Счастливчик

Глава 12 Ревность

Нотариус Рамонтен прямиком из Гиени отправился в крепость, где служил Бастьен. Они сверили добытые сведения, и в сердце Бастьена засветился луч надежды. Прадед бабки Николетт по отцу, Франсуа де Мальсер, состоял в браке с некоей Бланшфлёр, в девичестве де Витри. Как вычислил Рамонтен, она приходилась Окассену двоюродной прабабкой.

— Но это родство дальше седьмого колена, сказал Рамонтен. — Церковь допускает такие браки. Получается, что они восьмиюродные, то есть, уже не родня друг другу.

Бастьен готов был плакать от отчаяния. Тем не менее, снабдив Рамонтена деньгами, он отправил его в Реймс, к архиепископу для совета по этому щепетильному вопросу. Сам же, проведя в крепости осенний смотр оружия, отправился к Николетт.

Тем временем в Витри разворачивались всё более странные и мрачные события. Сначала у Николетт состоялся разговор с маркизом де Гюи. Он догнал её, когда она возвращалась от Мелинды домой. Ехала одна верхом — на этой части дороги не встречалось ни диких зверей, ни разбойников, поэтому Николетт не брала с собой слуг.

— Мадам де Витри! Подождите, прошу вас! — крикнул Гюи.

Он скакал в сопровождении своего оруженосца, но оставил его шагах в ста позади, и подъехал к Николетт один.

— Что случилось, господин маркиз? — испуганно спросила Николетт. — У Мелинды схватки?

— С ней всё в порядке, — усмехнулся Гюи, ухватившись за повод коня Николетт. — Это я хотел поговорить с вами.

— Слушаю вас, господин маркиз, — удивлённо ответила она.

Гюи посмотрел в лицо Николетт своим единственным глазом, и взгляд его был хитрым и вместе с тем печальным.

— Я не мальчик, мадам де Витри, — быстро проговорил он. — Я намного старше вас и вашего супруга. Молчать о своих чувствах не хочу и не считаю нужным. Тем более, что я в них не сомневаюсь.

— О каких чувствах вы говорите? — настороженно спросила она.

— Я влюбился в вас, крошка. Да что там! Я с ума схожу по вас. Ещё с тех пор, как вы окатили меня водой во время той ссоры. Раньше я полагал, что Мелинда красивее всех женщин во Франции. А теперь понимаю, что вы — прекраснейшая из прекраснейших. И такое сокровище принадлежит мальчишке, грубому щенку, который ничего не смыслит в искусстве любви…

— Довольно, сударь, — сказала Николетт, пытаясь отобрать у него повод. — Я поеду. Вы сами понимаете, что это нехорошо.

— Да ведь вы не любите его! — с жаром воскликнул Гюи. — Он насильно лишил вас счастья. Достоин ли он вашей верности? А я буду боготворить вас. Срублю для вас тысячу голов, добуду тысячу сундуков золота…

— Пустите меня, господин маркиз! — сердито сказала Николетт. — Я не хочу слушать такие недостойные речи.

— Погодите, — вновь притягивая её коня к себе, сказал Гюи. — Два слова. Неужели вы думаете, что этот сопляк Витри способен раскрыть вам настоящее блаженство любви? Я мужчина, я прошёл огонь и воду, и для вас готов разбиться в прах. Доставлю вам райское наслаждение. Поверьте, я это умею!

— Да отпустите же меня!

Николетт ударила его рукояткой плётки по плечу, вырвала поводья и погнала коня во весь опор.

— Ну, берегись, дрянь! — крикнул ей вслед Гюи.

Он был из тех людей, что не признают отказов и поражений. Следовало, наверное, обходиться с ним осторожно и хитро, но Николетт этого просто не умела.

Потянулась череда дождливых, тёмных, отчаянно скучных дней. Дороги размыло, и молодые супруги Витри вновь сиднем сидели дома. Николетт потеряла аппетит, тем более, что и пища была плохая — солонина и репа, ржаная каша да капуста. Окассен не ездил на охоту из-за дождей, поэтому не мог добыть свежего мяса.

— Хочешь, зарежем курицу? — спросил он.

Но Николетт грустно покачала головой. А мадам Бланка тотчас заворчала, что каждая сейчас курица на счету, и надо беречь их, иначе и яиц не будет. Николетт сидела в сырой полутёмной трапезной, пряла, ткала, напевала, и в голосе её звучала смертельная тоска.

Она ждала Бастьена. День и ночь думала о нём, молилась, чтобы Бог послал им удачу. И сама понимала, что молитвы не будут приняты — нельзя просить о грехе. Надежда почти оставила её. И особенно страшно было подсчитывать срок прихода «больных дней». В последний раз они были четыре воскресенья назад. Если не начнутся со дня на день, значит, конец всему.

Николетт пила горячее молоко с мёдом, чтобы сосуды расширились поскорее. Грудь у неё нестерпимо болела, от прикосновений Окассена к горлу подступала тошнота. Николетт понимала, что все признаки неблагоприятны, и разум её мутился от ужаса.

— Пожалей меня, Господи! Спаси, святая дева! — шептала она, склоняясь над ткацким станом.

Окассен в эти тяжёлые дни был сам не свой. Николетт заметила, что с ним творится что-то неладное, когда он вдруг сбежал по лестнице сверху и бросился к огню. Руки у него дрожали, рот был перекошен. Мрачная осенняя темнота пугала его до полусмерти.

Он боялся один подниматься в спальню, выходить во двор после наступления сумерек. Везде, где в углах старого дома клубился полумрак, Окассену чудились кошмары — призраки, рогатые тени, мохнатые руки. Потом он сказал Николетт, что видел в кухне чужого мужика в лохмотьях. Очевидно, в дом забрался разбойник.

— Если поймаю его, зарублю на месте! Я знаю, его подослали, чтобы навести на меня порчу, — говорил он с полной уверенностью в правдивости своих слов.

Николетт, погружённая в собственные переживания, не хотела даже думать о его страхах. Но странное поведение Окассена поневоле тревожило её. Раньше кошмары приходили к нему только по ночам, и она легко успокаивала его ласковыми словами или сказкой. А теперь он и днём шарахается от каждой тени. И эти дурацкие выдумки о разбойнике и порче! Несколько раз она вместе с Окассеном обыскивала все углы и ниши на кухне, потом с факелом в руке выходила во двор под дождь.

— Ну, сам видишь, тут никого нет!

Потом она застала Окассена прячущимся у дверей кухни, он стоял, держа наготове боевой топор, оставшийся ещё от его деда.

— Бог с тобой, да ведь там пусто! Кого ты караулишь? — раздражённо воскликнула она. — В конце концов, ты убьёшь кого-нибудь из слуг из-за своего бреда!

— Ты что, считаешь меня чокнутым? — заорал он. — По-твоему, я выдумываю?

И влепил ей пощёчину. Николетт расплакалась и ушла в спальню. Он пришёл следом и заговорил умоляющим голосом:

— Прости меня, милая! Я не хотел обидеть тебя, просто сорвался. Поверь, в кухне, правда, прячется злодей. Думаю, Урсула его впускает. Я на днях опять видел, как она разговаривает сама с собой.

— Оставь меня в покое! — простонала она. — Мне уже жизнь не мила из-за тебя!

Тогда он рухнул на колени, обхватил её ноги и стал повторять плачущим голосом:

— Прости меня, прости, прости…

— Хорошо, — испуганно ответила Николетт. — Я прощаю тебя, встань, пожалуйста.

Но на следующий день получилось ещё хуже. Он вбежал со двора, как будто за ним гналась стая волков. В доме никого не было, кроме Николетт, сидевшей в трапезной за шитьём. Мадам Бланка с Жилонной отправилась навестить своего брата Гийома. Урсула и слуги-мужчины были заняты во дворе со скотиной.

— Что такое? — испуганно спросила Николетт.

— Там, в конюшне, — тяжело дыша, проговорил он. — О, как мне страшно, Николетт! Поди сюда!

Она неохотно встала, и он тотчас схватил её за руку.

— Пойдём наверх. Пойдём в спальню, — быстро сказал он.

— Зачем?

Окассен обнял её, прижался лицом к её груди.

— Я хочу тебя. Мне не по себе, это меня успокоит.

— Сейчас? Среди бела дня? — возмущённо спросила она, пытаясь вырваться из его рук.

— Да, а что такого? Ты моя жена, ты обязана делать это, когда мне нужно!

Она всё-таки вырвалась и попыталась снова сесть на лавку. Но Окассен схватил её и поволок за собой с такой силой, что чуть не вывернул ей запястье.

— Больно! Отстань от меня! — закричала Николетт и ударила его кулаком по плечу.

Тогда он схватил её за волосы, подтащил к столу и согнул так, что она прижалась к столешнице грудью. Несколько минут они отчаянно боролись, но когда он с силой заломил ей назад руку, Николетт была вынуждена сдаться. Окассен взял её стоя, так грубо и злобно, что Николетт рыдала в голос.

В какой-то момент за дверью послышались быстрые шаги. Явно Урсула пришла со двора на шум. Она видела этот ужас, но побоялась вмешаться. Обессиленная Николетт сползла на пол в рыданиях.

— И я не буду просить прощения за это, — надменно сказал Окассен. — Ты сама виновата, ты меня не слушалась.

Николетт плакала даже не из-за отвратительного насилия. К этому она уже привыкла. Минуло пять воскресений и ещё четыре дня, а регулы не пришли. Последняя надежда рассыпалась в прах.

— Хочешь, я попрошу у повитухи то зелье? — спросила Урсула, когда Николетт рассказала ей.

Та вздрогнула и перекрестилась.

— Ты с ума сошла? Чтобы я пошла на такой грех?

Отвернувшись, Урсула пожала плечами. Она уже знала от Николетт, что Бастьен ищет способа добиться развода. Но зачем ему будет нужна женщина с чужим приплодом?

— Ну, да, ты же говоришь, что все дети нужны Богу, — мрачно усмехнулась она. — А как по мне, дети, зачатые вот так, будут несчастны всю жизнь.

— Замолчи! — испуганно проговорила Николетт, закрыв живот ладонью, как будто защищая его от слов Урсулы. — Как бы то ни было, а я сделаю своего ребёнка счастливым!

Окассену она рассказала лишь на следующее утро, как только он проснулся. Лицо его мгновенно просияло, он обнял Николетт и поцеловал раз сто подряд.

— Как же я счастлив! Надо заказать аббату благодарственную мессу. После завтрака я съезжу к нему.

Николетт попыталась улыбнуться, но не смогла. Окассен заметил это и спросил, что с нею.

— Тошнит, — ответила она. — И живот тянет.

— Пожалуй, пока не надо тормошить тебя, — сказал он. — Я слышал, на первых месяцах это вредно.

Николетт почувствовала невероятное облегчение, точно её выпустили из тюрьмы. А в полдень ей доставили письмо от мадам де Гюи. Мелинда приглашала её к себе, потому что сильно соскучилась, и потому что — эта фраза была написана красными чернилами: «Вас ожидает здесь некто очень интересный». Сердце Николетт радостно подпрыгнуло. Она поняла, что это Бастьен.

Он остановился у дяди Ролана. И там же ему рассказали, что супруги Витри восстановили связи с обществом, и Николетт стала хорошей подругой Мелинды. Бастьен немедленно поспешил в Гюи. Благо, самого маркиза не было дома, а Мелинда с радостью приняла бывшего поклонника. Он напоминал ей о временах, когда она была незамужней, свободной, и сводила с ума своей красотой всех окрестных мужчин.

— Конечно, я помогу вам, — сказала Мелинда. — Я слишком хорошо понимаю, как это — выйти замуж против своей воли.

Её красивые глаза на миг замутились печалью. Если бы повернуть время вспять, она бы выбрала в мужья Окассена де Витри. Он казался ей настоящим рыцарем из романов — отважным, красивым, даже его странная придурь представлялась ей благородной экзальтированностью. Но судьбу не переписать! А вот Николетт и Бастьену ещё можно помочь.

Они бросились друг к другу в объятия и долго стояли так, света вокруг не видя. Прижимаясь к груди Бастьена, Николетт почувствовала, что он плачет. Он не всхлипывал, не дрожал, но сердце у него стучало быстро-быстро. Николетт подняла лицо и увидела, что глаза у него влажные.

— Я нашёл крошечную зацепку в родстве, Николетт, — быстро сказал он. — Если с этим ничего не получится, мне остаётся только украсть тебя и увезти в Венгрию.

— Наверное, ты теперь не пожелаешь, — тихо произнесла она.

И положила ладонь на живот. Дальше и объяснять не понадобилось. Лицо Бастьена застыло. Но он тут же совладал с собой и решительно сказал:

— Я бы взял тебя и с десятью детьми, лишь бы ты была со мной.

Столько нужно было рассказать друг другу, но они поминутно прерывались для поцелуев. А потом одновременно сели на кровать и напрочь забыли о словах. Насладиться не могли ласками, которые так долго приберегали друг для друга, о которых мечтали все семьдесят ночей разлуки.

— Я как будто была в страшном сне, и только сейчас проснулась, — сказала Николетт, не открывая глаз. — Только с тобой я могу чувствовать это блаженство, свет мой!

Она села, прислонившись виском к его плечу. И спросила тихо:

— А ты спал в это время с другими женщинами?

— Да ты что, Николетт? Как бы я смог?

В его голосе было столько искренности, что Николетт и не подумала усомниться.

— Я бы не сердилась, милый! Всё равно я вынуждена изменять тебе. А мужчинам это нужнее, они болеют, когда долго нет близости.

— Я заболею, если сделаю это не с тобой.

Лишь утолив желание второй раз, Николетт рассказала о беременности Урсулы и о странном поведении Окассена в дождливые дни.

— Он всегда был такой, — сказал Бастьен. — Все друзья в Суэзе потешались над его страхом темноты. Однажды мы с кузеном Альомом шутки ради заперли его в подвале. Он чуть не сбесился там от страха, даже обмочился, хотя было ему уже лет четырнадцать.

— Это не сумасшествие? — спросила Николетт.

Бастьен помолчал.

— Я знаю, о чём ты думаешь, Николетт. Нет, если человек здраво рассуждает, ведёт хозяйство, ходит в церковь, ни один лекарь не признает его сумасшедшим.

— А что сказал бы твой отец?

— Он сказал бы — психоз, то есть, душевная болезнь. Но это не значит, что человек недееспособный. Просто больной.

Ожидая возвращения Рамонтена, Бастьен жил в замке Суэз и каждый день ездил в Гюи. Николетт тоже приезжала ежедневно. Об их встречах знала только Мелинда. Она искренне полагала, что совершает благое дело — помогает несчастным влюблённым, которых насильно разлучили.

Гюи был в одной из обычных авантюрных поездок — то ли судился с кем-то, то ли грабил на дорогах. Он никогда не посвящал Мелинду в свои дела, даже не говорил ей, когда уедет или вернётся. Но она не опасалась, что муж станет гневаться из-за её помощи Бастьену и Ниолетт. Внешне Гюи держался дружелюбно с Окассеном. Но за глаза называл его «тупым спесивым щенком» и «жалким придурком».

— Он будет только рад насолить де Витри, — с беспечной улыбкой говорила Мелинда.

О, как она ошибалась! Вернувшись домой и узнав от жены, почему у коновязи стоят чужие лошади, Гюи хитро усмехнулся и немедленно послал человека в Витри. Конечно, позже Николетт поняла, почему он это сделал. Но не могла рассказать ни Мелинде, ни Бастьену, вообще ни одной живой душе.

Окассен влетел в замок, не сняв шпор, с обнажённым мечом в руке побежал по коридорам.

— Где они? — заорал он на Мелинду.

Из дальнего коридора Николетт узнала его голос. В ужасе вскочила на ноги. Собственно, Бастьен уж собирался уезжать. Они сидели одетые на краю кровати и разговаривали. Не хватило каких-то четверти часа!

— Беги! — крикнула Николетт. — Он ищет нас!

— Зачем мне бежать? — решительно ответил он. — Вот и хорошо, что он узнал. Значит, мечи и Бог рассудят нас.

— Где они, я вас спрашиваю? — орал Окассен, и Мелинда чуть сознание не потеряла от испуга. — Отвечайте, подлая сводница!

Но тут же сам услышал возглас Николетт в соседнем коридоре и со всех ног бросился туда. Мелинда в ужасе обернулась к Гюи:

— Остановите же его, Клеман! Он убьёт их!

Но Гюи лишь сделал небрежный жест рукой и захихикал, как гоблин.

Бастьен выбежал навстречу Окассену. Предупреждающе поднял меч:

— Стой, кузен! Давай поговорим!

Не ответив, Окассен бросился на него. Мечи ударились друг об друга сначала над головами, затем на уровне груди. Выпады становились всё чаще и яростнее. Как всегда, Окассен бешено атаковал, Бастьен искусно защищался. В узком коридоре клинки то и дело ударялись об стены.

— Кузен, не будь дураком! — крикнул Бастьен. — Ты обвенчался с Николетт против её желания. Она была моей законной невестой. И я всё равно добьюсь, чтобы она была моей.

— Чёрта с два она будет твоей! — завопил Окассен.

Он сделал обманный выпад вправо, а потом, как рысь, прыгнул влево, сшиб Бастьена с ног и пронзил ему бедро.

Николетт с рыданием бросилась к Бастьену. Окассен вытер меч краем плаща и убрал его в ножны.

— Помогите! — кричала Николетт, срывая голос. — Он истекает кровью!

Она хотела оторвать кусок ткани от своего подола, чтобы перетянуть ногу Бастьена. Но тут Окассен схватил её за руку и поволок за собой. Она не шла, а тащилась бессильно, словно тряпичная кукла.

— Отпусти! — кричала она. — Убей меня вместе с ним! Подонок, злодей, ненавижу тебя!

Он бросил её поперёк седла вниз лицом и так вёз до самого дома, точно пленную рабыню. Во дворе стащил с коня и снова поволок за руки по земле, к ужасу матери и слуг.

Николетт ослепла от слёз, оглохла от ужаса. Очнулась только, когда Окассен бросил её на кровать и повернул вверх лицом.

— Значит, вот зачем ты таскалась туда каждый день? Значит, ты всё это время изменяла мне, тварь, мерзавка?

Лицо у него было иссиня-белым от ярости. Он протянул руку к поясу, и Николетт завизжала от ужаса — она подумала, что он сейчас вынет кинжал и заколет её. Но Окассен вытащил из-за пояса плётку.

— Сейчас ты расплатишься за свой блуд, шлюха!

Он хлестнул её по ногам. Николет едва успела повернуться вверх спиной, чтобы удары не пришлись на живот. Завопила от боли, когда хвост плётки обвил ей плечи. Но тут же услышала крик мадам Бланки:

— Что ты творишь, сын! Ты забыл, она в тягости!

— Ещё знать бы, от кого! — с отвращением произнёс он.

Но плётку бросил и выбежал из спальни. Уехал к аббату, где напился так, что глубоко за полночь его принесли домой бесчувственным.

Бастьен не умер от потери крови. В свите Гюи имелся хороший лекарь, он перевязал рану и обработал по всем правилам, так что она даже не загноилась. Через сутки раненого перевезли в замок де Суэз, там он и оставался пока.

Эти новости принесла Урсула, не поленившаяся сходить в Гюи пешком. Ещё дважды она ходила по поручению Николетт в Суэз, чтобы навестить Бастьена. Сама Николетт не могла этого сделать. Окассен приказал не выпускать её со двора ни под каким предлогом.

— Если узнаю, что мадам выходила, всех перевешаю! Поняли, псы паршивые? — злобно спросил он.

Слуги быстро кивали и бормотали: «Да, мессир», а потом переглядывались в ужасе. Настроение у сеньора было жуткое. Погода прояснилась, в доме уже не было так темно. Окассен больше не бегал от призраков, но и на охоту не ездил. Бесцельно бродил из комнаты в комнату, мрачный, как смерть, орал на слуг, грубил матери.

Он не разговаривал с Николетт. Вообще словно не замечал её. В первый же вечер после скандала служанка Жилонна пришла в спальню Николетт и робко сказала:

— Хозяин велел его постель перенести вниз.

— Вот и хорошо, — равнодушно отозвалась Николетт.

Меньше всего ей хотелось видеть его. Никогда прежде она не испытывала к Окссену такой острой ненависти. Теперь ей отчаянно хотелось, чтобы он умер — например, упал с коня и сломал себе шею или погиб на охоте от рогов взбесившегося оленя.

Помимо тревожных мыслей о Бастьене, её мучила беременность. Тошнота выворачивала наизнанку, аппетит исчез напрочь. По утрам Николетт было так дурно, что она с трудом добиралась до кухни, чтобы напиться воды или положить на язык щепотку соли.

Целыми днями она плакала. Урсула пробовала давать ей успокаивающие отвары, но Николетт ничего не помогало. Она ни с кем не разговаривала, кроме Урсулы, да и с той — три слова в день. Ей казалось, что она умерла и попала в ад — без огня и демонов, зато с вечными душевными муками.

На другой день после скандала Окассен явился вечером в спальню Урсулы. Весь дом уже улёгся, слышно было только приглушённое бормотание вдали — мадам Бланка читала молитву. Окассен поставил светильник на пол у двери.

— Что вам, мессир? — с ужасом спросила Урсула, вскочив с кровати.

Она и без слов понимала, что ему нужно — по знакомому ей выражению тоски и отвращения на лице.

— Снимай рубашку, — приказал он.

— Я сейчас закричу, — хрипло ответила она. — Позову Николетт.

Она бросилась к двери, но Окассен схватил её и силой опустил на колени.

— Николетт можно — и мне можно. Око за око, — засмеявшись, сказал он.

От его улыбки Урсулу забила дрожь. Одной рукой он крепко держал её за плечо, другой — развязывал шнурки на штанах.

— Николетт безразлично, что ты ей изменишь, — с тоской проговорила она.

— Николетт безразлично, а тебе ведь нет? — снова засмеявшись, спросил он. — Ты же любишь меня, да? Ты сама говорила.

— Больше не люблю, — хмуро проговорила она и попыталась встать.

Окассен надавил ей на плечи.

— Не зли меня, шлюха. Делай своё дело, у тебя это хорошо получается.

Он стал приходить к ней каждый вечер. Правда, ненадолго — утолив телесный голод, немедленно убегал вниз, где спал в трапезной, на лавке.