Подонок. Я тебе объявляю войну!

30. Стас

— Эй! У тебя три дня, — бросаю вслед Гордеевой. — Если в понедельник не уйдешь…

Она не отвечает, даже не оглядывается, типа не слышит. Заходит в подъезд, громко хлопнув дверью. А я со злостью ударяю ладонью о приборную панель. Бесит! Она бесит. И вся эта ситуация тупая бесит.

Ладно. Дело сделано. Завтра она от нас свалит. Не будет мозолить глаза, не будет… в общем, ничего не будет.

И Сонька моя наконец успокоится.

Только на душе по-прежнему муторно, сейчас даже еще хуже. И это тоже бесит, потому что ну какого черта…? Это же бред, что меня так кроет. Думаю про ее фотку в телефоне и тут же завожусь, как малолетка. Да я ее даже Шваброй, как все, назвать не могу. Язык не поворачивается.

Чума она, а не швабра. Нет, хорошо, что она теперь свалит. Просто замечательно!

Она свалит, и всё закончится.

Приезжаю домой — Сонька спит в гостиной, на диване. Укрываю ее пледом, и она тут же просыпается.

— О, Стас, — сонно потягивается она. — А я ждала тебя и незаметно уснула. Всю ночь же не спала… Давай сегодня не пойдем на уроки? Так не хочется…

— Я и так не собирался. — Сажусь с ней рядом. — Ты забыла? У матери сегодня день рождения.

Она тотчас скисает.

— Поедем вместе?

— Нет, нет, нет, — отчаянно трясет она головой. — Стас, пожалуйста, не начинай… Я не хочу! Не поеду, не проси.

За всё время я смог лишь раз уговорить сестру съездить со мной к матери. В позапрошлом году. До этого ей было любопытно, но она слишком боялась, что отец узнает. А тут он женился на Инессе, и они свалили на Бали.

Но Соньке у матери страшно не понравилось.

Мать жила в поселке под Ангарском. В старой деревянной халупе с удобствами на улице.

Она могла бы жить лучше, я предлагал. Даже упрашивал. Хотел ее перевезти к нам поближе, снять для нее нормальную квартиру — сейчас отцу вообще не до нее. Это раньше он следил, чтобы она не появлялась на горизонте, а нам даже заикаться про нее запрещалось. Теперь — пожалуйста. Но мать сама не захотела уезжать.

У нее там своя жизнь, в которой она увязла намертво. И семья для нее теперь — это их религиозная община, то ли баптистская, то ли еще какая-то, я не вдавался.

После того, как отец забрал нас у матери, она ударилась в религию. Причем жестко, фанатично, самозабвенно. И забила на многое — на быт, в том числе. Деньги, что даю ей, на себя почти не тратит — относит в церковь. А сама живет в этой зачуханой конуре.

Я уже привык, хотя поначалу, помню, тоже брезговал. А вот Сонька тогда впала в ужас. Отшатнулась, когда мать захотела ее обнять. Отказалась от чая. Только стояла и озиралась на облупленные стены, увешанные образами, на печку, занимавшую треть всего пространства, на скудную мебель.

Потом захотела в туалет, мать ее проводила куда-то за дом, и оттуда Сонька выбежала вся зеленая. Ее долго полоскало в кусты, а всю обратную дорогу она гундела: «Как можно так жить? Как мне эту мерзость развидеть! Фу, тошнит до сих пор… Не могу поверить, что эта женщина — наша мать! Она же такой не была… Я ее другой помню… красивой, нормальной… Лучше бы ты меня не брал с собой… Я хочу ее помнить той, другой, какой она была раньше… Стас, она с ума, что ли, сошла от горя и стала такой? Нет, ну как можно так жить, а? В такой жуткой нищете… Добровольно! Это же какой-то хлев, а не дом… А туалет! Ой, меня сейчас опять вырвет… Стас, ты если хочешь, навещай ее и дальше, но меня с собой не зови никогда. И ей скажи, что больше не приеду. Пусть вообще про меня забудет. Я лучше буду думать, что у меня совсем нет матери, чем такая… А кто-нибудь из наших знают? Нет? Слава богу! И не рассказывай никому про нее, пожалуйста. Никогда. Не хочу, чтобы наши знали, что она у нас… такая».

Думал, со временем у нее шок пройдет, и она тоже, как и я, свыкнется. Мать есть мать всё-таки. Но Соньку как отрезало. С того дня она ничего про нее знать не хочет и твердит одно: «У меня нет матери, у меня есть только ты».

Сначала я из-за этого дико бесился, мы ссорились, Сонька рыдала, а я вообще ее слез не выношу. Так что в конце концов забил и езжу сам.

— И охота тебе туда тащиться? — кривится Сонька. — Столько времени терять… Позвони, поздравь по телефону, да и всё.

— Подарок тоже по телефону дарить? — раздражаюсь я. — Да у нее и сотовый опять выключен. Или там связь не ловит нифига.

— Ну, не злись на меня, — жмется ко мне боком Сонька. — Я бы, правда, хотела с тобой поехать, но не хочу. К ней не хочу. Знаешь, если бы мы ей были нужны, она бы сама сюда переехала. Она сама про нас забыла. Ей только секта ее нужна.

— Не сочиняй, она всегда про тебя спрашивает. Она тебя очень любит и скучает.

— А я ее — нет. Я только тебя люблю, больше никого, — бормочет Сонька, приложив голову ко мне на плечо. — Кстати, что там со Шваброй? Ты же сказал, что сам тогда ее сфоткаешь…

— Угу, — моментально мрачнею я.

— И что? Сфоткал или не вышло?

— Вышло.

— О! — тотчас радостно восклицает и подскакивает Сонька. — Прямо голышом? Покажи?

— Маленькая еще на такое смотреть, — отмахиваюсь от нее. И телефон, как только вспомнил про эту злосчастную фотку, тут же начинает жечь карман.

— Боюсь представить, что ты там нафоткал, — хихикает она. — И что, Швабра от нас теперь свалит?

— Надеюсь. Что еще ей делать?

— Наконец-то хоть что-то хорошее! — радуется она. — Я, кстати, Янке не сказала, что Швабра у тебя ночевала. А она выспрашивала…

— Да мне пофиг.

По дороге заезжаю в супермаркет. Набираю всякой всячины — мать ест плохо, да и это она, скорее всего, опять раздаст страждущим.

У кассы останавливаюсь рядом со стойкой с открытками. Вытягиваю одну большую, яркую, с цветами. Уже в машине достаю из бардачка ручку, подписываю от имени Соньки. Стараюсь поровнее — у Соньки очень красивый почерк, не то, что у меня, но все равно получается коряво. Пусть хоть так. Да мать и не знает, как она пишет.

Пока еду, названивают по очереди то Янка, то Влад, то Рус, как сговорились. Я сначала сбрасываю, потом вообще перевожу в режим полета. Не хочу ни с кем разговаривать.

Часа за четыре добираюсь до поселка. Вообще, я Соньку понимаю — находиться здесь очень противно. Всё тут, куда ни глянь, какое-то серое, унылое, кособокое, убогое. Не дороги, а месиво. Пару раз чуть не забуксовал. Машину всю изгваздал. Если б не мать, сам бы сюда ни ногой.

Но когда захожу к ней, она так радуется, чуть не плачет. У нее в гостях сидят какие-то бабки, тетки, деды, такие же серые и убогие, как весь их поселок.

— Это мой сыночек, мой Стас, — гордо представляет меня им. Зовет за стол, но я наотрез отказываюсь.

— Мне еще обратно долго ехать.

— А Сонечка что не приехала? — мать с улыбкой водит кончиками пальцев по моим каракулям в открытке. — Так давно ее не видела, два года уже…

— Она сегодня учится, — вру я.

Хотя всё она понимает, просто делает вид, что верит.

— Да, да, — кивает, — учеба — это очень важно. А как она? Здорова? Я всё молюсь за нее… Она такая красавица стала…

— Да, всё у нее хорошо. Мам, я поеду, поздно уже.

— Я провожу!

Мать накидывает какой-то куцый плащ.

— Ну ты куда так? Там холодно… Я ж тебе привез Сонькино пальто. Надень его, оно теплое. Или опять кому-то отдала?

— Не сердись, Стас. Женщине одной отдала… ей нужнее… У нее дом сгорел, представляешь? Всего лишилась! Мы все ей… кто чем мог…

— А сама что, мерзнуть теперь будешь? — бурчу я. — Сказала бы хоть, я бы что-нибудь еще привез. И почему у тебя вечно телефон выключен?

— Да я забываю… Ты такой у меня молодец, — улыбается мать. — Такой стал взрослый. С тобой я спокойна за Сонечку. Ты только береги ее.

Она всегда это повторяет.

— Угу, — обещаю я и целую на прощанье в мокрую щеку. Все-таки плачет…

Домой приезжаю сильно за полночь. Злой, вымотанный, уделанный в грязи с головы до ног. Потому что на выезде из поселка все-таки застрял в луже, размером чуть не с озеро. И два с лишним часа барахтался, пока выбрался, и то какие-то мужики помогли.

Наутро вообще не хочу шевелиться, даже глаза открывать не хочу, не то что идти на занятия. Но с прогулами у нас строго. Пропустить один день — еще куда ни шло, а два подряд — можно нарваться на беседу с директором, который непременно потом доложит отцу.

Мы с Сонькой приходим в класс чуть ли не самые первые. Потом потихоньку подтягиваются наши: Яна с Аллой, Влад, мудила Шаманский.

Меня так плющит после вчерашней поездки, что я на него даже не реагирую. Сижу за партой полуживой, точнее — лежу.

Влад меня дергает:

— Стас, покажи фотку Швабры?

— Отвали, — сонно мычу в ответ. Глаза аж слипаются.

Вполуха слышу, как Сонька нарочито громко смеется с девчонками. Она всегда теперь так при Шаманском. Хочет показать, что ей и без него отлично. Не понимает, глупенькая, что со стороны всё видно.

Ненавижу Шаманского, вспыхивает злая мысль. Мало он, сука, получил.

И тут дверь открывается, и в класс заходит… Гордеева. И сразу с порога стреляет взглядом в меня, типа: ну вот я, и что ты мне сделаешь?

У меня сразу же сна ни в одном глазу. Только сердце дергается.

Какого черта она явилась?

Наши тоже тотчас все смолкают и замирают, глядя на нее. В классе повисает гробовая тишина.

Одна Сонька оборачивается на меня в полной растерянности.

А эта не проходит к своему столу, а почему-то останавливается у учительского, к нам лицом. Несколько секунд длится эта странная сцена. Но затем наши потихоньку отмирают, начинают шептаться, посмеиваться.

— Сегодня у нас урок будет вести Швабра? — спрашивает Яна.

— Эй, Швабра, — выкрикивает Влад, — покажи с****, а мы заценим.

По классу прокатываются смешки. Заливистее всех смеется Сонька. Только мне не до смеха. Сердце как бешеное колотится у самого горла.

Еще и Гордеева эта смотрит только на меня, причем так, словно во лбу дыру прожечь решила. И не сводя с меня взгляда, отвечает ему:

— Сейчас покажу.

Затем поворачивается к плазменной панели на стене над доской и зачем-то устанавливает связь со своим телефоном через блютуз. А спустя миг на экране появляется моя Сонька…