Подонок. Я тебе объявляю войну!

76. Женя

Всю ночь не сплю. Ни на минуту глаз не смыкаю. То верчусь в постели, то встаю и бесцельно слоняюсь из угла в угол, не зная, куда приткнуться.

Уже не реву — наревелась вечером до икоты. Но легче не стало. Только глаза теперь сухие и воспаленные. А в груди как болело, так и болит. Как жгло, так и жжет. Будто бритвой изнутри меня всю исполосовали.

Всё думаю про маму, про то, какой ужас бедная моя пережила в этом спортзале, и задыхаюсь от горечи и ярости. Эти мысли сводят с ума. И в голове, не умолкая, звучит мамин голос: «Девочки издевались, а он подкрался сзади и надел пакет…».

Знать бы точно: кто он? И холодею от страшной мысли: а вдруг Стас? Ведь он же соврал мне, что никто над ней не издевался, что это был просто несчастный случай.

Нет! Не мог он. Ну, не мог, твержу в отчаянии, словно стараюсь сама себя убедить. Стас не сволочь, не подонок, он не стал бы измываться над беззащитной больной женщиной. Он вообще маму спас. Отвез ее в больницу.

И разве мог Стас говорить мне о любви, если бы сделал такое?

Но… зачем он тогда соврал мне? Да и не всегда Стас был со мной таким, если уж честно.

Память, как по заказу, тут же включается на полную и подсовывает мне моменты за моментами. Как он меня оскорблял, как шантажировал фоткой, как гнался за мной и обыскивал, как в первый же день грубо затолкнул в машину и увез черт знает куда и чуть до инфаркта не довел со своей собачьей шуткой.

Он мог и с мамой просто «пошутить», не зная, что она больна. Может, даже не со зла, а по дурости. Так, как уже шутил надо мной. Эти «шуточки» как раз одного уровня. Ну а потом просто испугался, когда маме стало плохо, и попытался хотя бы не допустить самого страшного.

И потом, Яна, ну или кто там мне написывает, неспроста ведь припомнила этот проклятый пакет. Будь в этом виновен кто-то другой, зачем бы она вообще стала про это писать?

Кто еще мог? Стас ведь сам сказал, что в тот день все уже ушли, кроме него, Милоша и девчонок. И тут же вспоминаю, как Стас занервничал тогда, в Новосибирске. Я ведь еще сразу подумала, что он что-то скрывает. Просто не хотела в это верить.

Господи, ну за что это? Как мне теперь быть? Ведь всё, всё говорит о том, что это Стас, а внутри все равно ноет и скулит: только бы это был не он!

Потому что если это он… я даже не знаю, как потом верить людям, как простить себя за то, что влюбилась в него, как вообще всё это пережить…

Утром еду в гимназию совсем другим человеком. Из меня будто ушло все живое. Осталась только оболочка и рефлексы.

Сегодня я приезжаю не как обычно — за полчаса до начала занятий, а даже с опозданием. Как раз во время перемены между первым и вторым уроками.

В холле людно, но для меня вся эта толпа сейчас как белый шум. Я ее вижу и не вижу, слышу и не слышу. Пока взгляд не сталкивается с другим взглядом, черным, жгучим.

Смолин…

Сердце тут же болезненно дергается и начинает судорожно метаться в груди, пока он устремляется ко мне.

Завидев меня, Стас идет и улыбается, аж сияет, но улыбка его по мере приближения постепенно гаснет, а в лице проступает беспокойство.

— Жень, что-то случилось? — спрашивает он встревоженно. Сжимает мои плечи. Пытливо заглядывает в лицо.

Я поднимаю на него глаза, но чувствую себя такой измученной, прямо какой-то истерзанной. И вместо внятного ответа выдаю какой-то полустон-полувздох.

Как же хочется уткнуться ему в грудь и просто замереть в его объятьях. И чтобы весь этот кошмар оказался просто дурным сном. Но это не сон…

Я вглядываюсь в его черты, в его глаза. А в голове стучит: это был ты или не ты? Но почему-то этот вопрос застревает в горле, и я как рыба только беззвучно открываю рот.

— Жень? — еще больше пугается Стас. — Что с тобой?

Но тут звенит звонок. В коридоре мгновенно становится тихо и пусто.

— Идем? Или тебе плохо? Может, тебя к врачу отвести? Ты жутко бледная…

Я качаю головой и с трудом выдавливаю:

— Идем на урок.

Мы поднимаемся в аудиторию. Стас все время обеспокоенно поглядывает на меня. А я, наоборот, не могу на него смотреть.

На уроке сижу в оцепенении, никак не могу включиться в процесс. Слушаю математика и не понимаю. И на все его вопросы хлопаю бессмысленно глазами.

В конце концов, Арсений Сергеевич, решив, что я заболела, отпускает меня домой.

— Я Платонову скажу, что отпустил тебя, чтобы за пропуски не ругали…

— Спасибо, — бормочу я, складывая вещи в сумку.

Стас тоже подрывается.

— А ты куда? Сядь на место, — велит ему Арсений Сергеевич.

— Я провожу…

— Не надо, — прошу я Стаса. — Я тебе потом позвоню.

Случайно ловлю взгляд Яны, и меня прямо передергивает от неприкрытого злорадства, так и плещущегося в ее глазах. Теперь и я не сомневаюсь, что эти сообщения писала она. Может, припереть ее и расспросить как следует? Да, может, так и сделаю, но не сегодня, потом… Сейчас я и правда чувствую себя очень больной.

На следующий день я мало-мальски прихожу в себя.

Нет, мне по-прежнему невыносимо больно от одной мысли, что Стас может оказаться тем подонком, который чуть не угробил маму. И тяжело, будто меня сверху придавило каменной глыбой. Но сегодня я хотя бы способна осознанно делать что-то, отвечать, реагировать. Вчера же совсем какая-то невменяемая была. Вечером Стас звонил, я даже отвечала невпопад.

А сегодня… сегодня я все-таки спрошу у Стаса про этот злосчастный пакет. Первым делом выслушаю его, а уж потом, может быть, попробую потрясти Яну.

Но Стас сегодня в гимназию не приходит, как и Соня. Лишь отправляет мне сообщение, что его не будет по личным обстоятельствам.

В другой раз я бы обязательно поинтересовалась, что за личные обстоятельства. Но сейчас лишь сухо отвечаю: ок.

«С тобой все в порядке?», — спрашивает он тут же.

«В полном»

«Я тебя люблю»

На это я уже ничего не отвечаю, лишь на секунду зажмуриваюсь, чтобы перестало щипать в глазах, делаю судорожный вдох и убираю телефон.

После уроков меня вылавливает возле подсобного помещения уборщица Марина.

— Я вчера за тебя мыла спортзал и приемную. А сегодня ты за меня помой второй этаж. Так будет по-честному. У меня, знаешь ли, тоже своих забот хватает, чтобы чужую работу на себя взваливать.

— Без проблем, — равнодушно отвечаю я. Но начинаю уборку, как всегда, со спортзала.

На автомате раскладываю спортинвентарь, мою пол, меняю воду. Затем заталкиваю тележку в рабочий лифт и поднимаюсь на второй этаж.

Секретарь как раз собирается уходить. Взглянув на меня, строгим голосом дает указания:

— Обязательно полей цветы. Уже зачахли все. И бумаги на моем столе не трогай!

Наконец она убегает, оставив после себя запах терпких духов. А я принимаюсь за работу.

Покончив с приемной, перехожу в кабинет директора. Расставляю стулья, вытираю пыль с мебели и все время поглядываю на шкаф, терзаясь сомнениями…

И в конце концов не выдерживаю. С колотящимся сердцем открываю створки и достаю коробку с личными делами нашего класса. Вынимаю папку с делом Смолина.

Меня так трясет, что роняю ее на пол. Поднимаю и усаживаюсь в кресло Яна Романовича, за директорский стол. На весу совсем не могу держать. Руки ходуном ходят. Еще и сердце оглушительно частит в ушах.

Бегло просматриваю глазами бумаги. Всё не то. Листаю в самый конец и нахожу его последнюю объяснительную, написанную от руки. Узнаю его почерк, размашистый и небрежный.

Не дыша, читаю:

«Я, Смолин Станислав, 17 сентября этого года причинил вред здоровью уборщице Гордеевой В.П.

В тот день после уроков я зашел в спортзал. В спортзале находились: моя сестра Смолина Софья, Ашихмина Яна, Игнатова Алла, Меркулова Полина и уборщица, Гордеева В.П.

Девушки выясняли отношения между собой, а Гордеева В.П. на них ругалась и выгоняла из спортзала.

Возле входа стояла тележка с принадлежностями для уборки. Я взял оттуда рулон с отрывными пакетами для мусора. Оторвал один, подошел к ней со спины и надел ей на голову. Она запаниковала, стала метаться и кричать, потом упала. Я думал, что она просто споткнулась и сейчас встанет, но она продолжала лежать на полу. Тогда я подошел к ней, снял пакет с головы. Она была без сознания. Я отвез ее на своей машине в больницу.

Пакет я надел на нее без злого умысла, в шутку и не хотел причинить вреда здоровью. Вину свою полностью признаю и в содеянном раскаиваюсь».