Счастливчик

Глава 19 Молния

Наступила поздняя осень с тоской затяжных дождей, сумраком и заунывным пением ветра. Конечно, Николетт скучать не приходилось. Один за другим простужались и болели дети. Николетт варила целебные отвары, делала припарки от кашля, часами укачивала малышей на руках. Когда аббат, заходивший вечером посидеть за бутылкой, восхищался терпением молодой хозяйки Витри, Окассен восклицал:

— Ну, женщины ведь для этого и созданы!

«Нет, я создана совсем для другого!» — думала Николетт.

Но вслух не говорила, потому что при этих мыслях в её воображении возникали замки из красного гранита, сверкающее под солнцем море, лошади в пёстрых попонах и диковинные корабли. Куда мы поплывём с тобой, Бастьен, мой единственный?

Жизнь с жестокой ухмылкой отвечала — никуда! Вестей от Бастьена не было. Николетт оставалось только месить тесто, потрошить зайцев, прясть, кормить грудью Дени. Она не полнела, как другие замужние женщины, а сохла. Руки её огрубели от тяжёлой работы, лицо почти всегда было печальным. Красота Николетт становилась всё более тонкой и болезненной. Вечный дым от очага, солонина, сырые комнаты — откуда тут взяться здоровому румянцу?

«Ещё пять таких лет, и я превращусь в старуху», — с горечью думала она.

Окассен тоже постоянно пребывал в мрачном настроении. С наступлением осени из него словно ушли все силы и бодрость. В солнечные дни он оживлялся и немедленно ехал на охоту или в гости. А во время дождей становился просто невыносимым — раздражался по малейшему пустяку, орал на Николетт, а слуг осыпал затрещинами ни за что ни про что. Даже мать боялась его в такие дни.

Тёмными осенними ночами Окассена терзали кошмары. Он просыпался с криками, весь в ледяном поту, прижимался к Николетт, пересказывал ей свои жуткие сны. Пару раз ей даже приходилось среди ночи поить его успокоительными отварами.

Случилось, что в один из этих мрачных дней Окассен остался дома один. Мадам Бланка поехала навестить приболевшую жену своего брата Гийома, взяв с собой Николетт и двух старших детей. Дамьен Маризи отправился сопровождать дам, а Окассен отказался, сославшись на то, что в гостях «соберётся одно бабьё». На самом деле, его мучила сильная головная боль, но он сказал об этом только Николетт.

— Не говори матушке, — попросил он. — Она станет обсуждать это со своей роднёй, а те вечно вспоминают, как я родился весь синий и чахлый. Как будто это моя вина!

— Конечно, не скажу, — ласково ответила Николетт. — А ты выпей вот этого отвара и ложись спать в трапезной на лавке. Жилонна всегда на кухне, поэтому тебе будет не страшно.

Но едва хозяйки уехали, Жилонна ушла наверх, сортировать бельё и одежду перед стиркой. В кухне осталась Урсула. И уже через пять минут она перешла в трапезную, к Окассену.

— Ну, что? — раздражённо спросил он, почувствовав на себе её взгляд. — Чего тебе надо?

— Все ушли. Мы с тобой тут одни, — тихо сказала она.

Подошла ближе к очагу, у которого сидел Окассен. Опустилась на колени на оленью шкуру, лежащую у кресла.

— Уйди отсюда, — глухо произнёс Окассен. — Нечего тебе тут делать.

— А если так? — спросила она, положив ладони ему на бёдра.

И медленно повела их вверх. На губах её играла дерзкая улыбка, ресницы то затеняли глаза, то внезапно обнажали их пылкий блеск.

— Слушай, отстань по-хорошему, — вяло проговорил Окассен. — Я не хочу изменять своей жене.

— А тогда, в конюшне? Тогда это была не измена? — спросила Урсула, и уже потянула за шнурки на поясе его штанов.

Окассен шлёпнул её по рукам.

— Я уже исповедовался в том грехе. И мне его отпустили. Больше не хочу. А ты? Тебе не стыдно перед твоим музыкантом? Ты же его любила.

— Он хороший, — тихо ответила Урсула. — Но он не умеет, как ты.

Она вновь обхватила руками колени Окассена и заискивающе посмотрела ему в глаза:

— А Николетт не умеет, как я.

Окассен так и подскочил в кресле. Оттолкнул Урсулу ногой.

— Отвяжись ты от меня, ведьма! Лезешь, как сука в течке! Пошла вон, пока я тебе не врезал!

Урсула отскочила к двери. А пороге обернулась и бросила на Окассена такой злобный взгляд, что он содрогнулся.

— Она никогда не полюбит тебя, как я! Потому что на тебе чёрное проклятье, мои голоса так говорят! Да так тебе и надо!

Несколько дней спустя Окассен и Николетт сидели вдвоём у очага после обеда. За окнами лил дождь, но мадам Бланка всё— таки пошла со старшими внуками к сестре аббата, обещавшей испечь для детей сладкий пирог. Они нарядились в длинные плащи с капюшонами, поверх обуви натянули крестьянские кожаные калоши и удалились с радостными криками.

«Вот кому никогда не бывает тоскливо», — подумала Николетт, и лицо её осветилось нежностью. Она шила, а Окассен сидел неподвижно, глядя в огонь.

— Знаешь, я подозреваю, кто устроил эту штуку с цепью во время помолвки, — вдруг тихо сказал он.

— И кто же? — удивлённо спросила Николетт.

— Сама Урсула, — уверенно ответил он, поправляя дрова кочергой.

Николетт даже шитьё отложила. Взгляд её стал снисходительным, словно она говорила с ребёнком.

— Бог с тобой! Сам подумай, зачем ей пугать собственное дитя? Да и цепь у неё украли на свадьбе.

— Никто у неё ничего не крал, сама, наверное, спрятала, — сквозь зубы процедил Окассен.

— И сама себя ударила ножом в спину, так, что ли?

Окассен помолчал. По лицу его скользили чёрные тени и красные отсветы от огня. Из-за этого казалось, что он то ли гримасничает, то ли морщится брезгливо.

— Если честно, ножом-то я её подколол, — не глядя на Николетт, пробормотал он.

— Ты? Зачем?!

Окассен вздохнул, бросил на жену быстрый взгляд и снова уставился в огонь.

— Я заметил, что она пошла в дом. И заподозрил, не затевает ли она чего дурного. Я, знаешь ли, не доверяю ей. Она настоящая ведьма, хотя вы все мне не верите… Смотрю, она зачерпнула совком холодной зоны из очага и понесла её наверх.

— А зачем зола? — вся похолодев, спросила Николетт.

— Помнишь, отец Рок рассказывал, что ведьмы сыплют золу или льют воду под двери комнаты, где хотят отбить мужа.

Впервые за всё время разговора Окассен повернулся лицом к Николетт. А та вся дрожала от недоверия и ужаса.

— Кого же она хочет отбить?

— А то не понимаешь? Меня.

— Тебя?! — испуганно вскрикнула Николетт.

— Неужели ты не замечаешь? — нервно сцепив пальцы, спросил Окассен. — Она бегает за мной. Сама лезет, как уличная шлюха.

Николетт протестующе вздохнула руками. Но Окассен, не глядя на неё, продолжал:

— Ну, вот она пошла с золой наверх, а я ударил её бутылкой по голове. Потом кольнул кинжалом в спину, чтобы подольше провалялась. И цепи на ней тогда уже не было.

— Ты врёшь, — ошеломлённо пробормотала Николетт. — Мелешь Бог знает что, слушать страшно!

— Я правду говорю, — мрачно ответил он.

— Хорошо, я верю, что ты её ранил, — сказала Николетт. — Но про колдовство — это всё твои выдумки. Не станет Урсула этим заниматься.

— Ну, скажи, зачем мне врать? — закричал он.

Глаза его загорелись гневом, рот перекосился. Видя его в таком состоянии, слуги старались спрятаться подальше, потому что знали — непременно наорёт, а то и изобьёт хлыстом или просто руками. Как говорила Жилонна: «Разбегайтесь, на сеньора снова дурь напала».

Николетт, конечно, не убегала, но тоже побаивалась злобных вспышек мужа. Пару раз он даже замахивался на неё, правда, в последний момент всегда опускал руку.

— Ну, тебе иногда мерещится всякое, — осторожно сказала она. — То крысы, то разбойники…

Окассен вскочил, схватил Николетт за плечи и бешено тряхнул.

— По-твоему, я сумасшедший? Твоя Урсула вечно брешет о каких-то голосах, и ты ей веришь, а меня держишь за полоумного?

— Нет, нет, Окассен! — умоляюще проговорила она, пытаясь удержать его. — Но любому человеку поможет померещиться. Тебе просто показалось, что Урсула ворожит, вот и всё.

Окассен оттолкнул её. Упал в кресло и закрыл лицо руками.

— Почему ты мне никогда не веришь? Ты думаешь, Урсула такая уж хорошая? Если б ты знала, что она…

Он резко замолчал и несколько секунд сидел, раскачиваясь вперёд-назад. Николетт в страхе наблюдала, не зная, то ли утешать его, то ли оставить в покое.

— Урсула могла нашептать что-то, от чего я увидел крыс и того человека в кухне.

Он поднял лицо и добавил полушёпотом:

— Её девчонка тоже порченая. Я видал несколько раз — она разговаривает с кем-то невидимым.

— Она дитя, — испуганно возразила Николетт. — Просто играет, как все дети.

— Я слышал, она рассказывала Роберу, что когда никого рядом нет, к ней выходит из стены красный карлик, и она с ним играет.

— Боже мой, Окассен! — уже спокойнее сказала Николетт. — Стоит ли обращать внимание на детские выдумки!

— А зачем она ест уголь и яичную скорлупу? — тотчас спросил он. — Только нечисть питается такой гадостью!

Тут послышался скрип входной двери, и в кухне загалдели два весёлых детских голоска. Раздавались смех и визги, между которых с трудом пробивались возгласы мадам Бланки:

— Робер, сними плащ, он же насквозь мокрый! Бланка, куда ты в грязной обуви, детка!

Маленькая Бланка вбежала в трапезную и сразу бросилась к очагу греть ручонки. Николетт нагнулась и поцеловала её щёчку.

— Замёрзла, крошка моя?

— Немножко. Зато пирог был вкусный! — оживлённо заговорила Бланка. — Мы вам принесли кусок, тётушка.

Придвинувшись ближе к Николетт, девочка показала пальчиком в сторону Окассена:

— И отцу тоже.

— Вот молодцы, спасибо! — ласково проговорила Николетт и сняла с Бланки мокрый плащ.

— А ещё мадам Кларисса обещала подарить мне двух крольчат, — сообщила девочка. — Как только её крольчиха даст приплод.

Нагнувшись, она подобрала около очага остывший уголёк и принялась жадно грызть. Окассен выразительно посмотрел в глаза Николетт, и по спине её пробежал холодок.

Николетт совершенно не верила в колдовство. С детства она слышала рассказы о ведьмах, злых проклятиях и приворотах, но ей казалось, что всё это — сказки, не более правдивые, чем «Куртийон-Куртийет» или «Замок дьявола». Она слишком верила в Бога, чтобы бояться россказней о колдунах.

Странное поведение Окассена и Урсулы долгое время казалось ей притворством. В детстве они сочиняли свои небылицы ради забавы. А зачем сейчас продолжают — непонятно.

Но когда Окассен просыпался ночью от кошмаров, он трясся от настоящего, непридуманного ужаса. И когда крысы ему мерещились, он был смертельно бледный, весь в холодном поту. Так невозможно притвориться!

Сейчас дело принимал совсем скверный оборот. История с цепью — не бред о крысах, это произошло на самом деле. И Окассен и Урсула снова притворяются, то это становится опасным. Когда-то Бастьен рассказывал Николетт о душевных болезнях. Говорил, что Урсула страдает более тяжким недугом, чем Окассен. Неужели бывают такие болезни?

Николетт всегда казалось, что её подруга просто прикидывается, чтобы привлечь к себе внимание. Когда речь заходила о её голосах, Урсула шептала, закрыв глаза:

— Они говорят, что на мне — знак небес!

Но с Окассеном — другая история. Его кошмары, приступы ужаса и бешенства, даже преувеличенная ревность — слишком странно, слишком пугающе, чтобы быть просто дурным нравом.

Когда Николетт пыталась говорить об этом со свекровью, та отвечала с тяжким вздохом:

— Родился-то он, бедняжка, еле живой! При родах так головку ему намяли, скажи спасибо, что дурачком не остался.

Не с кем было посоветоваться Николетт. Единственный человек, кому она доверяла, и кто немного разбирался в этом, был далеко отсюда, за тридевять земель. И скорее всего, ей не суждено больше никогда его увидеть.

Выдалось несколько ясных дней, и жизнь Витри уже не казалась такой мрачной. Окассен и Дамьен даже сумели добыть на охоте молодого кабана, и весь дом дружно занимался разделкой туши и приготовлением солонины.

А потом неожиданно разразилась гроза — вечерняя, и потому особенно страшная, с ослепительными молниями на фоне свинцового неба. Николетт выбежала во двор, чтобы снять с верёвки бельё. Окассен и Маризи тоже вышли на крыльцо — Дамьену показалось, что от молнии загорелся молодой дубняк возле Витри.

— Нет, это не у нас горит, — сказал Окассен. — Там уже владения дяди Ролана.

Он ёжился от холодного ветра, а ещё больше — от страха. Молнии, вонзающиеся в лес, заставляли его вытягивать голову в плечи. При каждом ударе грома он вздрагивал всем телом. Увидев это, Николетт сказала:

— Что ты тут стоишь, идём скорее в дом!

В этот момент молния ударила прямо во двор, угодив в шест от старой голубятни. Шест мгновенно сгорел дотла, а Окассен дико вскрикнул и свалился замертво.

— О, Господи, мессир, что с вами? — испуганно воскликнул Дамьен.

Николетт поставила таз с бельём и бросилась вместе с Маризи поднимать Окассена. Они с трудом втащили его в кухню и усадили на пол.

— Может, воды? — засуетилась Жилонна.

Но Окассен уже очнулся. Сидел на соломе и смотрел по сторонам. Глаза у него были жуткие, мутные, точно он никого не узнавал.

— Сынок, что с тобой? — дрожащим голосом спросила мадам Бланка. — Чего ты так напугался? Это же просто молния!

— Да, — невыразительно проговорил он. — Молния сожгла шест.

— Я тоже немного испугалась сначала, — сказала мадам Бланка. — Но больше ничего не загорелось, слава Богу. Вставай, Окассен!

Он посмотрел на мать тем же пугающим неподвижным взглядом. Тихо произнёс:

— Окассен спит. Не будите его. Слишком страшные сны ему снились, пусть отдохнёт.

Он так серьёзно посмотрел в лицо Николетт, что она рассмеялась:

— Да он нас разыгрывает, матушка! А мы-то хлопотали над ним!

Бланка тоже улыбнулась. Но Окассен поднёс палец к губам и прошептал:

— Тихо! Говорю вам, он спит, он просил не тревожить его.

Николетт и мадам Бланка испуганно переглянулись, а Жилонна потихоньку перекрестилась.

— Окассен, будет тебе! — сердито воскликнула Николетт. — Уже вовсе не смешно.

Он поднялся с пола, отряхнулся от соломы и вдруг резко повернулся к Николетт.

— Как ты меня назвала? Окассен? Это не моё имя!

— Да что с ним, матушка! — в ужасе вскрикнула Николетт.

— Твоя матушка знает, что я не Окассен, — как ни в чём ни бывало продолжал он.

Николетт расплакалась. Теперь всем было ясно, что никакой это не розыгрыш. Что-то повредилось в голове у Окассена, он, действительно, не узнавал ни матери, ни жены, ни родного дома.

— Сынок, — жалобно проговорила мадам Бланка, — что с тобой творится, милый? Не иначе, демоны вошли в тебя от этой молнии. Перекрестись скорее!

Окассен послушно перекрестился, но тотчас погрозил Бланке пальцем:

— Я не ваш сын, мадам, не морочьте мне голову. Моя мать у себя дома, в Руане.

Страшнее всего было то, что говорил он спокойно и серьёзно, не гримасничал, как это делают сумасшедшие. И голос обычный — так Окассен разговаривал, когда бывал в добром расположении духа. Теперь и мадам Бланка расплакалась. А Окассен повернулся к Николетт и обнял её за талию:

— Не переживай! Ничего дурного не случилось. Всего лишь шест сгорел. Как тебя зовут, красавица?

— Господи, он ума лишился! — закричала Николетт. — Я давно подозревала, всё к этому шло, и вот…

— Глупости! — решительно сказала мадам Бланка. — Это просто сильный испуг. Ты же знаешь, как он боится грозы. Дамьен, надень плащ и сбегай за аббатом. Пусть почитает молитвы. А мы пока дадим Окассену вина.

Она отвела сына в трапезную, усадила к очагу и велела Николетт согреть вино. Окассен протянул руки к огню. Николетт принесла котелок с вином, перелила его в кубок, но в руки мужу не дала. Пальцы у него так дрожали, что он неминуемо расплескал бы вино. Она сама стала поить его из кубка.

— Спасибо, — сказал он. — Я хоть согрелся немного. На дворе чертовски холодно.

— Тебе лучше, Окассен? — осторожно спросила она.

— Я не Окассен, — настойчиво повторил он. — Меня зовут Морис де Филет. А тебя как? Помню, я спал с тобой, но забыл твоё имя…

— Николетт, — мрачно ответила она.

Окассен перевёл взгляд на мадам Бланку.

— А вас как зовут, мадам?

Обе женщины тряслись от ужаса. Их пугал жуткий контраст между спокойным голосом Окассена и его неестественно блуждающим взглядом. Николетт заметила, что левая бровь у него сильно вздрагивает — так бывало и раньше, когда он сильно злился или боялся чего-либо.

— Говорю вам, матушка, он не в себе, — тихо сказала она. — И дело вовсе не в грозе. Никогда прежде такого не было!

Удивительно, но аббата Окассен тотчас узнал и поприветствовал его обычным тоном:

— Добрый вечер, отче Лебен!

— Ну, вот, — посмеиваясь, ответил аббат. — А мне сказали, что вы с ума сошли!

— Это они все тут как с ума посходили, — усмехнулся Окассен. — Зовут меня чужим именем. Скажите им, что я — шевалье Морис де Филет!

Лицо у аббата вытянулось. Он обменялся выразительными взглядами с Николетт и мадам Бланкой и принялся читать молитвы. Потом отвёл женщин в сторону и сказал, что надо бы провести над Окассеном обряд экзорцизма, но время позднее. Лучше дать ему вина со снотворным, а когда уснёт — связать до утра.

— Зачем связывать? — настороженно спросила Николетт.

— Знаете, как сумасшедшие опасны? — косясь на Окассена, проговорил аббат. — Возьмёт топор да порубит вас всех во сне!

Мадам Бланка горько разрыдалась.

— Господи, за что нам такое несчастье, за какие грехи!

Но Николетт сказала твёрдо:

— Ни к чему связывать. Я сплю чутко, сразу услышу, если он встанет.

Она дала Окассену ещё вина, добавив в него снотворную настойку, которую всегда готовила Урсула.

— Пойдём спать, Окассен.

— Сколько тебе повторять, меня зовут Морис! — сердито возразил он.

Она взяла его под руку и ласково проговорила:

— Да, Морис. Пойдём в спальню.

Самое удивительное, что на следующее утро Окассен проснулся совершенно в ясном уме. Сел в постели, взялся рукой за лоб и негромко сказал:

— Доброе утро! Как голова болит! Что вчера случилось, Николетт? Или я напился до чёртиков? Помню, какая-то женщина меня вином поила…

— Да, это я была, — недоверчиво поглядывая на него, сказала Николетт. — С тобой что-то странное случилось от грозы. Сначала в обморок упал, потом нёс такую околесицу…

— А я думал, мне страшный сон приснился, — проведя рукой по лицу, сказал он. — Будто я в Руане, сижу в тюрьме. Будто я другой человек, как там его звали…

— Морис де Филет, — подсказала Николетт.

— А ты откуда знаешь? — удивлённо спросил Окассен.

— Ты называл себя этим именем. Никого не узнавал. Мы подумали, ты с ума сошёл.

Он снова потёр лицо руками, словно прогоняя остатки кошмара.

— Это всё из-за чёртовой грозы. Мне всегда плохо в грозу, ты же знаешь. Вы никому не болтайте! А то разнесут по всей округе, что Витри с ума спятил.

Николетт растерянно пожала плечами.

— Боюсь, аббат разболтает.

— А зачем его звали? — недовольно пробормотал Окассен. — Знаете ведь, что у меня такое от грозы…

Он встал, стянул ночную рубаху и стал одеваться.

— Раньше с тобой такого не бывало, — тихо возразила Николетт. — Ты никого не узнавал, мы ужасно испугались.

Она принесла из угла его домашние сапожки из мягкой кожи и, как обычно, стала обувать его. А сама краем глаза наблюдала — не трясутся ли у него руки? Не стал ли взгляд блуждающим, как вчера?

Нет, всё было в порядке. Николетт налила воды в умывальный таз, и они стали умываться вместе, как делали это с раннего детства, когда ещё и говорить толком не умели. Вместе почистили зубы сухими листьями шалфея, по очереди вытерлись одним полотенцем.

— Бриться будешь, согреть тебе воды? — спросила она, стараясь говорить, как ни в чём ни бывало.

Он потрогал ладонью подбородок.

— Нет, пожалуй, сегодня ещё не надо.

Николетт вынула из кошелька на поясе гребешок и стала причёсывать Окассена — она всегда делала это по утрам, с тех пор, как себя помнила.

— Я тебе говорил, Урсула колдует на меня, — говорил он. — Ты не верила, и вот тебе доказательство. Не будь у неё этой девчонки, я бы ни минуты не сомневался, заявил бы в церковный суд. Ей место на костре, ведьме чёртовой!

Не выдержав собственных тяжёлых мыслей, Николетт решила поговорить начистоту с Урсулой. Позвала её наверх, якобы разобрать детскую одежду в сундуках, и сразу же заговорила о главном:

— Окассен думает, что ты на него ворожишь. И эту хворь будто бы ты на него навела. Скажи, это правда?

Урсула даже крышку ларя отпустила, и та захлопнулась с грохотом.

— Ты сдурела, что ли, с ним заодно? — сердито спросила она. — Разве я умею ворожить?

Николетт смотрела на неё без улыбки, серьёзно и даже строго.

— Он мне признался, что ранил тебя тогда, на свадьбе. Потому что увидел, что ты хотела подсыпать золы под нашу дверь.

— Зачем? — испуганно спросила Урсула.

— Говорит, это колдовство такое, чтобы отбить его.

Урсула отвернулась, резко распахнула сундук и стала выбрасывать наружу старые пелёнки.

— Если бы я умела колдовать, то превратила бы его в жабу! Он столько зла мне причинил, столько страданий…

Она закрыла лицо руками и прерывисто вздохнула, словно сдерживая рыдание. Николетт шагнул к ней и обняла за плечи.

— Забудь, милая! Не трави себе этим душу. Скажи, это правда он напал на тебя на свадьбе?

— Не знаю! — вскрикнула Урсула. — Клянусь! Сгореть мне в аду, если вру!

Николетт помолчала и снова спросила тихо, почти шёпотом:

— А правда ли, что ты сама пристаёшь к нему? Я не верю, но он так говорит..

Урсула посмотрела прямо в лицо Николетт, и глаза её были мрачны, как смерть.

— Хочешь правду? Так я скажу… я ведь людей насквозь вижу, мои голоса мне помогают. Ты никогда не любила Бастьена. Это была у тебя просто детская влюблённость.

Николетт побледнела, отшатнулась назад. А Урсула продолжала тем же мрачным голосом, от которого мурашки по спине бежали:

— Ты всегда любила своего чокнутого Окассена. И сейчас ты его ревнуешь.

Николетт хотела возразить, но горло её перехватило спазмом. В глазах стояли слёзы.

— Я знала, что ты обидишься, — опустив голову, сказала Урсула. — Прости! Только зачем обманывать себя, Николетт? Он дурной человек, плохо обходится с тобой. Но и таких тоже любят.

Николетт не выдержала — сорвалась с места и убежала в свою спальню. Слёзы так и катились из глаз, хотя она дважды умылась и напилась холодной воды. Нет, она не злилась на Урсулу, но её слова вонзились прямо в душу и застряли там, словно отравленный нож.

Никогда не любила Бастьена? А что же это было тогда — то, прекрасное, чистое, сладкое, как детский сон? Голова Николетт гудела от страшных мыслей. Значит, всё это время она жила в воображаемых чувствах, в сказке. И не о чем ей больше мечтать, исчез волшебный мир, помогающий ей выживать в бедности, тяжком труде и вечном страхе.

Об Окассене и Урсуле даже думать не хотелось. Видимо, они оба больные, в них живут злые демоны… Через силу Николетт спустилась вниз, надела плащ и, выйдя на крыльцо, кликнула конюха Матье:

— Где хозяин?

— На охоту поехал с мессиром Маризи.

— Тогда заседлай мою лошадь.