Подонок. Я тебе объявляю войну!

70. Стас

После алгебры идем с Женей на инглиш в молчании. Точнее, это я молчу — думаю над последним сообщением Янки. Даже не так — не думаю, наоборот, от этой мысли отмахиваюсь. Понимаю же: ну что эта дура может мне сделать? Брательника своего подбить, чтобы тот со мной разобрался? Это вообще ерунда. Слить Сонькину выходку? Растрепать всем, что она сделала Жениной матери? Вот это уже серьезно, да только Янка и сама там тоже выступила. А собой рисковать Ашихмина не станет.

Да, наверное, она просто от злости сотрясает воздух. Я бы вообще не заморачивался, но на душе отчего-то погано. Такое странное, невнятное ощущение чего-то плохого.

В принципе, я во весь этот бред с предчувствиями не верю, даже относиться к такому серьезно не могу, и себе говорю: не сходи с ума. Но, блин, где-то внутри, за грудиной, реально ведь скребет. Так бывает, когда точно знаешь, что вот-вот грянет какой-то лютый звездец.

И тут Женя выдает:

— А ты, оказывается, можешь быть очень жестоким. Яна, понятно, выпросила, но ты так ее опустил, а ведь она твоя бывшая…

Смотрю на нее, наверное, как-то не очень добро. Потому что она сразу добавляет мягко:

— Извини, что лезу. Понимаю, что не мое, конечно, дело. Просто мне кажется, что с бывшими надо расставаться по-человечески.

— Угу. Видать, мне тоже надо было с ней потанцевать.

— Ты просто бил ее по самому больному, и, главное, при всех.

— Она тоже била меня по самому больному. Я всего лишь отвечал, — пожимаю плечами и добавляю жестко: — Не могу терпеть, когда тебя оскорбляют.

— Мне на ее слова было плевать. Я же понимаю, что она бесится от обиды и ревности. Мне ее даже немного жаль. Ладно, Стас, прости, я и впрямь сую свой нос, куда не просят.

— Да суй сколько хочешь, тебе можно, — пытаюсь немного сгладить недавнюю резкость.

Она улыбается.

— Это ты погорячился. Я — любопытная. Не жалуйся потом.

— Ничего, выдержу.

Женя коротко смеется, но затем опять становится серьезной, даже какой-то обеспокоенной.

— А ты не боишься, что Яна может… ну, отомстить как-то? Мне кажется, она не из тех, кто легко забывает обиды.

— Ну что она мне может сделать? — повторяю ей то же, что и себе уже не раз сказал. — Янка может только мелко пакостить.

— Не знаю… Знаешь, как говорят? Страшнее брошенной женщины, только обиженная брошенная женщина, — Женя произносит это вроде как насмешливо, но я вижу, что она и правда тревожится.

Я и сам за нее боюсь. Но вслух говорю как можно беспечнее:

— А еще говорят: бодливой корове бог рогов не дал. Вот это точно про Янку.

Всю следующую неделю практически не отхожу от Жени ни на шаг. В общем-то, мы и до того были постоянно вместе: и на переменах, и на обеде, и после уроков. Я лишь ненадолго отлучался, когда Соньку домой отвозил. Но теперь Соньке, как бы она ни обижалась, приходится добираться на такси. Своего водилу отец для нее зажал.

За последние дни я так привязался к Женьке, что еле вытягиваю без нее в эти выходные. Но встретиться не получилось. В субботу решил мать навестить. Думал, быстро сгоняю туда и обратно, а вечером — к Жене. Но матери стало хуже. Понимаю это сразу, едва ее увидев.

Когда полторы недели назад забирал ее из больницы, врач накатал целое полотно, чем долечиваться дома. Я всё по этому списку купил, привез, даже взял с нее слово, что будет принимать эти злосчастные таблетки. Но тут гляжу — аптечный пакет так и стоит неразобранным. А сама она пластом лежит на кровати. Дышит тяжело, со свистом.

— Мама, ну что за фигня? Ты почему не лечилась? Ты же говорила… — негодую я.

Мать открывает рот, но, просипев что-то невнятное, тут же захлебывается кашлем. А возвращаться в больницу притом отказывается. Правда, я ее не особо и спрашиваю.

В больнице тоже приходится повоевать. Брать ее вечером в субботу сначала ни в какую не хотят. Я даже денег сую — не берут. В конце концов приплетаю отца, чего я сроду никогда не делал. Ну и тут не сделал бы, конечно, будь другая ситуация.

Ну а в воскресенье опять к матери. Переживаю все-таки. Но ее прокапали, и вроде ей уже чуть лучше. Сразу говорю ей, что на неделе не приеду. Она кивает, типа, и не надо.

В понедельник после уроков допоздна зависаю у Женьки. Завтра она улетает в Москву на олимпиаду. Четыре дня не увидимся!

Еще и этот додик Арсений будет с ней все время рядом. Меня уже не так сильно бомбит от него. Да и он вроде руки больше не распускает. Но все равно как подумаю, что они будут там вдвоем… короче, лучше вообще в эту сторону не думать.

Она готовит ужин, возится у плиты, а я сижу на кухне за ее спиной и глаз с нее не свожу. Женя иногда оглядывается на меня и улыбается.

— Так сильно есть хочешь?

Я как блаженный смотрю на ее губы, не разбирая смысла слов, и бездумно киваю. Честно, так бы и сидел целую вечность, на этой тесной кухне только с ней вдвоем…

Звук у телефона я вырубил, зная, что Сонька обязательно начнет названивать.

— Потерпи еще пять минут, — говорит Женя. — Сейчас соус немного загустеет и готово.

Я не отвечаю, ловлю ее руку, встаю и притягиваю Женю к себе.

— Мне так хорошо с тобой, — шепчу ей в макушку, обнимая. Пару минут она позволяет себя целовать, потом вырывается и опять к плите.

— Ну вот, всё готово. Садись. Буду тебя кормить.

Она накладывает в тарелки спагетти и тушеное мясо, поливает соусом. Пробует сама и расстроенно восклицает:

— Черт! Кажется, пересолила.

— Не, — мотая головой, вру я. — Норм. Всё очень вкусно.

Она снова пробует и морщится.

— Нет, сплошная соль… Как ты это ешь?

Из твоих рук я бы и яд ел. Но вслух продолжаю врать:

— Не знаю, мне нравится.

После ужина идем в ее комнату. Мельком проверяю телефон — нет ли звонков от матери. От нее — ничего, но зато от Соньки пятьдесят пропущенных. Не зря звук убрал.

Женя садится с ногами на диван, я — рядом.

— Чем займемся? — спрашивает.

Я придвигаюсь ближе. Какие вообще могут быть вопросы по поводу того, чем нам заняться наедине? Но Женя отодвигается.

— Подожди. Ну давай хоть немного просто поговорим?

Раздосадовано выдохнув, я уступаю. Сажусь прямо, как на приеме у врача.

— Хорошо. О чем говорить будем? — спрашиваю без особого энтузиазма.

— Расскажи о себе что-нибудь, чего я не знаю.

— Не-е, это неинтересно. Лучше ты о себе.

С минуту она думает, потом вдруг вся подбирается, будто ее озарило.

— Слушай! А давай поиграем в Правду или Действие?

Ну, конечно же, я не хочу играть ни в правду, ни в действие, ни во что-либо еще. У меня совсем другое на уме. Но снова соглашаюсь.

— Ну, можно. А как?

— Допустим, начинаешь ты. Выбираешь правду или действие. Если правду — то я задаю тебе любой вопрос. И ты должен ответить на него честно. Понимаешь? Что бы я ни спросила, ты должен ответить по-честному.

— А если действие?

— Тогда я попрошу тебя что-нибудь сделать, хоть что. Ну, без фанатизма, естественно. Что-нибудь реальное и выполнимое.

— Блин, на что я подписался…

— Ну а потом будет твоя очередь задавать мне вопросы, ну или давать мне…

— О, ну это другое дело, — подмигиваю ей.

— Но выбирать правду можно только два раза подряд! Третий раз, хочешь-не хочешь, а придется выбрать действие. Понял? Ну всё, давай.

— Действие, — говорю я. Я уже как-то отвечал честно на ее вопрос, больше не хочу.

Она задумывается, обводит глазами комнату, хмурится, потом выдает с вызовом:

— Станцуй! Да, ты должен станцевать, выбрал же действие. Так что действуй!

Я в первый миг туплю. Потом нахожу в телефоне что-то лирическое, включаю, а сам беру ее за руку и тяну с дивана.

— Это медлячок. Так что идем.

Она слегка упирается, но затем поддается. Музыку я почти не слушаю, просто прижимаю ее к себе и наслаждаюсь моментом. И не замечаю, когда песня заканчивается.

Однако эта странная игра мне уже нравится.

— Всё, теперь я… — Женя возвращается на диван. Ну и я тоже сажусь рядом. — Я выбираю правду.

Я долго не думаю.

— А у тебя с Дэном что-нибудь было? В смысле… ну это было? — спрашиваю ее. Меня это реально волнует, но просто так я бы, наверное, не смог ее об этом спросить.

Женя перестает улыбаться. Вопрос ей явно не нравится. Но сама же предложила такую игру, чего уж теперь.

— Нет, не было, — сухо отвечает она.

А я еле сдерживаю довольную улыбку.

— Теперь ты. Правда или действие?

— Действие.

— Отожмись… тридцать раз, — велит она, скрестив на груди руки. — Ну, или сколько сможешь.

Без рвения, конечно, но отжимаюсь все тридцать.

Женя, дождавшись, когда я вернусь на диван и мало-мальски отдышусь, говорит:

— Действие.

— Чего? — торможу я.

— Я выбираю действие.

— Оу, — вырывается у меня. И, не задумываясь, тут же говорю: — Поцелуй меня.

— Я так и знала, — смеется она, но придвигается ближе.

А я тоже делаю кое-какие выводы: так и знала, но ведь выбрала действие…

Домой от Жени еду совсем поздно. Никак не хотел уходить.

Игра, конечно, дурацкая. В смысле, чего только я сегодня ни делал по ее заказам. И пел, и изображал черт-те что, и всякое по мелочи. Но зато на каждое ее «действие» я просил поцеловать, и она целовала. До сих пор губы сладко горят и от толстовки пахнет ею…

Черт, мне уже ее не хватает. Она еще не улетела, а я уже скучаю.

На светофоре достаю телефон, смотрю — пропущенных от Соньки еще в два раза больше стало. Перезваниваю.

Сначала долго идут гудки, затем слышу ее взволнованный голос.

— Стас, ты где? Ты скоро будешь?

— Уже еду. А что случилось?

— Папа все знает!

— Что — всё? — не понимаю я.

— К нам приходила Ашихмина. Представляешь? Сначала они с Инессой о чем-то говорили во дворе. А потом эта сука провела Янку к папе. Короче, Янка ему сказала и про Гордееву, и про то, что ты в гимназии полы с ней моешь, может, еще про что-то… Но он так орал! А сейчас он тебя ждет…