Счастливчик

Глава 27 Гость издалека

— Здравствуй, кузина! — воскликнул Альом, поднимаясь на крыльцо. — У меня радостная весть. Пять дней назад Гюи четвертовали в Орлеане, я сам это видел. Еду прямо оттуда, даже дома ещё не был.

— Проходи в трапезную, кузен, я тебя покормлю, — невесело отозвалась Николетт. — Значит, ты ходил смотреть на казнь?

— О, да! Его разорвали на части четырьмя лошадьми. Страшная смерть, но поделом мерзавцу! Говорят, он отказался от исповеди, сатана!

Николетт испуганно перекрестилась.

— А его оруженосца повесили на Торговой площади за убийство цыганки. Говорят, в тюрьме их обоих пытали.

— Зачем?

— Хотели дознаться, не они ли своим колдовством навели безумие на кузена.

Николетт грустно усмехнулась и налила Альому вина, потом принесла из кухни жареного кролика с бобами, хлеб и сыр. Альом жадно принялся за еду. А Николетт спросила, непривычно понизив голос:

— Морис, вы будете вино пить?

Альом поднял глаза от тарелки. В трапезную вошёл Окассен. Он был босиком, в штанах и рубахе навыпуск, сильно отросшие волосы связаны на затылке в хвост.

— Буду, — глухо проговорил Окассен и, указав на Альома, спросил, — а это что за человек?

— Братец, ну ты и чудной, право! — воскликнул Альом.

Николетт поднесла палец к губам.

— Не надо. Он никого не узнаёт. Подстраивайся под его речи. Морис, познакомьтесь с нашим гостем, это мой кузен.

— Морис де Филет, — надменно произнёс Окассен. — А вас как зовут, мессир?

— Альом де Суэз, — с трудом подавляя смех, ответил тот.

— А смеяться надо мной грешно, — серьёзно проговорил Окассен. — Я — мученик, несправедливо обвинённый в убийствах. Как, вы сказали, вас зовут?

— Это он с тех пор такой? — спросил Альом уже без улыбки.

— Да, — грустно ответила Николетт. — Никогда раньше у него не бывало так долго. Обычно продолжалось день-два, а теперь уже третий месяц пошёл. Мадам Бланка думает, что он уже не выздоровеет.

— Боже свят! — перекрестившись, проговорил Альом. — И от чего такое случается с людьми?

— Подружка, а ты заперла дверь? — с тревогой спросил Окассен. — Боюсь, палачи снова придут за мной…

Николетт невозмутимо подлила ему вина.

— Не беспокойтесь, Морис, дверь заперта. Пейте.

Окассен с улыбкой обнял её за талию и весело сказал Альому:

— Она хорошая подружка! Самая добрая на свете. Остальные здесь — странные люди. Зовут меня чужим именем и никак не могут запомнить моего. Ну, не дураки ли?

Альом растерянно посмотрел на Николетт.

— Скажи «да», — тихо посоветовала она.

— Да, — поспешно сказал Альом.

— А те, что приходят оттуда, — продолжал Окассен, кивнув на дверь, — все злодеи. Они преследуют меня, хотят казнить. А что я им сделал? Что сделал? Что сделал?

— Пейте вино, Морис, — сказала Николетт, перебив его бормотание.

Тут дверь распахнулась, и вбежали дети — весёлые, румяные. Робер тащил связку свежей рыбы, нанизанной на бечёвку.

— Смотрите, матушка! Я самого большого пескаря поймал!

— А я — двух окуньков, — сообщил Дени.

Николетт обняла всех троих сразу, расцеловала и тут же повернула лицами к Альому.

— Вы ведёте себя невежливо, дети! Поздоровайтесь сейчас же с дядей!

Мальчики поспешно отвесили поклоны, Бланка сделала реверанс. Окассен тотчас ухватил её за пояс фартучка и усадил к себе на колени.

— Это моя дочка, — сказал он, обращаясь к Альому. — Красивая, правда?

— Правда, — согласился Альом. — Ты бы не подпускала его близко к детям, Николетт!

— Смотрите, батюшка, — сказала Бланка, показывая Окассену одну из рыбок в связке. — Эту я поймала!

— Я её боюсь, — с опаской проговорил Окассен. — Выброси! Она может съесть меня!

— Не съест! — засмеялась девочка. — Я вас защищу!

И поцеловала безумного в щёку.

— Может, так и правильно, — быстро сказал Альом, — ведь и Христос жалел бесноватых. Ну, я поеду, Николетт, храни вас Господь.

И уехал, оставив обед недоеденным.

Спустя несколько дней Николетт принимала во дворе часть оброка, который вместо Окассена собирал Дамьен.

— Две семьи не смогли ничего заплатить, — виновато проговорил он. — В одной мужика ещё весной волки загрызли. Там вдова с подростками, они едва смогли засеять поле. И всё боялись, что мы отнимем у них землю, раз в семье нет мужчины.

— Этак и у меня придётся отобрать землю, — невесело усмехнулась Николетт.

— С вами так нельзя поступить, мадам, ведь у мессира Окассена — наследственный феод, — серьёзно возразил Дамьен.

— Я знаю. Просто пошутила. Не бери ничего с этих семей, Дамьен. Скажи, мы разрешаем им не платить, пока их сыновья не подрастут.

— Мессиру это не понравилось бы, — неуверенно ответил Дамьен, — впрочем, какая разница.

Окассен сидел на земляной скамье, греясь под нежным октябрьским солнцем. Робер и Дени фехтовали напротив крыльца, дети Урсулы и нянька с Тьерри на коленях наблюдали за поединком.

— Нет, ты неправильно делаешь привязку! — воскликнул Робер. — Поднимай меч на уровне лица, и держи ко мне лезвием!

— У меня не меч, а палка, — сердито возразил Дени. — У неё нет лезвия.

— Эх, вот отец бы лучше показал тебе, как надо, — с досадой сказал Робер.

Он даже подошёл к Окассену и осторожно спросил:

— Батюшка, может, вы позанимаетесь с нами?

— Сегодня не могу, сынок, — глядя в пространство, ответил тот. — Опасаюсь, враги нападут. Ночью я странный сон видел. Из реки вышла женщина и сказала: «Скоро ты будешь свободен». Понимаешь?

— Нет, — растерянно сказал Робер.

— Это была моя кормилица. Она ведь утонула, сын, значит, смерть пророчила мне.

— Нет! Не надо так говорить! — вскрикнул Робер и бросился к отцу на шею.

Малыш Тьерри запрыгал на коленях у няньки и тоже залепетал:

— Не надо! Не надо!

— Смотрите, дети, — ответил Окассен. — Что с нашей девочкой? Она превратилась в мальчика?

Бланка вприпрыжку сбежала с крыльца и направилась к ним с весёлым криком:

— Видали?

Дети и нянька разинули рты от изумления. На Бланке был старый чёрный костюмчик Робера, из которого мальчик уже вырос. Волосы её были завязаны на затылке в хвост, как у Окассена.

— Вот так мне будет удобнее сражаться! — гордо сказала Бланка.

— Теперь у меня есть ещё один сын, — засмеялся Окассен.

Но Николетт, которой наябедничала нянька, пришла в ужас от этой затеи.

— Что ты вытворяешь, глупая девочка? Немедленно иди переоденься, пока чужие не увидели.

— Почему? — обиженно спросила Бланка. — Что в этом плохого? Даже отцу понравилось.

— Был бы отец здоров, он бы тебе голову оторвал за это. Женщинам нельзя носить мужскую одежду, а мужчинам женскую, — строго сказала Николетт.

— Но почему? — упорно спрашивала Бланка.

— Потому что церковь запрещает. Это ужасный грех, такой же, как воровство и…

Николетт чуть было не сказала «блуд», но вовремя сдержалась.

— Пожалуйста, детка, я тебя очень прошу. Иди переоденься, и больше никогда так не делай.

— Иди, иди, — крикнул Тьерри и показал пухлой ручонкой на дверь.

Это насмешило всех, даже Бланку. Она пошла в дом, а Окассен печально сказал, глядя ей вслед:

— Жаль, что нельзя взять её с собой.

— Куда взять? — спросила Николетт.

Он не ответил. Прижал руки к лицу и замотал головой из стороны в сторону в жутком монотонном ритме.

— Мне кажется, у него опять голова болит, матушка, — сказал Робер.

— Говорил, покойная кормилица снилась, — шёпотом добавила нянька. — Боится, что к беде.

— Пойдёмте в дом, Морис, — ласково сказала Николетт. — Вам надо выпить лекарство и полежать.

Она довела его до спальни и, усадив на кровать, нагнулась, чтобы снять с него сапоги. Тут её так замутило, что пришлось минуты три сидеть, прижавшись спиной к кровати.

— Что с тобой? — испуганно спросил Окассен. — Что, Николетт?

Она вздрогнула и даже забыла о тошноте.

— Как ты меня назвал?

Она посмотрела ему в лицо. Кажется, глаза его стали более осмысленными, взгляд не блуждал в пространстве.

— Николетт, — повторил он. — Ты заболела?

— Нет, — тихо ответила она. — Просто затошнило. Я снова беременна.

— О! — воскликнул он. — Какая радость! Жалко, что я разболелся так надолго. Но теперь я просто обязан выздороветь, правда?

— По-моему, тебе уже лучше, — сказала Николетт. — Ты же меня узнаёшь, братец? Ты даже назвал меня по имени.

— У меня всё путается в голове от страха, — сдавленно проговорил он. — Уже боюсь думать, кто я и где. Но сейчас, кажется, прояснилось немного. Я у себя дома, в Витри.

— Боже мой! — вскрикнула Николетт и бросилась обнимать его.

— Ты пока никому не говори, — попросил он. — Мне сон очень дурной приснился.

— Не может моя матушка присниться к плохому, — возразила Николетт, вытирая слёзы, выступившие от невероятного облегчения.

Она никому не сказала и, как оказалось, правильно сделала. Окассен по-прежнему дрейфовал в чёрном омуте безумия и лишь изредка выплывал оттуда на несколько минут. Но Николетт заметила, что это происходит всё чаще, и просветы становятся всё дольше. Даже аббат при встрече сказал ей:

— Кажется, мессир Окассен на поправку идёт. Давеча встретил его в деревне, деточки ваши с ним гуляли. И он первый поздоровался, мол, добрый день, отче Лебен!

— Надеемся, Бог услышал наши молитвы, — тихо ответила Николетт.

Короткие периоды просветления сменялись тяжкими приступами, когда Окассен не спал ночами, бродил по коридорам и с отчаянным воем просил защитить его, прогнать врагов, избавить от колдовских чар. Было трое страшных суток, когда в доме никто глаз не мог сомкнуть.

— Может, позвать Ролана, чтобы забрал его к себе да посадил в башню? — спросила мадам Бланка после того, как Окассен разбил себе лоб и кулаки до крови, колотясь в стены.

— Что вы, матушка? — с отчаянием спросила Николетт. — Чтобы он там от ужаса совсем свихнулся?

— Куда уж хуже, — мрачно сказала мадам Бланка.

Николетт молча встала и ушла от неё наверх. Окассен лежал на пороге своей спальни, неподвижный, словно бесчувственный. Николетт опустилась на колени рядом с ним, осторожно тронула за плечи:

— Морис, вы меня слышите? Вы можете встать?

— Я в себе, Николетт, — ответил он, не поднимая головы, — но мне адски плохо.

— Вставай, милый мой. Давай перейдём в спальню. Я смажу тебе раны мазью.

Он поднялся с пола и, шатаясь, добрался до кровати. Лицо его было таким бледным, измученным и отрешённым, что Николетт поняла — вот он, конец. Скоро она освободится от всего, что мучило её столько лет — безумных воплей, отвратительной ревности, побоев и липучей насильственной любви.

«Боже мой, что за мерзости лезут мне в голову? — в ужасе подумала она. — Ведь не он всё это делал, а его болезнь! Он-то был такой хороший в детстве, мой братик!».

— Не плачь, Николетт, — тихо сказал он. — Я думаю, тебе уже недолго ждать.

Урсула вошла без стука, потому что дверь оставалась распахнутой настежь. В руках у неё был кубок с тёмной жидкостью.

— Выпейте лекарство, мессир Окассен, — сказала она, приподнимая его затылок. — Дамьен ездил за этими травами в Брешан. Там живёт аптекарь-итальяшка, люди говорят, он очень знающий.

Она усмехнулась и добавила, как будто сама себе:

— Болтали, что этот аптекарь — мой отец.

Окассен осушил кубок и мгновенно заснул, так крепко, что не очнулся, даже когда женщины раздевали его и укрывали одеялом.

— И ты, ложись, поспи, — велела Урсула. — Ты бледная как рыбье брюхо.

— Хорошо, — сказала Николетт, укладываясь рядом с Окассеном. — Я думаю, ему недолго осталось жить, подруга.

— Глупости, — возразила та. — В каждой болезни бывает перелом. Слабые от этого умирают, сильные живут. А он очень сильный.

Она сняла с ног Николетт туфли и укрыла её одеялом. А потом сказала громким шёпотом:

— Знаешь, он попросил у меня прощения. За всё плохое, что сделал мне.

— Когда? — изумилась Николетт.

— Сегодня, часа два назад.

Николетт снова подумала, что люди обычно каются в грехах и просят прощения перед смертью. Но говорить уже не было сил, она положила голову на плечо Окассена и мгновенно заснула.

Окассен и Николетт проспали далеко за полдень, чего никогда прежде не бывало.

— А где матушка? — удивлённо спросил Робер.

— Пусть отдохнёт, бедная, — сказала Урсула. — Она трое суток была на ногах, почти не спала. А ей это вредно. У неё будет ещё один ребёнок.

— Ой, как здорово! — радостно воскликнул Дени. — Может, теперь девочка?

— Ещё чего! — строптиво крикнула Бланка. — Девчонки нам ни к чему. Когда мы вырастем, Робер поведёт нас воевать. И я должна быть единственной девушкой в отряде.

Ближе к обеду мадам Бланка заволновалась. Почему сын и невестка так долго спят? Не случилось ли чего?

— Я поднималась час назад, — сказала Урсула. — Спят в обнимку, как ангелы.

Как раз в это время Окассен проснулся и, встав с кровати, распахнул ставни.

— Подружка, вставай! — позвал он. — Уже день на дворе. Злодеев нет, я проверил.

— Доброе утро, — расслабленно сказала она. — Ох, какое солнце! Неужели я так заспалась?

— Долго спать опасно. Враги могут проникнуть во двор и устроить засаду. Ты знаешь, подружка, лет десять назад я учился у очень хорошего знатока боевых искусств. Не помню, как его звали… Так вот, он говорил — всегда проверяйте, нет ли засады, а потом уже выбирайте, где атаковать.

— Его звали Люссон, — сказала Николетт, вставая с постели. — Боже мой, я даже не разделась вчера, так и спала в платье! Какой позор!

Она сняла измятое платье и рубашку, стала обмываться холодной водой из кувшина.

— Какая же ты красивая, подружка! — сказал Окассен. — Каждый раз, как ты переодеваешься, я чертовски хочу тебя.

— Ну, не выдумывай, — строго ответила Николетт. — Белый день на дворе, дети могут прийти. Давай тоже умойся, и я тебя причешу. Ты похож на разбойника с большой дороги. Когда уже ты дашь себя постричь?

— Когда минует опасность, — серьёзно ответил он.

Они спустились вниз, и мадам Бланка бросилась обнимать их, словно после долгой разлуки. Окассен не сопротивлялся, но всё-таки сказал:

— Не надо фамильярностей, мадам. Мы с вами едва знакомы.

— Простите, Морис, — ответила она.

Урсула усадила их за завтрак, и Николетт ела с таким страшным аппетитом, что даже Окассен заметил:

— Что с тобой, подружка? Ты всегда была малоежка. Помнишь, как ты ела в детстве пироги? Мне отдавала начинку, а сама клевала корку, точно воробей!

Мадам Бланка посмотрела на Николетт полными надежды глазами.

— А ведь правда… — прошептала она. — Значит, он вспоминает понемножку!

Толпой вбежали дети. Первым — Робер с выставленным вперёд мечом, за ним — Франсуа Маризи с палкой, на которой развевался флажок, сделанный из старого полотенца. По бокам бежали Дени и Бланка с самодельными копьями. А на спине у Бланки сидел Тьерри, радостно размахивающий ручонками.

— Атакуй, брат! — во всё горло орала Бланка.

При виде родителей отряд рассыпался. Дети побросали оружие и кинулись целовать отца и мать.

— А няня сказала, что вы умираете, батюшка, — воскликнул Дени, забираясь к Окассену на колено.

— Это мои враги подучили её распространять злобные слухи, — ответил тот. — А ты не верь, сынок!

— Давайте назло этой тупой няне пойдём гулять по деревне! — весело предложила маленькая Бланка.

Николетт согласилась на двух условиях — Бланка должна заплести волосы в косы, а малыша Тьерри оставят дома. Он ещё не умеет долго ходить, а таскать его детям тяжело. Потом она принесла Окассену кафтан, пояс и берет, помогла ему одеться и предупредила строго:

— Держите детей за руки и не отпускайте, Морис! Иначе враги захватят вас!

— Хорошо, — послушно ответил он.

Робер взял Окассена за правую руку, Бланка — за левую, Дени пошёл впереди. Николетт перекрестила их вслед.

Вся следующая неделя выдалась солнечная и тёплая, словно не октябрь стоял на дворе, а конец мая. Дома было всё спокойно. Окассен больше не жаловался на головную боль, и страхи его вновь утихли. Но он по-прежнему жил в чужом мире неведомого Мориса де Филет, и становился самим собой лишь изредка, и то в смутных воспоминаниях.

Как-то в полдень дети прибежали к Николетт в кухню с такими криками, что она перепугалась.

— Что стряслось?

— Приехали! Чужие! В карете, как у короля! — вразнобой вопили Робер и Бланка, а Дени просто подпрыгивал и махал руками.

— Пойду погляжу, кто там, — набрасывая платок на волосы, сказала Николетт.

Урсула и дети побежали за ней. А около ворот уже стояли ошалевшие от необычного зрелища слуги. Кортеж, действительно, был бы под стать если не королю, то богатому графу. Четверо всадников на великолепных лошадях спрыгнули наземь при виде хозяйки Витри. Кафтаны на них сверкали от золотой вышивки, и так же сияла конская сбруя, украшенная золотом и самоцветами. А на дороге стояла карета красного дерева, на стенках которой играли солнечные блики.

Слуга необыкновенно высокого роста согнулся перед Николетт в поклоне, а когда выпрямился, она изумлённо ахнула и прижала руки к груди.

— Лайош, неужто это ты?

— Добрый день, сударыня, — ответил слуга Бастьена со своей всегдашней разбойничьей ухмылкой. — Позвольте представить вашего кузена, господина Мишеля де Суэз.

Он указал на молодого человека, спрыгнувшего с подножки кареты. Николетт взглянула и оторопела. Незнакомец, одетый в чужеземный темно-красный кафтан с золотыми застёжками, был похож на Окассена как брат-близнец. Высокий, широкоплечий, голубоглазый. Из-под шапочки с фазаньим пером спадали на плечи светло-русые волосы. В такой же шапочке Бастьен когда-то приехал из Венгрии, вспомнила Николетт, и сердце её гулко забилось.

— Добрый день, дорогая кузина! — сказал молодой человек по-французски со знакомым приятным акцентом.

Он обнял Николетт и поцеловал в щёку. Она растерянно посмотрела ему в лицо и пробормотала:

— Я не понимаю, сударь. Кто вы?

Приезжий рассмеялся, и Николетт даже вздрогнула — настолько он стал похож на Окассена.

— У вашего супруга два кузена в Венгрии! Вы знали Себастьена. А я его старший брат Мишель.

Николетт прижала ладони к щекам, вспыхнувшим от смущения.

— Ох, какая же я глупая!

Теперь всё прояснилось. Мишель просто пошёл в породу де Суэз, поэтому был похож на мадам Бланку и Окассена. Теперь, рассмотрев венгерского кузена поближе, Николетт заметила, что брови у него темнее, чем у Окассена, слегка восточного рисунка, а кожа смугловатая.

— А это — моя жена Анна, — представил Мишель красивую, разодетую, как принцесса, брюнетку, вышедшую из кареты. — А вы Николетт, верно?

— Да, — с растерянной улыбкой ответила Николетт. — Проходите в дом, господа! Лайош, устраивай лошадей, ты ведь знаешь здесь всё!

Мадам Бланка встретила гостей на крыльце. Изумлённая не меньше, чем Николетт, она обняла и поцеловала сначала племянника, потом его жену.

— Милый мальчик, ты же вылитый мой братец Жакмен! Он именно таким был, когда уехал из дому тридцать лет назад. Ох, какая радость!