Счастливчик

Глава 15 Бедный трубадур

Наступил август. Восемь месяцев прошло с тех пор, как Николетт в последний раз видела Бастьена. Образ его не уходил из её памяти, но становился всё менее живым, всё больше затягивался дымкой мечты.

Сын Окассена и Николетт уже начал улыбаться. Он родился в срок, и был настоящим подарком судьбы — большой, красивый и абсолютно здоровый ребёнок. Мадам Бланка, помнившая младенческие личики своего сына и невестки, утверждала, что мальчик вышел лицом в Николетт, а девочка Урсулы — в Окассена.

— Может, лучше, что на него похожа, — равнодушно говорила Урсула. — А то и содержать девчонку отказался бы. И притом, разве это красиво — чёрные волосы, как у меня?

«Да ничего на свете красивее нет», — думала Николетт, вспоминая, как пальцы её скользили по чёрным кудрям Бастьена. Но она тотчас запрещала себе вспоминать. Нельзя мечтать о грешном, нужно радоваться тому, что посылает Господь.

А он был милостив к ней. Родила без особых страданий, за пять часов, дитя прекрасное, и сама здорова. Уже через два дня после родов она была на ногах, и как всегда, хлопотала по дому — готовила, шила, ткала. А Урсула месяц пролежала в постели, думали, вообще не поднимется. И до сих пор она была тощая, бледная, страдала головокружением и обмороками.

Первый месяц Урсула ещё пыталась сама кормить девочку, но молока у неё было мало, и ребёнок постоянно кричал от голода. Благо, вскоре родила Николетт, и Господь послал ей ещё одну милость — немыслимое количество молока, которого с лихвой хватило бы на тройню. Николетт стала кормить обоих младенцев — и своего маленького Робера, и девочку Урсулы. И спали дети в одной колыбели — так удобнее было за ними присматривать.

Робер не требовал особого внимания. Он никогда не плакал зря, прекрасно ел, крепко спал. А девочка Урсулы ревела без причин целыми сутками, доводя всех обитателей дома до отчаяния. Иногда от плача у неё начинались конвульсии, всё тельце сотрясалось в судорогах.

— Не получая ли это болезнь, Господи? — испуганно говорила Николетт.

— Нет, — объясняла мадам Бланка. — У Окассена тоже так было. А как сидеть начал — прошло. Твоя матушка хорошо понимала в детских хворях, она говорила — от тяжёлых родов такое.

Мадам Бланка питала странную привязанность к дочке Урсулы, хотя старалась это скрывать. Нехорошо любить внебрачное дитя больше законного наследника. Но страшные роды Урсулы слишком напомнили мадам Бланке собственные страдания, а болезненный младенец невероятно похож был на её сына.

Сам Окассен не разделял чувств матери к маленькой Бланке. Он вёл себя так, словно этого ребёнка не существует. Лишь когда девочка ревела часами, ворчал сквозь зубы:

— Вот мерзкое создание!

Сына, наоборот, обожал — таскал его на руках, целовал, с гордостью показывал гостям. Когда Николетт кормила Робера грудью, Окассен смотрел на неё благоговейно, как на мадонну. Но стоило ей взять на руки маленькую Бланку, Окассен морщился и уходил из комнаты.

Она уже не возмущалась и не сердилась из-за его поведения. Давно поняла — он любит людей, как волк овец. Только чтобы сожрать, насытить свой плотский голод, самолюбие или тщеславие.

Николетт не позволяла гневу и тоске терзать свою душу. Она посвящала всё время детям — кормила, пеленала, укачивала. Колыбель стояла в её спальне, и Николетт была рада, что под этим предлогом удалось временно выселить Окассена вниз. Она сказала, что младенцы помешают ему спать, а ей самой послеродовые крови ещё не позволяют исполнять супружеский долг.

Окассен вернулся с охоты и застал дома одну Николетт. Мадам Бланка отправила служанок на реку стирать бельё и сама пошла с ними, чтобы надзирать за работой.

— Ты голодный? — спросила Николетт. — Я не думала, что ты так рано вернёшься. Только суп успела сварить. Но если хочешь, я тебе сделаю ещё яичницу с салом.

— Сделай, — согласился он, бросая на скамью у очага свою добычу — зайца и двух куропаток. — Умираю, есть хочу. Только сначала помоги мне ополоснуться.

Они вышли во двор. Николетт принесла ведро воды и стала поливать ему ковшом голову и плечи.

— Видел оленя, — рассказывал Окассен. — За Серым болотом. Надо бы выследить его завтра.

Николетт подала ему полотенце и вернулась в дом. Отнесла в трапезную миску супа и хлеб, а сама занялась яичницей. Настроение у неё было лёгкое, запах спелых яблок из сада будил спрятанные глубоко внутри приятные мысли.

И вдруг за стеной раздался громкий вскрик Окассена. Николетт в испуге вбежала в трапезную. Он сидел в кресле, поджав под себя ноги, и лицо его было перекошено от ужаса.

— Что с тобой? — спросила Николетт.

Он вытер со лба пот. Пробормотал, с трудом выговаривая слова:

— Крысы… такие громадные… три штуки… Они проскочили прямо у меня под ногами.

— Здесь, в трапезной? — удивилась Николетт. — Я никогда не видела здесь крыс. Тут же всегда сидит Мину.

Она кивнула на свою серую кошку, спавшую в корзинке у очага.

— Они были здесь. Клянусь! И такие огромные, величиной больше, чем твоя Мину!

— Я не знала, что ты боишься крыс, — пожав плечами, сказала Николетт и вернулась на кухню.

Не успела она переложить яичницу на тарелку, как Окассен снова закричал. Прибежав, Николетт увидела, что он с ужасом смотрит на пол.

— Боже милостивый, да что с тобой! — воскликнула Николетт. — Ты даже хлеб уронил!

— Опять они, — сдавленно проговорил он.

Левая бровь у него странно подёргивалась, в глазах было незнакомое выражение — как будто он не узнавал знакомой с детства комнаты. Николетт обошла все углы. Нигде не было ни нор, ни щелей. Ей стало не по себе. Выдумывает он или ему, правда, мерещится то, чего нет? Она краем глаза посмотрела на мужа. Он спокойно хлебал суп, и лицо у него вновь стало обычным.

Наверху заплакал младенец. Николетт узнала голос Робера. Он всегда кричал звонко, в отличие от маленькой Бланки, голосок которой был пронзительным и вместе с тем хрипловатым. Николетт бросилась было на крик, но Окассен ухватился за её передник.

— Не уходи! Не бросай меня тут одного! Ты уйдёшь, и крысы снова выбегут!

Опять на его лице появилось это странное выражение. Почти так же менялось его лицо в детстве, когда его мучили ночные кошмары. Николетт охватил непонятный страх, к горлу подкатила тошнота. Она произнесла как можно спокойнее:

— Я недолго там буду. Перепеленаю Робера и сразу приду. Слышишь, он плачет?

— Он сейчас перестанет. Сядь со мной рядом, Николетт.

Она села. Крепко держа её за запястье, Окассен быстро заговорил:

— Я давеча видел очень дурной сон. Я проснулся и даже хотел бежать к тебе, но побоялся разбудить детей.

Вот в чём дело, поняла Николетт. Снова ночные кошмары, а он спит один. Надо оставлять ему на ночь не свечу, которая быстро сгорает, а масляную лампу.

— Успокойся, милый братец, — терпеливо сказала она, погладив его по щеке. — Зачем думать о снах? Сны — это неправда. Давай, ешь, пока похлёбка совсем не остыла. А мне надо перепеленать малыша.

— А тебе снятся сны, Николетт? — спросил он.

— Нет.

— Послушай, что приснилось мне — огромные нетопыри, страшные, как дьяволы. Они гонялись за мной по лесу, а там было темно… Помнишь, Бастьен рассказывал, что у него на родине водятся нетопыри, которые пьют человечью кровь?

— Нет, — твёрдо сказала Николетт. — Ничего я не помню. Мне надо к ребёнку, а ты ешь спокойно и не морочь мне голову.

Яблоки в этом году уродились замечательные — крупные, спелые, без единой червоточинки. Слуги собирали их и сразу складывали в корыта, чтобы подготовить для сидра. Николетт вышла во двор с маленьким топориком и собралась уже рубить яблоки, как вдруг услышала голос Урсулы. Тв смеялась, а Николетт так давно не слышала её смеха! Пожалуй, с тех пор, как подруга поняла, что беременна.

Оглянувшись, Николетт увидела, что Урсула стоит одна напротив дворового колодца. Смеётся и разговаривает сама с собой.

— Правда? Ты не обманываешь меня?

Помолчала немного и снова воскликнула удивлённо:

— Вы никогда раньше не предсказывали мне хорошего. Только всякую дрянь.

И после короткой паузы снова:

— Как бы я хотела, чтобы это сбылось!

Николетт поняла, что Урсула снова разговаривает с голосами. Ей снова стало не по себе, как когда Окассен пугался несуществующих крыс. Что это такое? Порча, колдовство или, как говорил Бастьен, душевная болезнь?

— Защити нас, пресвятая дева, — прошептала Николетт и перекрестилась.

И тут же услышала, как Урсула вскрикнула сердито:

— Как я могу забыть, если это сильнее меня?

Николетт не выдержала. Хотела пойти в дом, взять склянку со святой водой и побрызгать на Урсулу. Но в этот момент ворота открылись, и во двор вошёл незнакомый юноша, ведущий в поводу серого коня. Одет незнакомец был бедно, но чисто, и по благородной моде — в кафтан с двойными рукавами и тёмно-красные штаны. И его волнистые русые волосы были подстрижены, как у рыцаря или рыцарского оруженосца — спереди покороче, сзади падали до плеч. Но меча у юноши не было, а за плечами висела лютня в вышитом чехле.

— Благослови вас Бог, мадам, — поклонившись, сказал он. — Меня зовут Дамьен Маризи, и я, милостью божьей, трубадур и поэт. Не хотите ли вы и ваш супруг послушать песни, лэ и баллады?

— Проходите в дом, сударь, — вежливо отозвалась Николетт. — Матье, напои коня и задай ему овса. Идёмте, мессир Маризи, скоро мы подадим ужин.

Окассен тоже отнёсся к трубадуру доброжелательно. Усадил с собой за стол, налил вина и стал расспрашивать, что делается на белом свете. Маризи отвечал спокойно и любезно. Вообще Николетт заметила, что в нём был какой-то чистый внутренний свет. Этим он напоминал Бастьена, даже улыбался похоже — искренне и ласково.

— В Руане поймали страшного злодея, — рассказывал Дамьен. — Он убивал припозднившихся женщин. Причём, не ради грабежа или насилия, он уродовал им лица ножом.

— Экий нелюдь! — ужаснулась мадам Бланка.

— А в Париже изловили алхимика, который отрезал головы крысам и пришивал их к телам кошек. И такое животное оставалось живым, питалось и даже плодилось.

— Святый Боже! — воскликнула Николетт.

— Надеюсь, его сожгли? — спросил Окассен.

— Конечно, мессир де Витри, ведь это несомненно, колдовство.

Заметив, что Окассен побледнел, и бровь у него задёргалась, Николетт быстро проговорила:

— Теперь спойте нам что-нибудь, мессир Маризи!

Дамьен с улыбкой кивнул, достал из чехла лютню и заиграл. Мелодия звучала нежно, как плеск лесного ручейка, и голос у трубадура был красивый. Но Бастьен пел лучше, подумала Николетт. Она тотчас заставила себя отвести взгляд от пальцев, изящно перебирающих струны. И вдруг заметила, что Урсула, стоящая в дверях, улыбается Дамьену, и глаза её необычно искрятся. Трубадур тоже видел это и неприметно улыбался Урсуле.

«Боже мой! — с радостью подумала Николетт. — А ведь это её давняя мечта — бедный трубадур!»

— Ну, я думаю, спать пора, — объявил Окассен.

Он поднялся наверх вместе с Николетт и молча наблюдал, как она поправляет на колыбели ткань, которой завешивала младенцев от вечерней мошкары.

— Знаешь, я сегодня лягу с тобой, — сказал он. — Этот музыкант навёл на меня тоску своими балладами. А ты ведь уже ходила в воскресенье к мессе, значит, очистилась.

Николетт посмотрела ему в лицо. Он был спокоен, даже улыбался слегка.

— Хорошо, — смущённо проговорила она. — Тогда давай перенесём детей к Урсуле, а то они тебе спать не дадут.

Они вдвоём осторожно перенесли колыбель. Урсула ещё была внизу — стелила Дамьену на лавке в трапезной. Они увлечённо болтали и смеялись.

— Эй, ты! — крикнул Окассен. — Иди спать, дети сегодня будут у тебя.

— Сейчас, — не глядя на него, отозвалась Урсула.

— Не сейчас, а иди немедленно! — раздражённо приказал Окассен.

Видно было, что он разозлился, и его самого это смущает. И Николетт коснулось изнутри неприятное чувство. Как будто она приревновала Окассена из-за того, что тот ревнует Урсулу к трубадуру.

Едва они легли в кровать, Окассен задрал на Николетт рубашку до самых плеч и сразу сунул руку ей между бёдер. Его пальцы двигались так, словно он разламывал апельсин на дольки. Николетт стиснула зубы.

— Я так соскучился по тебе, — прошептал Окассен, целуя её то в губы, то в шею. — Наконец-то…

— Только не трогай соски, пожалуйста, — попросила она. — Боюсь за молоко.

— Конечно, любовь моя. Скажи мне, что тебе нравится больше всего, я это сделаю. Ну, как бы ты хотела?

«Никак», — подумала Николетт. Но вслух ответила:

— Я ничего не понимаю в этих вещах. Делай, что нужно тебе.

Несколько минут он целовал её плечи, живот и грудь. Потом сказал слегка смущённо:

— Один друг говорил мне, что все женщины любят вот такое…

Он сполз ниже, и Николетт почувствовала его поцелуи в самом низу живота. «Один друг» — это, конечно, маркиз де Гюи, больше никто из знакомых Окассена не стал бы болтать на такие темы.

Да, ей тоже нравилось «вот такое», когда это было с Бастьеном. А сейчас она испытывала лишь тоску и жалость к Окассену.

— Тебе хорошо? — спросил он.

— Да, — сдавленно ответила она.

А самой умереть хотелось от нестерпимого стыда.

Дамьен Маризи попросил у Николетт разрешения остаться в Витри ещё на несколько дней, и она позволила.

— У нас нет денег, чтобы заплатить вам за музыку, мессир Маризи, — сказала она. — Но мы будем кормить вас и вашего коня все эти дни, а потом дадим припасов на дорогу.

И Дамьен честно отрабатывал стол и кров — развлекал Николетт и Урсулу занятными историями, пока они возились на кухне, а по вечерам пел всему семейству за ужином.

Все уже понимали, что трубадур влюбился в Урсулу. Она тоже постоянно улыбалась ему и ходила такая счастливая, какой Николетт её не видела с детства.

— Давайте я постираю вашу одежду, мессир Маризи, — предложила Урсула. — У вас ведь нет служанки.

— Нет служанки, — кивнул Дамьен. — И жены нет, и дамы сердца.

— Бедные трубадуры, они никогда не женятся, — с улыбкой сказала Урсула.

— Почему? Мой отец был трубадуром, но женился на матушке, — возразила Николетт.

И она вкратце рассказала Дамьену историю своих родителей. Он выслушал и, глядя на Урсулу, сказал:

— Ради настоящей любви я бы тоже перестал бродить по свету.

Они вместе отправились на реку, и Николетт проводила их мечтательным взглядом.

Окассен вернулся с полей, где проверял, как крестьяне убирали урожай. Увидев, что Николетт одной рукой мешает кашу в котле, а другой укачивает плачущую Бланку, недовольно спросил:

— А где эта чернявая бездельница? Почему опять ты возишься с её девчонкой?

— Ушла на реку, постирать одежду Дамьену. Я её отпустила, — поспешно объяснила Николетт.

— А сам музыкант где?

— Пошёл с ней.

Окассен презрительно рассмеялся и по своей вечной привычке тряхнул волосами.

— Они, видно, решили настирать там ещё одного ублюдка!

— А тебе-то что? — спросила Николетт.

Она сама удивилась, сколько раздражения прозвучало в её голосе.

Прошло ещё два дня, и уже весь дом подшучивал над романом Урсулы и Дамьена. Они не разлучались ни на минуту, шептались, украдкой держались за руки. Николетт понимала, что отношения между ними уже явно не платонические. Так ведут себя люди, когда только-только узнали вкус губ друг друга, когда страсть и желание на самом пике.

Сама Урсула ничего не рассказывала, но она вообще всегда держала в секрете свои сердечные дела. Николетт не боялась, что Маризи обманет Урсулу. Нравом и поведением он слишком похож был на Бастьена. Мужчины такого типа либо влюбляются искренне, всем сердцем, либо не влюбляются вообще.

Николетт больше опасалась, как бы её подруга не сбежала с Маризи, бросив её без единой близкой души, кроме двух маленьких детей. Николетт была уверена, что Урсула дочку с собой не взяла бы.

Вечером, выходя из конюшни, Окассен увидел, как Урсула и Дамьен целуются возле сеновала.

— Эй, ты, дрянь! — крикнул он, бросаясь к ним. — Ты что вытворяешь, шлюха!

Он влепил Урсуле оглушительную пощёчину, а когда она попыталась спрятаться за спину Маризи, так дёрнул её за руку, что оторвал рукав от платья.

— Что я такого сделала? — задыхаясь от злобы, вопила Урсула. — Что вы кидаетесь на меня, точно зверь?

— Ты как разговариваешь со своим сеньором, мерзавка? — заорал Окассен и наотмашь ударил её по второй щеке.

Урсула голосила так, что выбежали все слуги, а за ними и Николетт.

— Что случилось? — спросила она, обнимая рыдающую Урсулу.

— Я не сделала ничего дурного! — кричала та. — Дамьен просто поцеловал меня. Он сделал мне предложение, он мой жених!

Окассен больше не мог ударить Урсулу, потому что Николетт закрывала её собой. Зато презрительно рассмеялся и сказал, обращаясь к Маризи:

— Ты хочешь жениться вот на этой девке, музыкант? Сразу видно, что ты нездешний. У нас тут все знают, что она путалась с солдатами из соседнего замка И девчонка у неё..

— От вас, — злобно прорычала Урсула. — Я ему всё рассказала!

Николетт перебила её. Посмотрела в лицо Окассену и спросила как можно более спокойным тоном:

— В самом деле, что плохого, если Урсула выйдет замуж? Она имеет на это право, как любая девушка.

— Приличные девушки выходят замуж, спросив согласия у своего сеньора. А ты спросил моего согласия, бродяга? — спросил Окассен, глядя на Дамьена.

Тот, слегка сбитый с толку странным поведением хозяев де Витри, ответил растерянно:

— Я хотел сегодня просить вас, мессир.

Окассен поднял подбородок и издевательски усмехнулся.

— А если я не соглашусь? Это моё право наказать вас за дерзость.

— Окассен, что ты говоришь? — вмешалась Николетт. — У тебя просят дозволения на законный брак. И ты, как христианин, обязан его дать!

Урсула смотрела на Окассена с такой ненавистью, точно хотела сжечь его глазами.

— Не пялься на меня так, ты, ведьма! — вскричал он.

— Дай им согласие и оставь их в покое! — раздражённо потребовала Николетт.

Почувствовав её недовольство, Окассен мгновенно успокоился и холодно проговорил:

— Хорошо, я согласен. Ты заберёшь её с собой, Маризи?

— Если мессир позволит, я бы остался с Урсулой здесь, — уже увереннее ответил Дамьен. — Я могу служить вам, как оруженосец. Мой отец был рыцарским оруженосцем, я знаю это ремесло.

Окассен молча кивнул и пошёл к дому. Но через три шага остановился и снова обернулся к Маризи:

— Я возьму тебя на службу, если ты запишешь её девчонку на свою фамилию.

После этого разговора Николетт было не по себе, она никак не могла разобраться в своих чувствах. Внешне держалась невозмутимо, даже сходила с Дамьеном к аббату. Но её томила глухая тоска. Он не могла ревновать Окассена и не верила, что он по-настоящему ревнует Урсулу. Это были непостижимые чувства, выплывшие из потайных закоулков душ Николетт, Окассена, Урсулы. Не радостные ощущения, вызываемые любовью, а что-то тёмное, болезненное и грязное, о чём даже думать не хотелось.