Подонок. Я тебе объявляю войну!

28. Женя

В ванной умываюсь и чищу зубы, выдавив пасту на палец. Стараюсь, конечно, сохранять спокойствие и не поддаваться панике, но то и дело к горлу подкатывает противная тошнота. Как я могла так тупо попасть? Ведь знала же, на что способны мои новые однокласснички.

Бросаю взгляд в большое зеркало. Просто мечта поэта! На голове — воронье гнездо. Лицо бледное до синевы. А в вещах Смолина я просто утопаю. Особенно толстовка на мне висит чуть не до колен. Да и плевать, было бы перед кем красоваться.

— Э, ты там уснула? — слышу грубый окрик Смолина.

Ненавижу его!

Выхожу из ванной несчастная и злая. Псих уже полностью одет и собран. Стоит в коридоре, подпирая спиной стенку, держит руки в карманах ветровки и разглядывает меня. Нагло и высокомерно.

— Вон кроссы мои старые надень, — указывает он кивком на пару белых кроссовок найк. — И поехали. Подкину тебя до дома.

Ситуация абсурдна до безумия! Он только что самым подлым образом сфотографировал меня, унизил, опустился до шантажа, да попросту загнал в тупик. И тут же дает мне свою одежду и предлагает подбросить до дома. Где тут логика? Где во всем этом хоть какой-то смысл? Бред какой-то!

Однако я очень хочу домой. Поэтому молча сую ноги в его кроссовки, даже не расшнуровывая их, и выхожу следом из квартиры в подъезд. Смолин не ждет лифт, а сразу сворачивает к лестнице. И мне приходится идти за ним, точнее, плестись, потому что его кроссовки едва не сваливаются с меня на ходу.

— Я завтра отдам тебе твою одежду и обувь, — говорю ему.

— Зачем? — не оборачиваясь, отвечает он, быстро сбегая по ступеням. — После тебя я все равно это носить не буду. Так что можешь оставить себе или выброси.

— Как скажешь, — с деланным равнодушием отвечаю я, заставляя себя не обращать внимание на его очередное оскорбление. Хотя, конечно, очень неприятно, очень… Почему он так пытается меня унизить? И почему меня это так задевает?

— И потом, — уже снизу громко добавляет он: — Я рассчитываю, что мы тебя больше уже не увидим… ни завтра, ни послезавтра, никогда…

— Не надейся.

Но Смолин меня не слышит. Я отстаю от него на несколько пролетов. Он уже хлопает подъездной дверью, а я все еще спускаюсь с третьего этажа.

— Шевелись, а? — раздражённо бросает Смолин, когда наконец выползаю на улицу.

Сажусь в его Порше, пристегиваюсь как порядочная и тут вспоминаю, что у меня при себе нет ни сумки, ни телефона, ни ключей от дома.

— А где мои вещи? — спрашиваю Смолина.

— Шмотье твое? У Меркуловой, наверное.

— А моя сумка? Там телефон, ключи… там всё… Я даже домой не попаду.

Грубо выругнувшись, он набирает Меркулову, причем включает вызов на громкой связи.

Она отвечает почти сразу.

— Привет, Стас! — голос ее звучит напряженно и в то же время заискивающе.

— Полин, вещи новенькой… сумка там ее, телефон… у тебя?

— Да, вроде… Посмотреть? — спустя паузу снова подает голос: — Сумка точно здесь, а где ее тряпье — не знаю. А что?

— А ты сама всё еще там? За городом? Никуда не собираешься?

— Нет, у нас же сегодня уроки с одиннадцати. Но я, может, вообще не пойду, что-то мне…

— Я к тебе скоро заеду, — перебивает Смолин. — За ее вещами.

— Да? — удивляется она. — Ну ладно. А сама Швабра где?

— Рядом со мной сидит, — преспокойно отвечает он.

— Ой, ну пока тогда, — быстренько сворачивает разговор Полина.

Я стараюсь не подать вида, но скулы предательски вспыхивают. Когда Соня называла меня в классе этим тупым словом, было ведь плевать. Абсолютно. Меня даже смешили ее потуги выпятить свое значимость таким глупым способом. Сейчас же оно вдруг болезненно обожгло. Сама не знаю, почему. В их диалоге как-то обидно и унизительно всё это прозвучало.

— Тащись теперь из-за тебя опять к Меркуловой, — высказывает свое недовольство Смолин и с мрачной миной смотрит на часы. — И так всё утро с тобой торчу, будто делать мне больше нечего.

— Оу! — у меня даже смешок от изумления вырывается. — То есть это моя вина, что ты тут со мной торчишь? Что вы меня затащили на свою проклятую вечеринку и накачали чем-то до беспамятства? Что я очнулась не дома у себя, а черт знает где?

Он окидывает меня насмешливым взглядом.

— Да кто тебя куда затаскивал? Тебя позвали — ты помчалась. И что значит — накачали? Тебе что, силой что-то в рот заливали? Сама пришла, сама выпила. Всё сама. Добровольно. Так что не ной теперь.

— Ну так и ты меня привез оттуда добровольно. Так что сам не ной.

Смолин тут же вспыхивает:

— Капец, ты охреневшая! Да ты хоть знаешь, что бы там с тобой было, если б я тебя не увез?

— И что?

— По рукам бы пошла, — хмуро отвечает он. — Но сначала, конечно, тебе бы полноценную фотосессию устроили во всей красе. Может, еще как-нибудь поглумились бы. Поверь, фантазии у наших бы хватило…

— Так я тебя благодарить теперь должна? — едко спрашиваю я. Как будто он сам меня не сфоткал, спаситель!

— Нахрен мне нужна твоя благодарность, — кривится он. Выезжает за город и быстро набирает скорость.

— И зачем тогда ты меня увез?

— Считай, пожалел.

— О, так ты у нас жалостливый. Прямо сама доброта и милосердие! — с горечью восклицаю я.

Смолин резко ударяет по тормозам и останавливает машину на обочине. Меня швыряет вперед так, что ремень врезается в туловище.

— Ты нормальный?!

Он разворачивается ко мне всем корпусом. Яростно сверкая глазами, выпаливает:

— Еще слово и я тебя высажу к чертям! И при сама до Меркуловой за своим барахлом, ясно?

— Ясно, — отвечаю я. И иду ва-банк: — Удали мою фотку. Пожалуйста.

С минуту мы смотрим друг другу в глаза. Его — горят как угли, но отвести взгляд от них невозможно.

Возникает странное ощущение, будто сейчас что-то произойдет. Меня даже неясное волнение охватывает. Мне кажется, он тоже это почувствовал и дрогнул внутри. Но затем это ощущение исчезает. Он отворачивается, заводит машину и трогается с места.

Несколько минут мы едем молча. Потом я все же снова завожу разговор:

— Ты ведь можешь быть нормальным. Зачем тебе это? Тебе станет легче, если выложишь эту фотку в сеть?

— Да мне пофиг, — хмуро отвечает он.

— Тебе не пофиг, — заявляю я с внезапной самоуверенностью, которую сама от себя не ожидала. — Было бы пофиг, ты бы не увез меня вчера…

— Я просто не хотел лишних проблем, — возражает он и с нарочитой грубостью добавляет: — А на тебя мне вообще плевать.

Мне тут же вспоминается, как он с утра спорил с Соней, что не мог бросить меня на улице, мол, вдруг я замерзну или еще что-нибудь плохое случится. Наверное, это глупо и самонадеянно, учитывая обстоятельства, но мне вдруг на ум приходит мысль: я ему нравлюсь. Нет, не нравлюсь. Точнее будет: я его волную. Причем против его желания.

— Было бы плевать — ты бы сейчас не ехал со мной к Полине, — заявляю я, а сама слежу за его реакцией, замерев в напряжении. Что он сделает? Психанет? Начнет доказывать обратное? Или, наоборот, даст слабину?

Но он на это просто молчит. Смотрит перед собой, крепко стиснув челюсти. И ни слова в ответ.

Но я не отступаю, делаю еще одну попытку до него достучаться.

— Стас, ну правда, зачем это тебе? Пожалуйста, удали эту фотку.

— Я же сказал, уйдешь — удалю, — злится он.

— Я все равно не уйду…

Он мрачнеет еще больше.

— Ну и дура.

А затем включает свою ужасную музыку, видимо, чтобы я его больше не доставала.

К Меркуловой он заходит вместе со мной. Полина встречает нас у дверей.

— Привет, — здоровается она как ни в чем не бывало. А мне так и хочется ей ответить, что мало ее побрили, но с каменным лицом прохожу мимо нее в гостиную.

Там — черт ногу сломит. Кругом все разбросано, стулья перевернуты, какой-то парень спит на диване. Выдергиваю из-под него свои джинсы, на полу нахожу футболку, а сумку Меркулова сама приносит.

— Проверь, всё ли на месте, — советует Смолин.

Всю обратную дорогу Смолин вновь пытает меня тяжелым роком. И когда мы подъезжаем к нашему двору, у меня уже голова раскалывается от басов и ударников. Выхожу — и тотчас музыка смолкает. А вслед летит:

— Эй! У тебя три дня. Если до понедельника не уйдешь от нас…

Я, не оглядываясь, шепчу под нос: «Пошел к черту!» и захожу в подъезд, не дослушав его угрозу. А вот дома… дома на меня нападает настоящая паника.

Что делать? Что, черт возьми, делать? Вариантов-то, собственно, всего два. Уйти или остаться, несмотря на его угрозы. Но уйти я не могу. Особенно вот так — как побитая собака. А если останусь… ждет меня тогда позор. Позорище…

Полдня я терзаюсь, а вечером, перешагнув стыд, звоню Олегу Хоржану:

— Привет, Олег. Ты тогда говорил, что поможешь мне, если вдруг что… Понимаешь… — начинаю я и замолкаю, не представляя, как ему всё это выложить.

И слышу в ответ твердое:

— Что нужно сделать?