещала.

— Обещала?

— Угу. А что ты, по-твоему, делала там, на скамейке? — он достал из карманов мотоперчатки. — На, надень, холодно, обветришь.

— А ты?

— Я норм, — он дождался, пока я перевешу сумку наискосок, помог застегнуть шлем, и всё-таки натянул мне их. Пальцы утонули в чёрной коже с бронёй. И я вдруг ощутила на себе то, о чём Матвей рассказывал — руки как будто перестали принадлежать мне. Они зажили собственной жизнью, кулаки стали опасными, непробиваемыми, большими. Я уставилась на них, как дурочка, удивляясь, пока Матвей седлал «коня».

Зарычал мотор.

Эхо отскочило от недовольных окон, звякая и дребезжа стёклами. Я поморщилась — как неловко нарушать покой жильцов. Только глухой не проснулся! Не подпрыгнул на кровати…

— Готова? — повернулся Матвей, когда я уселась сзади и обхватила его.

— Да.

Он вырулил из спящего двора на яркую улицу. Город не спал. Час ночи, по субботним меркам, это детское время, и у некоторых веселье только начиналось. А мне было уже не весело.

Я сбежала ото всех и встретила новый день с почти незнакомым парнем. Меня тянуло к нему, как магниты тянет к железу. Казалось, что знаю его, что всё в порядке, но ведь это было не так. Я потеряла голову. И утром буду стыдливо прятать глаза и придумывать какую-нибудь позорную ложь, чтобы оправдаться перед родителями. Я, конечно, отписалась маме, что еду, чтобы успокоить их с папой. Звонить не решилась — вдруг спят, чего зря тревожить. Я же уже еду. Ключи есть. Тихонько зайду и лягу. А утром объяснюсь как-нибудь, — волновалась я сквозь шум, сквозь рычание двигателя.

За спиной Матвея безопасно.

Но эта безопасность скоро кончится, и мне придётся разгребать последствия самой. Я уже видела крышу своего дома. Она приближалась. И последствия — вместе с ней.

Мотоцикл заехал с другой стороны двора — подальше от моего подъезда. Матвей помнил о предосторожности. Он помог мне снять с себя всё с приставкой «мото», и я осталась стоять перед ним в первозданном виде — в чём покинула подъезд почти десять часов назад. Как будто и не было нашего с ним двухколёсного приключения и потасовки у клуба и поцелуев.

Но всё было.

И новый поцелуй — стал тому подтверждением, хоть и прощальным. Матвей нехотя отстранился.

— Я не знаю как переживу эту ночь без тебя и без сигарет, — признался он.

Я улыбнулась.

— Я в тебя верю.

— Зря. Уже подумываю влезть к тебе в окно, от отчаяния, — фыркнул он.

— На второй этаж?

— Угу.

— Даже не думай, — я прыснула, представив, что он не шутит. — Мы с сестрой в одной комнате живём. Ей это не понравится.

— К родителям отселю, не рассыпется. Получу свой поцелуй и оставлю вас в покое. До следующего раза. Буду каждый час к тебе вламываться… готовься.

— Матвей, — я тихонько и счастливо засмеялась.

Ночью, тут и шёпот казался чересчур громким. Колодец. Настоящий колодец. Хотя так и не скажешь. Вроде и зелени много и площадки две вместились и парковок куча… а всё-таки колодец. Скрытый. Тайный. Тёмный…

В котором летели двое. В неизвестность.

— Пойду на турники. Всё равно не засну.

— Шутишь?

— Не, почему, — он усмехнулся, — способ проверенный — упахиваешься так, чтоб упасть и отрубиться. Всегда работает. И мысли не лезут.

Мысли…

— Матвей, — я вспомнила про стопку тревожных сообщений от Алика, и решила осторожно попросить моего «мафиози» не убивать его, — завтра, возможно, мне нужно будет встретиться с… с Аликом, в общем… я ещё не знаю точно… может и не придётся, но если он сам приедет… — сбивчиво начала я, — можешь, пожалуйста, не обращать внимания…?

Матвей напрягся.

— Ладно. Зачем приедет?

— Объясняться. Нам нужно поговорить…

— Я могу объяснить ему без разговоров…

— Матвей, ну пожалуйста. Не трогай его. Он не виноват… что…

— Что хорошим девочкам нравятся бандиты? — Матвей притянул меня, и земля зашаталась, вылетела из под ног, и я улетела, одуревшая от его поцелуя. Морозный воздух снова остудил наш пыл.

— Всё. Мне пора… на эшафот… — пошутила я, скромно отступая.

Матвей остался.

— Пусть только тронут.

— Эй, — шёпотом возмутилась я. — Родители это святое! Даже не думай! А то перестану тебя уважать.

— Все-всё, — поднял он ладони, — шучу. Иди.

Я добралась до подъезда и тихонечко поднялась к своей двери. Пока поднималась, слышала урчание его мотоцикла за окном — Матвей переставил «коня» на своё место, в привычное стойло. Теперь проверит отца и пойдёт на турники. А я тихонько пойду на свою кровать и рухну без всяких там турников и нагрузок. После стольких переживаний хотелось просто лечь и забыться в полной темноте.

Заснуть с НИМ.

Ощущая его губы.

Но рухнула не я, а мои планы: я начала шуршать в замочной скважине, пытаясь открыть дверь как можно тише, но дверь вдруг яростно атаковала меня сама.

Открыла мама.

И по её лицу я поняла, что тихонько лечь не получится.