Счастливчик

Глава 10 Бродячий цирк

Выдался тёплый день, и Николет разложила во дворе только что выкопанную морковь и репу, чтобы обсохли перед закладкой в погреб. Рядом положила сушиться рябину, которую Урсула собирала для своих целебных отваров. Сидя на корточках, Николетт перебирала овощи и бездумно смотрела в жёлтое полуденное небо.

Она была бледная, с застывшими глазами, в поношенном красном платье, чуть получше тех, что носят крестьянки. И даже в таком виде казалась немыслимо красивой. Человек, вошедший в ворота, поглядел на неё с таким удивлением, с каким обычно смотрят на яркую радугу в небе или луг, усеянный тысячей чудесных цветов.

— Теперь понятно, из-за чего такой сыр-бор! — пробормотал человек.

У него были длинные сальные волосы и самая что ни на есть хитрейшая рожа. В руке он нёс проволочную клетку, за плечами — несколько сачков для ловли птиц. Дворовые псы, которых Матье недавно спустил с цепей порезвиться, вмиг налетели на чужака и обступили его грозным кольцом.

— Добрый день, мадам! — крикнул незнакомец. — Уймите собак, за ради Христа! Я не бродяга и не нищий!

Николетт топнула на собак и отогнала их от птицелова. А тот продолжал удивлённо таращиться на её белокурые косы, спадающие из-под косынки до самой талии, на белоснежную кожу и соблазнительную грудь, обтянутую дешёвым платьем.

— Что тебе нужно? — спросила Николетт.

Незнакомец низко поклонился.

— Я птицелов, мадам, добываю певчих птичек и торгую ими. Хотел попросить у вас приюта на несколько ночей. Хотите, я изловлю для вас зяблика или чижа? Они будут петь вам зимой, это так мило.

— Проходи на кухню, тебе там дадут поесть, — растерянно ответила Николетт. — А когда вернётся муж, спросим, можно ли тебе пожить у нас.

Конечно, Окассен разрешил. Жилось ему скучно, потому что соседи-дворяне по-прежнему не общались с ним. Он усадил птицелова с собой за стол, потчевал вином и жареным зайцем. Рамонтен охотно рассказывал всевозможные городские новости, сплетни и небылицы, а сам краем глаза наблюдал за молодой хозяйкой. Как она держится с мужем? Действительно ли так ненавидит его, что готова пойти на скандальный развод?

На лице красавицы не отражалось ни малейшего раздражения. Она казалась очень печальной, словно её томила болезнь или глубокая скорбь. Но разговаривала с мужем ровно, вежливо. Когда он потянулся за куском зайца, она опередила его, сказав:

— Не бери это, здесь одна кость. Вот кусок получше.

И сама положила на тарелку Окассена заячий окорочок.

— Интересно, — пробормотал Рамонтен.

Потом Николетт убрала объедки, принесла фрукты, сидр и уже направилась к лестнице.

— Ты куда? — немедленно окликнул Окассен.

— Хотела сесть за прялку, — тихо ответила она.

— Неси сюда, пряди здесь, — приказал он.

Она молча кивнула и вскоре вернулась с прялкой и веретеном. Села рядом с Окассеном. Тот слушал байки птицелова и время от времени дотрагивался до жены — то обнимал за талию, то клал ей руку на колено. Так обычно делают те, кто сильно влюблён, отметил про себя Рамонтен. Но молодая хозяйка сидит, как спящая красавица из сказки, глаза опущены, лицо неподвижное. Странная, да, очень странная парочка!

— В слышали вы о болезни его величества, короля Франции? — спросил Рамонтен.

— Нет. А разве король болен? — с любопытством спросил Окассен.

— О, да, и весьма чудной болезнью. Ещё весной его величество слёг в горячке, и лекари опасались за его жизнь. А потом стал чрезмерно раздражительным, впадал в ярость от любого резкого звука. Ну, например, слуга роняет поднос, и у короля начинается припадок бешенства — вопит, набрасывается на людей и даже…

Птицелов сделал круглые глаза и понизил голос:

— … неприлично говорить такое при молодой даме.

Окассен тотчас приказал:

— Заткни уши, Николетт.

Она оставила работу и закрыла уши пальцами. Лицо её при этом осталось таким же равнодушным.

— Во время приступов король совершал непристойные движения, знаете, как бы изображая плотское соитие! — хрипло произнёс птицелов.

— Ого! — изумился Окассен.

— Всё, мадам может уже слушать дальше. Приступы у короля длились недолго, он быстро приходил в себя и вёл себя совершенно, как обычно. Но полтора месяца назад его величество снова слёг с лихорадкой. А он находился в это время в городе Амьене, в военном походе по пути в Бретань. Едва-едва оправившись от болезни, король решил вновь тронуться в путь. От лекарств он отказывался, хотя, как говорили придворные, выглядел печальным и погружённым в свои мысли.

В дверях трапезной стояли Урсула и Жилонна. Они тоже с огромным любопытством слушали рассказ птицелова. Рамонтен заметил их и отметил про себя: «А брюнетка тоже недурна собой. На итальянку похожа. Странно, что такая видная девица состоит в прислугах. Другой сеньор давно сделал бы из неё наложницу. А может и так?»

— И вот, едва королевская свита выехала из Амьена, произошло страшное дело. Один из пажей, ехавших рядом с его величеством, случайно уронил копьё, и оно с лязгом ударилось о шлем одного из солдат. Король услышал этот звук и вдруг впал в безумие — выхватил меч и заколол пажа. А потом завопил: «Вперёд, вперёд на предателей!» и бросился на своих собственных рыцарей. Он пронзил насквозь бастарда де Полиньяка, ещё троих ранил и погнался за своим братом, благо, тот успел доскакать до леса.

— Ох, сохрани нас святая дева! — пробормотала Жилонна и перекрестилась.

Николетт тоже перекрестилась. Значит, всё-таки слушает, подумал Рамонтен.

— Король гонялся за за рыцарями, пока не сломал свой меч о чей-то щит, — продолжил он. — А потом королевский кастелян прыгнул на его величество сзади и крепко обхватил его руками. Тут и остальные подоспели, повалили короля наземь и скрутили. Он лишился чувств, и его отвезли назад в Амьен. Два дня он пролежал, как мёртвый, только по биению сердца лекари понимали, что жизнь ещё теплится.

— А сейчас? — вдруг спросила Николетт, подняв глаза от своей работы.

И Рамонтен даже вздрогнул от этого взгляда. Сколько он перевидал жизни, но впервые увидел столько сопереживания и доброты в женских глазах. Ангельская душа, именно за это соперничают два кузена, а вовсе не из-за телесной красоты, как может показаться.

— Милостью божьей его величество пришёл в себя на третий день. Сначала всем показалось, что рассудок полностью вернулся к нему. Король покаялся, назначил пенсии семьям убитых. Врачи уговорили его вернуться в Париж. И там он передал бразды правления своим дядям, герцогу де Бурбону и герцогу Беррийскому.

— Как? — воскликнул Окассен. — Значит, Карл Шестой больше не правит Францией?

— Официально он не отказывался от титула. Но сказал, что государственные дела ухудшают его здоровье, поэтому править пока не может. Он живёт в своём парижском особняке Сен-Поль, играет в теннис и охотится на уток.

— Храни его Господь, — со вздохом сказала Николетт. — Может быть, он отдохнёт и выздоровеет.

— Хотелось бы, мадам, — покачав головой, ответил Рамонтен. — Иначе Франции грозят большие беды. В дела правления всё больше вмешивается брат короля, Людовик Орлеанский, а тот спит и видит, как бы захватить трон. И королева Изабелла на его стороне.

— Почему? — удивлённо спросил Окассен.

— Может быть, это тоже не для ушей мадам, — понизив голос, ответил Рамонтен. — Но говорят, что брат короля и его жена — любовники.

— Вот гадость-то! — с омерзением воскликнул Окассен. — Тебе, действительно, не стоит слушать такое, Николетт!

— Я слышала, наша королева — страшная распутница, — сказала Урсула. — У неё куча любовников, не только брат короля.

— Откуда ты могла это слышать? — сердито спросил Окассен.

— Бродячий разносчик заходил в деревню, рассказывал, — пожав плечами, ответила Урсула.

— А ты только и горазда слушать всякие пакости, а потом переносить их в мой дом! — злобно проворчал Окассен. — Как говорят — грязная бочка воняет селёдкой!

И тут Николетт положила ладошку на его руку, и он мгновенно смолк. Даже выражение лица сменилось со злобного на смущённое и как будто слегка виноватое. Рамонтен подметил это и сказал сам себе: «Любопытно. Очень даже любопытно».

— Отчего же на короля напала эта странная хворь? — спросила Николетт.

— Говорят, он сильно испугался на охоте, когда озверевший олень побежал прямо на него, — ответил Рамонтен. — Но есть и другие толки — мол, королева подливает мужу в питьё ядовитое зелье, приготовленное из спорыньи.

Женщины снова перекрестились испуганно. Окассен бросил быстрый взгляд на Урсулу и снова обнял Николетт за талию. Рамонтен мог бы поклясться, выглядело это точь-в-точь как жест ребёнка, от страха прижимающегося к матери.

Чуть позже птицелов, а точнее, Рамонтен, отправился в церковь. Он сказала аббату, что ему нужно посмотреть приходские книги, так как он ищет свои корни, происходящие из этой деревни. Внимательно прочёл все списки рождений и браков, пока не отыскал предков Николетт по матери. Ни одного дворянина в роду, что, впрочем, неудивительно — откуда они у крестьянской девушки. Об отце Николетт нашлась только краткая запись — Лоранс Тюржи, сын Жана-Лоранса Тюржи, конюшего графа де Бребан из Гиени и девицы Катрин, урождённой де Мальсер.

— Ага! Де Мальсер! — пробормотал Рамонтен. — Значит, были-таки дворянские предки! Надо ехать в Гиень.

С чувством выполненного долга он отправился назад, в имение Витри, где как раз подавали ужин. Снова развлекал хозяев разными байками, ел мало, пил ещё меньше, только наблюдал и мотал себе на ус.

— Николетт, — сказал Окассен, когда покончили со сладким пирогом, — иди стели, глаза уже слипаются.

Она послушно взяла светильник и пошла наверх. Взбила на кровати солому и тюфяк, постелила чистые простыни. Когда пришёл Окассен, она сняла с него домашние сапожки из мягкой кожи, потом стала раздеваться сама.

— Ты запер дверь?

— Да, и ставни тоже.

Она расчесала волосы, принялась заплетать их на ночь в косы. Окассен прочитал молитву, потом подошёл сзади и обнял Николетт за талию.

— Идём скорее, не могу больше ждать.

— Ты же спать хотел, — тихо сказала она.

Он засмеялся и повлёк её к кровати, не дав доплести вторую косу. Повалил на спину и, даже не поцеловав, сразу вломился внутрь — так вышибают тараном ворота в осаждённом замке, тремя сильными ударами. Николетт стиснула зубы от боли. Слава Богу, что в спальне темно, и он не видит моего лица, думала она. Потом, тяжело дыша, он лёг рядом и расслабленно поцеловал её в шею.

— Мне кажется, я и дня не смог бы прожить без тебя, — сказал он.

«Я тоже раньше думала, что не смогу жить без Бастьена, — подумала Николетт. — А вот живу зачем-то».

— Как ты думаешь, почему люди сходят с ума? — вдруг спросил Окассен.

— Право, не знаю, — растерянно ответила она. — Может, от горя или тоски…

— А от испуга? — спросил он. — Наш король сошёл с ума от испуга, ты же слышала, что рассказывал птицелов.

— Да, наверное, от испуга тоже бывает. Или от травмы головы.

Окассен сел, опираясь на спинку кровати и заговорил задумчиво, как будто сам с собой:

— Знаешь, Николетт, мне иногда тоже очень страшно бывает. Темноты боюсь до смерти, особенно, когда никого рядом нет. А ведь совсем не боишься темноты, да?

— А что её бояться? — спокойно отозвалась она. — Ну, в лесу ночью, наверное, страшновато, там дикие звери. Но дома-то ничего опасного нет.

— Да мало ли что, — серьёзно ответил он. — Дом у нас старый. В таких часто водятся призраки и домовые. А ещё я не доверяю Урсуле. Глаз у неё дурной, не зря крестьяне говорят, что она — ведьма.

— О, боже, Окассен! Не выдумывай глупостей. Перекрестись, и спи.

Но он всё сидел и бормотал себе под нос всякую чушь, поэтому Николетт обняла его и притянула к себе под одеяло.

— Ложись, мой братец милый, — прошептала она, как делала это в детстве, когда он капризничал и отказывался спать. — Хочешь, я тебе сказку расскажу?

— Да, — тотчас согласился он. — Только не страшную.

— Хорошо. Жил-был бедный дровосек, такой бедный, что с трудом мог прокормить свою семью. У него была жена, два сына и дочка по имени Мари, а ещё собака. Соседка-колдунья дала собаке прозвище Куртийон-Куртийет-Сюивон-Сюивет. И ещё она научила собаку разговаривать, вот совсем как мы с тобой…

Через пару дней, когда птицелов уже ушёл, в имение прибежали деревенские ребятишки и сообщили, что через Витри идёт цирк бродячих фигляров. У них есть дрессированные звери: медведь, горный козёл и обезьянка, а также акробат, жонглёр, девушка, пляшущая на канате, и урод в клетке.

— Пойдём, поглядим? — предложил Окассен.

Николет кивнула. Особого желания развлекаться у неё не было, но и спорить не хотелось. Она отложила шитьё, повязала голову покрывалом и надела воскресные башмаки. Окассен усадил её на коня впереди себя, а Урсула и другие слуги побежали пешком. Мадам Бланка отказалась идти, так как считала, что лицезрение цирков недостойно для благородной дамы её возраста.

Цирк расположился на окраине Витри, недалеко от леса. Фигляры разбили два шатра, натянули канат и расстелили вытертый ковёр для акробата. Клетки со зверями стояли прямо на траве, и вокруг толпились крестьяне. Один из фигляров пиликал на скрипке, второй — бил в два маленьких барабана, висевших у него на поясе.

Крестьяне сразу расступились, дав дорогу сеньору и его дворне. Окассен посмотрел на медведя и козла, спросил, что они умеют делать. Молодой фигляр в красном с золотыми звёздами трико выпустил зверя и заставил его плясать под дудочку.

— А как же вы его изловили — детёнышем или уже взрослым? — поинтересовался Окассен. — Я только раз видел медведя в наших лесах, да не решился нападать — копья с собой не было.

Фигляры охотно поддержали разговор о животных. Крестьяне слушали с почтительным интересом. В это время кто-то сзади тронул Николетт за руку, она обернулась и увидела Бастьена в плаще с низко опущенным капюшоном. Он заком велел ей молчать и вывел из толпы к обочине дороги.

— Как ты, любовь моя? — быстро спросил он, не осмеливаясь поцеловать её.

Она на миг зажмурилась, чтобы не заплакать. По её дрожащим губам и тоскливому взгляду Бастьен понял больше, чем если бы она сказала тысячу слов.

— Забери меня отсюда Христа ради! — захлёбывающимся шёпотом заговорила она. — Иначе я ума лишусь от тоски. Убежим в Венгрию, к твоему отцу. Кто там узнает, что мы не венчаны?

— Подожди, милая! Я могу по закону тебя отобрать.

Он быстро рассказ о плане Рамонтена — найти дальнее родство, доказать, что брак незаконный и добиться развода. Николетт печально покачала головой:

— Никакого родства между нами нет. Весь род моей матушки — крестьянский, из деревни Витри. А отец вовсе был из чужих мест.

— Я проверю, — твёрдо произнёс Бастьен. — Сразу отсюда поеду в Париж, найду родословную Окассена. А уж если не получится по закону, я тебя просто украду. Главное, не теряй надежду, сердце моё! И не изводи себя тоской, иначе заболеешь.

Лицо Николетт засияло счастьем. Она едва не бросилась ему на шею прямо на дороге, но Бастьен удержал её, показав глазами на толпу. Быстро поцеловал её в щёку и зашагал по дороге к лесу, где поджидали его верные Лайош и Миклош с лошадьми. А Николетт пошла к Окассену, держась пальцами за щёку — там, где её коснулись губы Бастьена.

Посмотрев трюки акробата, жонглёра и кантатной плясуньи, Окассен подошёл к клетке с уродом.

— Матерь божья, вот это чудище! Неужто такое от людей родилось? — с ужасом спросил он.

Николетт вся содрогнулась, взглянув на урода. Волосатое существо, сидевшее в клетке, имело тело и конечности карлика и огромную голову, на которой не было ни носа, ни бровей, только мутные и асимметричные глаза да огромный рот.

Перекрестившись, Николетт спросила у фигляра в красном трико:

— Где вы его взяли?

— Купили в Париже. Одна девица, будучи не замужем, родила его. Её сожгли, как ведьму, потому как урод явно родился от сношения с дьяволом, — бойко ответил фигляр.

— Отчего же эту пакость не сожгли? — спросил Окассен, с жадным ужасом рассматривая существо в клетке.

— Должны были сжечь, да палач украл его для нас. Мы большие деньги отдали за этого монстра.

От страха Николетт даже прижалась к Окассену, и он крепко обнял её за талию.

— А оно злое? — спросила она.

— Нет, мадам, — с улыбкой сказал фигляр. — Оно ведь неразумное. Понимает только жрать да гадить. На самом деле, это самка. Прошлой осенью в Париже студенты забросили в шутку забросили к ней пьяного мусорщика. А он, видать, так надрался, что не отличил бы Прекрасную Елену от чёртовой тёщи. И наша уродина потом родила от него дитя.

— Такое же страшное? — вскрикнула Николетт.

— Нет, обычное дитя, вполне милое. Мы отдали его на воспитание.

— Можно я её покормлю? — дрожащим голосом спросила Николетт.

Она достала из поясной сумочки кусок хлеба, который брала для обезьянки. Бросила его в между прутьев решётки. Урод мигом схватил хлеб и жадно сожрал, а потом разинул пасть и дико заорал, требуя ещё. Окассен вдруг смертельно побледнел, схватил Николетт за руку и потащил её прочь от клетки.

— Пойдём отсюда… пойдём скорее!

Николетт едва успела бросить циркачам пару монет. Он почти бегом бежал к своему коню, быстро подсадил Николетт и вскочил сзади. Руки его так тряслись, что Николетт отобрала у него повод и сама правила до дома. Там он стремглав вбежал в кухню и залпом выпил целый ковш воды.

— Что случилось? — умоляюще спросила она.

Он посмотрел на неё дикими глазами, и Николетт заметила, что даже губы у него побелели.

— Господь с тобой, Окассен, — как можно мягче проговорила она. — Чего ты так напугался? Ведь это просто урод, такие рождаются от больных женщин.

— Он мне раньше снился, — дрожа, ответил Окассен. — Помнишь, я тебе рассказывал? Чудище с огромной глоткой, которое жутко выло? Это точно оно. Теперь я понимаю, что на меня давным-давно сделали порчу, ещё в детстве…

— Перестань, не думай об этом, — гладя его по волосам, сказал Николетт. — Кому бы вдруг понадобилось ворожить на тебя? Сейчас я сделаю тебе успокоительный отвар, и ты спокойно уснёшь.

— Не усну. Всю ночь не усну, — бормотал он, жмурясь и мотая головой.

Но Николетт всё-таки напоила его отваром из лаванды, ромашки и валерианового корня. Потом отвела в спальню и сидела рядом, пока он не заснул. Благодарение Богу, хоть один вечер обошёлся без постылой близости, думала Николетт. Она смотрела в окно, как растекается над лесом умиротворяющий оранжевый закат, и мечтала о Бастьене.