Подонок. Я тебе объявляю войну!

46. Стас

Гордеева стоит в дверном проеме, босиком, в моей старой рубашке, которая ей так велика, что висит чуть не до колен.

Вроде что особенного? Но от нее вот такой совсем крышу сносит. Стараюсь на ее голые ноги даже не смотреть, только в глаза. И все равно в голову ударяет кровь. Оглушительно долбит в виски.

В кухне моментально становится душно.

Сморгнув, таращусь на Гордееву, наверное, как полный тормоз, пытаясь понять, шутит она или серьезно? По ходу, серьезно. С ума она сошла, что ли? Впрочем, она же не знает…

Не догадывается даже, дурочка, что сейчас очень опрометчиво меня дразнит. Потому что лежать с ней рядом, в одной кровати и не сметь ее коснуться — не уверен, смогу ли. Выдержу ли. А если и выдержу — это же будет сущая пытка…

Но насмешливое выражение на ее лице не оставляет выбора. Я сползаю с подоконника, а самого внутри аж колотит. Но чтобы не палиться, ухмыляюсь и лениво тяну:

— Ладно, Гордеева, так и быть. Уговорила. Надеюсь, ты хотя бы не храпишь?

— Никто пока не жаловался, — слышу ответ, и тут же у меня вырывается:

— В смысле — никто?

Она идет передо мной и будто не слышит.

— Э! Так кто — никто? — удерживаю я ее за локоть и поворачиваю к себе.

— Никто, Смолин, это никто, — смеясь, отвечает Гордеева и высвобождает руку. — И вообще, что за вопросы? Тебе не все ли равно?

— Просто интересно, — состряпав равнодушную мину, пожимаю плечами. Она идет дальше, а я злюсь на себя. Гордеева, конечно, та еще язва, но ведь правда — мне должно быть все равно. Она, скорее всего, это вообще просто так ляпнула. И чего я повелся? Идиот.

Заходим в спальню. И меня накрывает. Это даже не волнение, это… слов таких нет. Сердце заходится и буквально выпрыгивает из горла.

Я скорее выключаю свет, потому что, чувствую, моя пылающая как пожар физиономия сдает меня с потрохами. Но в темноте ни черта не легче. Зато можно на нее беспрепятственно пялиться. Правда, вижу только силуэт на фоне окна. Однако глаз оторвать не могу.

Вот она откидывает одеяло, вот садится на кровать, вот ложится с краю. Недолго ерзает и замирает.

Во рту пересыхает. Возвращаюсь на кухню. Жадно пью, заодно ополаскиваю лицо холодной водой. Вроде немного остываю.

Почему с ней так? Будто сам себе не принадлежу. Почему не получается, как обычно, как со всеми, как с Янкой — легко, уверенно, непринужденно? Идиотизм полнейший. И всё ведь понимаю, а все равно ничего с собой сделать не могу.

Возвращаюсь в спальню, а то ведь решит, что перенервничал и сбежал. Ложусь на другую сторону кровати. Вытягиваюсь у самого края. Между нами, наверное, еще полметра. Но мне кажется, что я физически чувствую ее тепло, ее близость. И от этого внутри всё ноет.

Лежу, даже не шевелюсь, как статуя, закаменев всем телом от напряжения. Только сердце гулко бухает в груди.

Сна ни в одном глазу. Ловлю ее дыхание, сначала ровное, тихое, еле слышное. Но она тоже не спит. И от этого я только сильнее напрягаюсь. Все ощущения обострены до предела, хотя сам неподвижен.

Чтобы хоть чем-то занять одуревший мозг, лежу считаю секунды. Одна, две, три… сорок семь, сорок восемь… сто шестьдесят пять, сто шестьдесят шесть…

Несколько раз сбиваюсь и начинаю снова.

На восемьсот двадцатой секунде уже не знаю какого захода, она, немного повозившись, поворачивается на живот. А вскоре начинает тихонько посапывать. И я понимаю — уснула. Напряжение слегка отпускает. Но не настолько, чтобы уснуть самому.

Восемьсот двадцать один, восемьсот двадцать два…

Скорее бы утро. Отвезу ее и Милоша в гимназию и поеду домой.

Восемьсот тридцать четыре, восемьсот тридцать пять…

На следующей неделе она отправится на олимпиаду. Может, тоже поехать? Я, конечно, уже послал Арсения, но кто мешает передумать?

Ненавижу математика — это последняя мысль, которую я запоминаю, закрывая глаза. А когда их открываю — уже утро.

Встаю — Гордеевой рядом нет. Встревоженно прислушиваюсь и выдыхаю. Она плещется в ванной. Вообще-то даже хорошо, что ее сейчас рядом нет. Видок с утра у меня еще тот.

Потом иду в гостиную, пытаюсь растолкать Милоша. Но тот, не открывая глаз, только мычит в ответ и отмахивается. Скидываю его с дивана, но тот продолжает спать на полу как ни в чем не бывало.

Тут уже и Гордеева выходит из ванной. Буркнув «привет», заскакиваю туда сам. Почему-то даже в глаза ей не смотрю при этом. Сам не знаю, откуда эта утренняя неловкость, ничего же не было.

Зато Гордеевой хоть бы что. Выхожу — она уже на кухне кофе пьет с печеньем. И мне предлагает. Настроение, гляжу, у нее веселое.

— Ну что, не нарушала я твой сон своим храпом? — спрашивает с невинным видом, а у самой глаза смеются. Только мне не до смеха и не до шуток. Наливаю себе кофе и сажусь за стол напротив нее.

— Кто-то проснулся не в духе?

Бросаю на нее угрюмый взгляд и ничего не отвечаю.

— Слушай, а как мы теперь будем?

— В каком смысле? — не понимаю ее.

— Ну, как? После сегодняшней ночи ты, как честный человек, обязан на мне жениться. Тем более Милош свидетель. Ну что, когда скажем всем, что мы теперь вместе?

— Что? — зависаю я.

Физиономия у меня, наверное, в этот момент просто атас, потому что Гордеева, взглянув на меня, начинает в голос смеяться.

— Ой всё, выдохни! Я же просто шучу. Видел бы ты себя! Я, конечно же, другое имела в виду. Как мы будем общаться в гимназии? Вы же мне бойкот объявили и все такое. Я к тому, что пойму, если мы, как и раньше, не будем общаться, не будем здороваться… У тебя же сестра, Яна. Да и весь класс… Милош, конечно, видел, но ты, наверное, с ним уж как-то договоришься. В общем, я, если что, без обид… Давай будто ничего не было. В смысле, меня тут будто не было. И ничего не изменилось.

Я долго не отвечаю. Я об этом даже и не думал, но сейчас зацепился за последние слова.

— А на самом деле… что-то изменилось? — смотрю на нее напряженно.

Теперь она выдерживает паузу, тоже глядя мне в глаза.

— Ну, для меня — да, — говорит наконец и уже без всяких смешков. И смотрит тоже серьезно. У меня сразу сердце задергалось. Однако я еще и переварить эти слова не успеваю как следует, как она тут же добавляет: — Я тебе очень благодарна, Стас. Я думала, ты… В общем, я считала тебя конченным подонком. А ты не такой. И друг ты хороший. Я бы хотела иметь такого друга.

И главное, казалось бы, чего расстраиваться? Я же не собирался с ней мутить. Да я с ней даже общаться не собирался, но вот такой однозначный отсыл во френдзону… это как холодный душ.

— Угу, спасибо, — невесело говорю я.

— Нет, правда, ты очень классный друг, — глядя на мою кислую мину, она начинает вдохновенно убеждать меня, — надежный такой… Я бы с тобой в разведку пошла. И знаешь, если вдруг тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, ты скажи… Я для тебя тоже обязательно сделаю, что могу.

— Удали видео с Сонькой.

Теперь, похоже, скисает она. Но тем не менее отвечает:

— А ты удали мою фотку.

— Не вопрос, — соглашаюсь я.

Достаю айфон, открываю галерею и у нее на глазах отправляю этот бесценный кадр в корзину.

Гордеева тоже удаляет Сонькино видео из телефона и из облака. И сама же говорит:

— Оно у меня еще на компе есть. Удалю, как дома буду. Обещаю.

— Вот мы и зарыли топор войны. Ну что, Гордеева, за мир и дружбу? — подношу свой кофе к ее кружке и слегка задеваю краем. Она мне улыбается. А я чувствую себя бессовестной скотиной, потому что знаю, что сегодня же восстановлю ее фотку…

В гимназию приезжаем минут за двадцать до начала уроков. Гордеева хотела пораньше, пока никого нет, чтобы наше появление вдвоем осталось тайной. Но мы застряли на полпути в пробке, так что приезжаем в самый разгар.

На улице пробрасывает мелкий, колючий снег. Вся парковка заметена белым и располосована уже припорошенными следами шин.

Подаю свой пиджак Гордеевой. Она сначала отнекивается, типа, палево.

— Да что уж теперь. Все и так видели, как мы приехали.

Она накидывает его на плечи, прихватывает лацканы рукой, и мы вместе идем к центральному входу на глазах у изумленной публики.