Счастливчик

Глава 20 Порча

Николетт отправилась к Мелинде де Гюи. Она продолжала дружить с нею, пусть не так близко, как с Урсулой. Но Мелинда была женщиной образованной, здравомыслящей, и могла дать толковый совет.

— Возьмите себя в руки, дорогая, — спокойно сказала она, выслушав отчаянную речь Николетт. — Не пытайтесь искать правду в этих безумных выдумках. Вы-то здоровая женщина, зачем принимать близко к сердцу больной бред?

— Мне страшно, Мелинда! — прижав руки к груди, ответила Николетт. — А вдруг они оба, и вправду, сумасшедшие? Мне рассказывали, как тронулся умом наш король. Он рубил мечом своих придворных — ему казалось, что они превратились в чудовищ. А у меня трое детей, считая с маленькой Бланкой, она мне как родная. Урсулу я не боюсь, а вот Окассен…

Она снова расплакалась. Мелинда обняла её и ласково погладила по волосам:

— Не терзайтесь раньше времени, милая моя! Свозите мужа в монастырь Сент-Обен, это на севере от Орлеана. Один из тамошних монахов, брат Фернан, лечит самых тяжёлых больных. Моя тётя возила к нему свою дочь, страдавшую падучей болезнью. После этого уже много лет у неё не было ни одного припадка.

Николетт задумчиво покачала головой.

— Не знаю, удастся ли его уговорить. Он не считает, что болен, да и сплетен боится…

Совет Мелинды немного успокоил Николетт, и она вернулась домой в своём обычном расположении духа — не слишком весёлая, но и без тоски в душе.

Окассен сидел в трапезной на оленей шкуре у очага. Рядом с ним устроились Робер и маленькая Бланка.

— Кто первым сосчитает камушки, тот получит подарок! — не замечая жены, сказал Окассен.

Он рассыпал перед детьми горстку гальки. Неужели нарочно насобирал у реки, удивилась Николетт. Робер принялся считать и сбился на восьми.

— Я знаю! Я могу дальше! — крикнула Бланка. — Девять, десять, одиннадцать, двенадцать, четырнадцать, пятнадцать!

— Неправильно, — строго сказал Окассен. — Тринадцать пропустила.

— Мамка говорит, тринадцать — чёртово число, его надо пропускать, — заспорила девочка.

— Дура набитая твоя мамка, — проворчал Окассен.

Николетт весело сказала:

— Значит, никто не выиграл, и подарок надо поделить на двоих!

Окассен улыбнулся ей, но лицо у него было хмурое, словно он не выспался.

— Верно, — он вытащил из кармана горсть лесных орехов и поровну разделил между детьми.

— Но я считала лучше Робера! — капризно воскликнула Бланка. — Мне надо больше орехов!

— Ты никогда не будешь лучше его, — сердито сказал Окассен. — Он мальчик, а значит, всегда будет главнее!

Бланка уже скривила лицо, чтобы зареветь, но Николетт тотчас достала из сумки медовые пирожки, которые передала детям Мелинда.

— Идите, поиграйте в кухне! — поцеловав обоих, сказала она.

— Ты была в Гюи? — хмуро спросил Окассен. — Я же не позволяю тебе ездить туда одной!

Но ругаться не стал и, поднявшись с пола, пожаловался:

— Кажется, я захворал. Голова адски болит. Ещё на охоте болела. И ночью опять всякая чертовщина снилась.

Николетт не успела рта раскрыть, как в трапезную вбежала маленькая Бланка с чёрным флакончиком в руках. Это была настойка от головной боли, которую всегда хранили на кухне. Чаще всего лекарство пила мадам Бланка, иногда давали детям при простуде с жаром.

— Надо выпить три глотка, — серьёзно сказала девочка, протягивая флакончик Окассену.

— Спасибо, — тихо сказал он.

«Точно, заболел», — в тревоге подумала Николетт.

Впервые в жизни Окассен обратился к маленькой Бланке без злости и раздражения. Уже то, что он допустил её к игре с камушками, было странно.

— Да, выпей три глотка и иди в спальню, полежи, — быстро сказала Николетт. — Сейчас, я посмотрю, что там с обедом, и приду к тебе.

Когда она поднялась наверх, Окассен лежал, закинув руки за голову и, кажется, глаза у него были влажные.

— Николетт, — тихо попросил он. — Сядь рядом.

Она села, немного испуганная его глухо звучащим голосом.

— Николетт, ты ведь рада была бы, если бы я сошёл с ума, правда? Тогда ты получила бы развод и уехала бы к Бастьену. Да?

— Господь с тобой, — тихо ответила она. — Я даже не знаю, где он живёт. И не видела его почти пять лет. Зачем ты опять заговорил о нём?

— А если бы он приехал сюда? — нервно спросил Окассен.

— Ну-ка, привстань. Давай снимем этот жёсткий пояс и кафтан. Тебе надо поспать, тогда и голова пройдёт.

Она помогла ему раздеться, взбила подушки. Окассен схватил её за руку и проговорил с нечеловеческой тоской:

— Ведь ты меня совсем не любишь. Ты меня едва терпишь, я знаю.

Прижал её руку к своим глазам и тихо заплакал.

— Мне очень страшно, Николетт!

Она гладила его по волосам, пока он не заснул, шептала ласковые слова, словно своим маленьким сыновьям. А самой тоже было очень, очень страшно.

Жизнь мало-помалу вернулась в обычную колею. Наступила зима, прошло Рождество, и никакие бедствия не тревожили имение Витри. О странном припадке Окассена во время грозы больше не вспоминали. Даже ночные кошмары случались у него редко.

— Я же говорила, это был просто испуг, — повторяла мадам Бланка.

Но в присутствии сына она старалась не упоминать об «испуге», потому что Окассена это страшно злило. Впрочем, после Рождества он почти всегда пребывал в прекрасном настроении. Во-первых, ухитрился выгодно продать трёх молодых жеребят, а на вырученные деньги купил прекрасную двойную корову, которая давала просто немыслимое количество молока.

— Как здорово! Я наделаю много сыра, а весной мы продадим его на ярмарке! — радовалась Николетт.

Второй причиной прекрасного настроения Окассена была третья беременность Николетт.

— Слава Богу! — восторженно говорил он. — Я боялся, что больше не будет.

Николетт тоже радовалась и одновременно тревожилась. Не передастся ли детям странная отцовская хворь? Она потихоньку присматривалась к своим сыновьям — не приступают ли в них черты безумия? Нет! Робер и Дени крепко спали по ночам, страшных снов не видели, темноты и крыс не боялись. Оба были смышлёные, послушные, уже болтали вовсю и никогда не дрались между собой. И лицом, и повадкой мальчики вышли в Николетт.

А вот маленькая Бланка была вылитый отец, и не только внешне. От сильного плача у неё начинались судороги. Правда, темноты и чудовищ она не боялась, наоборот — обожала страшные сказки, и сама постоянно их сочиняла. Выдумывала, что у неё есть таинственные друзья, которых никто, кроме неё не видит — Красный Карлик, Лохматое Чудище, Чёрная Рука.

— А если не будете меня слушаться, я позову своих друзей, и они утащат вас прямо в ад! — говорила она мальчикам.

Была у неё ещё одна странная привычка — по нескольку раз повторять заданный ей вопрос. Например, мадам Бланка спрашивала:

— Где твои башмачки?

Девочка повторяла с раздражающей монотонностью:

— Где твои башмачки? Где твои башмачки? Где твои башмачки?

Слыша это, Окассен взрывался:

— Что повторяешь, как дура, по двести раз? Вот дождёшься, сниму ремень!

— Башмачки на сундуке, бабушка! — отвечала Бланка, и за спиной отца строила ему рожи.

Но несмотря на капризы и странности, Бланка не казалась больным ребёнком. Она была гораздо умнее братьев, быстрее их выучила молитвы, запоминала песни с одного раза. Дамьен попробовал учить её игре на лютне, но взрослый инструмент был слишком тяжёл для девочки.

— Ей бы детскую лютню! — посетовал Дамьен. — У малышки идеальный слух.

— Может, к Пасхе накопим денег и купим, — сказала мадам Бланка, просительно посмотрев на Окассена.

— Было бы там на кого тратиться, — презрительно отозвался тот.

Через пару недель после Рождества Николетт приготовила на воскресный обед тушёную телятину со сливочным соусом. В гости зашёл аббат, и по этому случаю Окассен сам принёс из погреба бутылку монастырского вина, которую подарил ему отец Рок. Настроение у всех было хорошее, даже дети не шумели и терпеливо ждали, пока мать нарежет для них мясо маленькими кусочками.

— Как вкусно! — воскликнул Окассен. — Давненько я мяса не ел!

— Что ты болтаешь? — возмутилась мадам Бланка. — А вчера за обедом разве не ел?

— Хоть бы постыдились, — с горечью произнёс он. — Кормите хлебом и водой, держите в темнице, а ведь я ни в чём не виноват!

— Окассен! — испуганно воскликнула мадам Бланка.

— Вы спутали, мадам, — холодно ответил он. — Меня зовут Морис де Филет.

Маленький Робер удивлённо взглянул на отца и рассмеялся. Он подумал, что это игра или шутка. Но тут же осёкся — слишком странным стало лицо Окассена. Он смотрел мимо людей в стену, левая бровь его дёргалась, губы кривились.

— Боже мой! — вскрикнула мадам Бланка. — Опять! Опять!

— Снова заговаривается? — с набитым ртом спросил аббат.

— И без всякой причины, — медленно проговорила Николетт.

Она встала, взяла Окассена под руку и захватила со стола его тарелку.

— Пойдёмте наверх, Морис. Там вам будет удобнее, — как можно спокойнее предложила она.

Окассен послушно пошёл с ней.

Этот приступ был куда страшнее первого. До вечера Окассен просто не узнавал родных и слуг, и бредил, но без возражений соглашался сидеть в спальне. К ночи он потребовал, чтобы ему позволили сойти вниз, а когда добился своего, сразу выскочил во двор без плаща. С огромным трудом Николетт уговорила его вернуться в спальню и по совету Дамьена, заперла дверь на ключ. Очень скоро Окассен впал в буйство — принялся колотить в дверь руками и ногами, рыдал и дико вопил:

— Отпустите! Я ни в чём не виноват, отпустите Христа ради!

Мадам Бланка и Урсула сидели в трапезной и, дрожа от страха, плакали. Не выдержав воплей и грохота, Николетт пошла наверх.

— Не открывай! — крикнула Урсула. — Он сейчас и убить может!

Николетт всё-таки отперла дверь спальни. На Окассена страшно было смотреть. Он разбил себе руки в кровь, а лоб, которым, видимо, колотился в дверь, был весь в ссадинах. Рубаха на Окассене висела клочьями.

— Не надо скандалить, Морис, — тихо попросила Николетт. — Всё будет хорошо. Пойдёмте, я вас уложу.

Она обняла его и подвела к кровати. Он лёг, но тотчас схватился за лоб и застонал.

— Голова болит! Ох, как болит! За что они мучают меня? Я не убивал этих женщин!

— Конечно, не убивал, — мягко проговорила Николетт. — Давайте, снимем эту рваную рубашку, Морис.

Она раздела его, обмыла раны травяным настоем. Окассен беспрекословно подчинялся. Но вскоре опять завыл и, скрежеща зубами, принялся кататься по кровати.

— Отпустите меня! — насадно вопил он. — Не казните! Я никого не убивал!

Мадам Бланка послала слугу в Суэз, за своим братом Роланом. Тот приехал вместе с Альомом уже поздно вечером. Вся семья поднялась в спальню, где Окассен по-прежнему вопил, а Николетт удерживала его, чтобы не бросался на стены.

— О, совсем дело плохо! — воскликнул Ролан. — Это черти его мучают. Порча, сразу видно. Надо его связать, пока не натворил беды.

— Это ни к чему! — возразила Николетт. — Он меня слушается.

— Нельзя быть такой наивной, мадам, — строго проговорил аббат. — Безумцы собой не владеют. А если он ночью ваших детей перебьёт?

Ролан и Альом попытались связать Окассена, но он сопротивлялся с такой дикой силой, что пришлось позвать Дамьена и обоих слуг. С огромным трудом мужчины скрутили его и поволокли вниз. Он выл не своим голосом:

— Больно! Голова болит, отпустите!

Увидев сына таким — связанным, ободранным, с дико перекошенным лицом, мадам Бланка в ужасе разрыдалась. Ролан сказал ей укоризненно:

— Что теперь плакать, сестра? Он всегда был с великой придурью. Все тебе о том твердили, а ты только заступалась за него…

Мужчины выволокли Окассена на крыльцо и принялись лить ему на голову холодную воду, ведро за ведром. На пару минут он затих, потом еле слышно спросил у Николетт:

— За что они пытают меня? Я сто раз говорил — я не убивал! Никого не убивал!

— Опять бредишь? — грозно спросил Ролан, и со всей силы влепил Окассену затрещину.

— Не бейте, — бессильно проговорил тот. — Я больше не буду.

— Не будешь? Тогда скажи, как тебя зовут?

— Морис де Филет, — пробормотал Окассен.

Ролан ударил его ещё сильнее, чем в первый раз. Николетт вскрикнула вместе с Окассеном.

— Не бейте его так! — возмутилась она. — У него и без того голова болит.

— Мессир барон всё делает правильно, — возразил аббат. — Надо вышибить из безумца злых демонов.

— Полоумных всегда так лечат, мадам, — поддержал Дамьен. — Я много раз видел.

Ролан вновь обратился к Окассену, сжимая кулак:

— Ну, как тебя зовут?

Тот обречённо втянул голову в плечи. Лицо у него было откровенно безумное — глаза с расширенными зрачками блуждали, губы непроизвольно дёргались.

— Я не знаю! Не бейте, дяденька! — вскрикнул он.

— Повторяй за мной — Окассен де Витри!

— Окассен де Витри, — покорно пробормотал больной.

— Вот так. Смотри, сейчас я тебя отпущу, но если будешь беситься — снова свяжем.

— Я не буду беситься.

— И немедленно ляжешь спать.

— Да, лягу спать.

Мужчины втащили Окассена в дом, сняли верёвки. Мокрый, весь в царапинах, он стоял, пошатываясь. Николетт подхватила его за плечи.

— Давай, мы поможем, сестрица, — предложил Альом.

— Не надо, я сама его отведу.

В спальне она переодела Окассена в сухую рубаху, вытерла ему голову полотенцем. Он не сопротивлялся, только повторял, весь дрожа:

— За что они меня, скажи? Мне страшно. У меня голова болит, за что же мучить? Ведь это не моё имя.

— Тихо, тихо, — ласково отвечала она. — Ложись. Сейчас я тебе дам лекарство, и ты быстро заснёшь.

Она задула все свечи, кроме одной, легла рядом с ним. Окассен прижался лицом к её плечу.

— Ты не запрёшь дверь? — вздрагивая все телом, спросил он.

— Нет.

— Меня не казнят?

— Нет, Успокойся. Тебя помиловали.

Он спал допоздна, крепко, лишь изредка бормоча во сне. Николетт приготовила завтрак и проводила Ролана и Альома, которые оставались ночевать в Витри. Всё это время наверху было тихо. Поднявшись в спальню, Николетт обнаружила, что Окассен уже не спит. Он брился, поглядывая в маленькое зеркальце.

— Доброе утро, — осторожно сказала Николетт.

— Что со мной вчера было? — хмуро спросил он. — Башку ломит, весь ободранный.

— Ты немножко выпил, — смущённо сказала Николетт. — Начал буянить, пришлось тебя связать.

— Врёшь! — он сложил бритву и посмотрел ей прямо в лицо.

Глаза у него были покрасневшие от слёз, но не безумные.

— Опять на меня накатило, да? Я помню, как будто кошмар снился… как будто я был в тюрьме и какие-то люди пытали меня… лили воду мне на голову, заставляли называться чужим именем…

Николетт погладила его по волосам.

— Не вспоминай это! Всё прошло. Давай я тебя причешу.

Он послушно сел на табурет, но тут же удержал её руку с гребешком.

— Если бы ты знала, как мне страшно! Будто я не один человек, а сразу двое. Будто люди нарочно издеваются надо мной. И никому не жалко… я знаю, даже матери противно, что сын у неё сумасшедший…

Николетт присела перед ним на корточки, положила руки ему на колени.

— Не думай так, братец! Мне было очень жалко тебя. И ничуть не противно. Разве ты виноват, что с тобой случилась эта беда?

Он быстро замигал глазами, отвёл взгляд, потом снова посмотрел ей в лицо.

— А ведь я так часто обижал тебя! Я разлучил тебя с Бастьеном… ты должна ненавидеть меня за это.

— Ну, перестань, — тихо ответила она. — Ненависть — это грех. А у нас с тобой двое сыновей. И тут ещё третий.

Она коснулась ладонью своего живота. Окассен положил поверх свою ободранную руку.

— Значит, ты больше не думаешь о Бастьене?

— Я думаю только о тебе. Давай съездим в монастырь Сент-Обен? Мне говорили, там есть знаменитый монах-целитель. Он вылечит тебя.

Окассен тут же вскочил, упрямо замотал головой.

— Никуда я не поеду! Как ты не понимаешь, это не болезнь, а порча! Урсула ворожит на меня, ведьма проклятая!