Счастливчик

Глава 6 Право первой ночи

Перед отъездом Бастьен поменялся с Николетт нательными крестами. Она удивлённо смотрела на его дорогой золотой крестик, который так странно смотрелся под её стареньким синим платьем.

— Теперь твоя судьба станет моей, а моя — твоей, — пояснил он. — И мы обязательно будем вместе.

Николетт целовала перед сном его крест. И иногда плакала по ночам, вспоминая запах луговых трав, среди которых они лежали в обнимку, голос Бастьена и и его горячие пальцы, сплетённые с её пальцами. После этих воспоминаний трудно было заснуть. Николетт лежала в темноте, слушая, как мыши скребутся в соломе, и как Окассен за стенкой бормочет во сне:

— Не надо, не надо… я не хочу!

С тоской Николетт ждала, придёт ли обычная женская хворь. Ей хотелось, чтобы она уж оказалась беременной. Ребёнок связал бы их с Бастьеном крепче крестов. Но вместе с дождями, которые полились в полнолуние, пришло «проклятие Евы». Значит, небеса пока не благословили нас, думала Николетт, слушая печальный стук дождя по крыше.

В одну из этих дождливых ночей дверь её спальни распахнулась, и вбежал Окассен — в одной рубахе, босой. Он влез к ней под одеяло, как в детстве, прижался к её плечу. Зубы у него стучали — не от холода, от ужаса.

— Что с вами? — испуганно спросила она.

Ей вспомнились жуткие слова Урсулы. А вдруг это правда, и он пришёл, чтобы взять её насильно, терзать ради своей забавы. Но Окассен всхлипывал, как перепуганный ребёнок.

— Мне плохо… не могу заснуть… страшно…

Он прижимался к ней, обнимал, но совсем не как мужчина. Он словно снова превратился в перепуганного мальчика, который боится чудовищ. Конечно! Все эти годы он спал в одной кровати с Бастьеном, поэтому кошмары его не мучили. Стоило остаться одному, и монстры вылезли из тёмных углов спальни, из-под кровати, из ларей и ниш.

По его голосу Николетт поняла, что Окассен плачет. Как в детстве, она завернула его в одеяло, стала ласково гладить по волосам.

— Тихо, тихо, мой хороший. Не бойся. Тут никого нет, я всех прогнала.

Он так и уснул, положив голову ей на грудь. Николетт не испытывала ни стыда, ни страха, только зудящую жалость.

Однажды вечером, когда Николетт с Урсулой сидели на крыльце и чистили бобы, приехал Жерар. Как положено жениху, он чмокнул Николетт в щёку, отдал ей подарок, корзинку груш, и сразу прошёл в дом, к Окассену.

Николетт не удивилась этому. Жерар всегда так поступал — приезжал навестить её, а сам проводил всё время с Окассеном. Тот не гнушался обществом конюшего. Он считал Жерара хорошим деловым парнем. Они пили вино, играли в кости и обсуждали всяческие слухи и сплетни, которые Жерар привозил из Брешана.

Окно кухни было распахнуто, и Николетт слышала, о чём они болтали. О войне с англичанами, о погоде, об урожае. А потом Жерар сказал, понизив голос:

— Вы бы, мессир Окассен, не позволяли Николетт водиться с этой девкой. Я слыхал, она гулящая.

— И кем же она гуляет? — равнодушно спросил Окассен и разгрыз орех.

— Ребята болтали, что к ней ездит один парень из Гюи. Кажется, мечник тамошнего сеньора.

Урсула этого не слышала, так как пошла выбросить бобовую шелуху в помойную яму. Николет поглядела в её сторону, но спрашивать не стала. Урсула не рассказывала ни о каком парне из Гюи, значит, это просто сплетни. Не стоит и спрашивать.

Утром следующего дня Николетт месила тесто для хлеба. Мадам Бланка помогала ей. Кроме них, в кухне никого не было, но хозяйка всё-таки покосилась на дверь.

— Ты бы не водилась с этой чернявой девицей, Николетт, — негромко проговорила она. — Окассен сказал, что слышал о ней дурное.

— Урсула не способна ни на что дурное, — возразила Николетт.

Мадам Бланка неуверенно пожала плечами.

— Ну, не знаю. Люди зря болтать не станут.

Николетт испекла хлеб, приготовила обед и побежала к Урсуле. Следовало поговорить с нею, пока сплетни не довели до плохого. Никто не задержал Николетт. Хозяйка отправилась подремать, а Окассена не было дома — он надзирал в лесу за крестьянами, которые заготавливали лиственный корм для скота.

— А её нет дома, — удивлённо проговорила мать Урсулы. — Она сказала, что к тебе пошла!

Николетт стало не по себе. Снова пробудилось мрачное предчувствие, ощущение предстоящей беды. Николетт поспешила домой. Издали было видно, что в имении Витри творится что-то неладное. Ворота были нараспашку, во дворе виднелось множество пеших и конных. Николетт подбежала ближе.

Толпа незнакомых людей заполонила двор, слышались мужские крики, среди которых Николетт различила хриплый от ярости голос Окассена. Она пошла вдоль ограды, пробираясь ближе к крыльцу, и натолкнулась на конюха Матье.

— Что здесь творится? — спросила она.

— Мессир Окассен поймал Урсулу с парнем из Гюи в охотничьем домике в лесу, — растерянно ответил конюх.

Он испуганно косился на толпу чужаков, лица у которых были враждебные, а руки лежали на эфесах мечей.

— И весь этот шум — из-за Урсулы? — недоумённо спросила Николетт.

Но Матье не успел ответить. Николетт снова услышала голос Окассена и бросилась к нему через толпу. Перебранка шла прямо перед крыльцом. Окассен кричал на маркиза де Гюи, того самого, что похитил Мелинду.

— То, что у тебя нет чести, давно известно! А я защищаю достоинство своих владений. Доставай меч, будем биться! — вопил Окассен, яростно встряхивая головой, чтобы откинуть назад волосы.

Глаза у него были остекленевшие от ярости, в руке — обнажённый меч. Николетт стало страшно. Она знала — когда у Окассена такое лицо, он сам себя не помнит от злобы. Однажды, будучи десятилетним мальчишкой, он в припадке бешенства ударил родную мать кулаком в лицом. Отец тогда выпорол его на славу, но это мало помогло. Видимо, гнев Окассена не поддавался его рассудку.

— Драться с тобой? — спросил Гюи, надменно усмехаясь. — Да кто ты рядом со мной? Сопливый щенок и нищеброд, к тому же!

Лицо Окассена страшно побледнело. Он нанёс первый удар, прежде чем Гюи успел обнажить меч. Клинок пронзил кожаный панцирь на груди Гюи, благо, неглубоко.

— Ах ты, сучий выкидыш! — разъярённо крикнул Гюи.

Он тоже выхватил меч. Клинки лязгнули друг об друга. Начался бой, даже отдалённо не напоминающий рыцарский поединок. Безобразная драка, в которой колошматят противника чем попало — кулаками, ногами, мечом плашмя по макушке. Так дерутся пьяные крестьяне или лесные разбойники. Но заметно было, что Гюи весьма опытен в таком скверном бою. Ловко перекинув меч в левую руку, он с размаху ударил Окассена ребром ладони по носу. Хлынула кровь. Но это, кажется, лишь сильнее разожгло злобу Окассена. Он сделал стремительный выпад и ранил Гюи в предплечье.

Мадам Бланка, стоявшая в дверях, рыдала в голос. Слуги и оруженосцы наблюдали не с восторгом, как обычно смотрят на рыцарский поединок — с отвращением.

Николетт схватила Матье за рукав и крикнула:

— Возьми коня, скачи к мессиру де Суэзу. Поединок не по правилам. Это кончится плохо для обоих. Изувечат друг друга и спалят дом…

— А что я там скажу? — выворачиваясь из рук Николетт, пробормотал Матье. — Мессир Окассен убил парня Урсулы. А он был не крепостной, свободный, и к тому же, молочный брат мессира Гюи. Тут сам чёрт не разберётся…

Николетт с ужасом смотрела на бой и бессильно сжимала кулаки:

— Ах, был бы здесь Бастьен!

В это время Гюи ткнул Окассена мечом в грудь. Рана была неглубокая, но Николетт подскочила, словно сама ощутила боль. Пронзительно завизжав, она принялась расталкивать мужчин.

— Разнимите их! — во весь голос кричала девушка. — Разнимите, чёрт вас побери! Это не поединок! Хотите, чтобы они войну начали?

Даже молодчики Гюи зашевелились, кое-кто даже шагнул ближе к крыльцу. Крики Николетт заставили дерущихся остановиться. И тут Николетт схватила стоявшее возле сарая деревянное ведро с водой и окатила Гюи. Больше воды попало на слуг, но бой, понятное дело, прекратился. Мужчины шумели, даже посмеивались. Все изумлённо смотрели на взлохмаченную девушку с ведром в руках.

— Это что за потаскуха? — разъярённо спросил Гюи. — Почему она лезет в мужские дела?

— Я сейчас поеду к графу де Брешан! — с отчаянной решимостью крикнула Николетт. — Вы вломились сюда незаконно! Вы не объявляли нам войну! Вы вели поединок не по правилам! Вон отсюда, бандиты!

Гюи обернулся к Окассену, который был так сбит с толку вспышкой Николетт, что не мог и слова сказать.

— Это твоя подстилка? — с мерзким смехом спросил Гюи. — Ловко она за тебя решает!

И приказал своим людям:

— Поедем отсюда! Здесь не дворянская усадьба, а бордель. Тут бабы командуют.

Сам первый вскочил на коня. Видимо, угроза Николетт пожаловаться графу, всё-таки, смутила его. Но уже у ворот Гюи обернулся и презрительно показал пальцем на Окассена:

— А за убийство Анри я всё равно взыщу с тебя, жук навозный!

Он любил, чтобы последнее слово оставалось за ним.

Николетт боялась взглянуть на Окассена. Но его, видимо, так поразило её поведение, что он лишь влепил ей пощёчину при всём дворе и поспешил в дом. Мать, причитая, следовала за ним. Окассен вошёл в трапезную, быстро умылся над бочкой с водой и тихо попросил:

— Перевяжите мне рану, матушка.

Николетт вошла в кухню. Ноги у неё подгибались от внезапной слабости. Она села на лавку и расплакалась. Пришла служанка Жилонна, тоже вся дрожащая.

— Мадам велела мне воды вскипятить, — пробормотала она.

Помолчала и спросила, не глядя на Николетт:

— Что это на тебя нашло?

— А на него что нашло? — сердито отозвалась Николетт. — Ведь они убили бы его, боже мой, и дом сожгли бы! Гюи богатый, ты видела, сколько у него солдат? А богатым всё с рук сходит.

Шмыгнув носом, она сердито добавила:

— Окассен никогда не думает, что творит.

Жилонна повозилась молча у очага, а потом сказала, по-прежнему, не глядя в лицо Николетт:

— Он на тебя не слишком сердит. Больше на Урсулу злится.

— А где она? — встрепенулась Николетт.

— Мессир Окассен запер её в погребе. Она дралась, как зверюга. Но мессир Окассен не трогал её.

— Я пойду попрошу, чтобы он её выпустил, — сказала Николетт.

Она встала, умылась из лохани, вытерла лицо передником. И немного привела в порядок волосы, выпавшие из кос во время потасовки.

— Николетт! — окликнула Жилонна.

— Что?

— Ты бы похитрее была, детка! Если уж он спит с тобой, так хоть бы приданое попросила побольше.

Николетт в ужасе взмахнула руками.

— Он не спит со мной! Ты с ума сошла, Жилонна!

Служанка промолчала. А Николетт почувствовала, как в груди и животе у неё разливается противный холод. Конечно, Жилонна спит с нею через стенку и слышит, как Окассен вбегает к ней по ночам. И мадам слышит. Они знают это, и считают, что сеньор развлекается, как обычно молодые господа тешатся со служанками.

Один Бастьен знает, что означают ночные посещения Окассена, и ему одному достоверно известно, что у Николетт никогда и ничего не было с Окассеном. Но разве кто-то поверит в это?

Окассен лежал на кровати в сапогах, но без кафтана, под рубашкой виднелась повязка.

— Большая рана? — слабым голосом спросила Николетт.

— Нет, — поморщившись, ответил он. — Просто порез. Ты зачем влезла не в своё дело, девка?

— Тебя могли убить, — быстро проговорила она, — ведь Гюи ни перед чем не остановится. Все знают, что он разбойник! И говоря по правде, ты с самого начала был неправ. Зачем ты убил парня Урсулы? Какое тебе дело до неё?

— А ну-ка, поди поближе, — приказал Окассен.

Николетт села на край его кровати. Он приподнялся и влепил ей пощёчину — несильную, но хлёсткую.

— Не смей называть меня на ты.

Николетт прижала руку к щеке и сказал с едва сдерживаемой яростью:

— Когда тебе страшно по ночам, ты бежишь ко мне, и тогда позволяешь называть себя, как угодно!

Окассен хлестнул её по второй щеке. Глаза его были полны стыда и отвращения.

— Если ты кому-нибудь расскажешь об этом, мерзкая девка, я тебя повешу!

Николетт залилась слезами.

— За что вы так ненавидите меня? — печально спросила она. — Я ведь единственная душа, которая вас понимает!

— Мне наплевать на тебя, — злобно проговорил Окассен. — Я женюсь и прекрасно обойдусь без тебя. Убирайся вон отсюда, тварь!

Николетт убежала к себе и долго рыдала от тоски, страха и омерзения.

— Скорее бы он приехал! — шептала она в мокрую подушку. — Скорее бы он забрал меня отсюда!

Ближе к вечеру приехал кузен Альом, до которого дошли слухи о стычке Окассена и Гюи. Следовало бы Николетт спуститься, накрыть стол для гостя, но она осталась в своей комнате.

«Сказал, что обойдётся без меня, вот и пусть обходится», — думала она.

Окассен, видимо, тоже не простил её. Кликнул Жилонну, хотя терпеть не мог, когда та прислуживала за столом. Николетт слышала, как Окассен и Альом пьяными голосами обсуждали происшедшее, ругали Гюи, выкрикивали угрозы. Потом внизу стихло. Николетт поняла, что Альом уехал. Она услышала, как Окассен поднимался по лестнице, едва переставляя ноги, и бормотал:

— Паскуда подлая… чтоб тебе издохнуть!

Николетт была уверена — он говорит не о Гюи, и не об Урсуле. Это ей, Николетт, он желает смерти. Невольно она снова расплакалась.

Наступил вечер. Двор погрузился в серо-лиловые сумерки. Собаки лениво забрехали, услышав, что кто-то идёт от дома, но тут же смолкли. Это был Окассен. Он отпер дверь погреба и вошёл внутрь, покачиваясь, потому что до сих пор не отрезвел до конца.

Урсула, сидевшая на полу, подняла лицо — мрачное, но не заплаканное. Её угольно-чёрные глаза выражали беспредельную злобу. Но Окассен не испугался, хотя обычно вздрагивал от взглядов Урсулы.

— Почему же ты не рыдаешь? — злорадно спросил он. — Твой милый помер, я сам проткнул ему горло копьём. Ты должна убиваться от горя!

Урсула молчала, продолжая сверлить его злобным взглядом. Окассен пнул её ногой.

— Встань, когда с тобой говорит сеньор!

Урсула поднялась. Руки у неё заметно дрожали. Окассен взял её за подбородок и посмотрел ей в лицо, словно видел впервые.

— У тебя подлые глаза, девка, ты желаешь мне зла. А известно ли тебе, что по закону я могу повесить тебя? Ты мне изменила, нарушила право первой ночи.

— Сеньор никогда не пользовался этим правом, — хрипло проговорила Урсула. — И даже не брал за это пеню.

— Это касалось других, но не тебя, — сказал он, тихо рассмеявшись. — А ты теперь будешь выплачивать эту пеню всю жизнь.

— У нас мало земли, — сдавленным голосом ответила Урсула, — Мы с матерью всегда работали на барщине.

Она отступила на шаг назад, чтобы не чувствовать его пьяного дыхания.

— Мне не нужны от тебя деньги, — с отвращением сказал Окассен. — Ты будешь платить по-другому.

Он схватил её за плечи и швырнул наземь. Через минуту он уже ожесточённо терзал на ней одежду. Все движения Окассена были неумелыми, он сам чувствовал это и потому действовал ещё грубее. Урсула терпела молча, закусив перекошенные губы. Впрочем, насилие длилось недолго — лишь дважды проникнув внутрь, Окассен обрызгал её тёплой влагой. И тотчас шарахнулся от девушки, словно от какой-то мерзости. Поднялся, шатаясь, с трудом поправил на себе одежду и вдруг согнулся в углу. Его вырвало.

«Не от вина, — подумала Урсула. — От меня».