Счастливчик

Глава 13 Побег

Бастьен уехал, даже не сумев попрощаться с Николетт. Он ждал Рамонтена в своей крепости. Мысли его были только о Николетт. Даже во сне ему слышался её плач, он в ужасе просыпался и думал, как она мучается там, без защиты, без единого близкого человека, который мог бы заступиться за неё. Прекрасно зная вспыльчивый и злобный нрав своего кузена, Бастьен представлял, сколько страданий тот может принести Николетт.

Его новый приятель из крепости, молодой рыцарь де Шалон, подбивал устроить похищение.

— Зря ты ждёшь милости от попов, они ни за что не дадут разрешение на развод, будь хоть сто причин. Возьми меня и ещё двух-трёх ребят из гарнизона, и мы увезём её.

— А дальше что? — уныло спросил Бастьен. — Он, наверняка, устроит погоню.

— Ты говорил, что твой кузен беден. Он не сможет собрать большой отряд.

— Но я не смогу жить с ней просто так, без закона. Кузен, конечно, пожалуется в суд. И уехать на родину сейчас невозможно, я ведь принёс вассальную клятву герцогу.

— Вот невидаль, суд! — беспечно воскликнул Шалон. — Ну, дашь взятку судье!

Голова у Бастьена раскалывалась от мучительных мыслей. Он составлял в уме десятки планов, но все они рассыпались в прах. Никакого просвета, никакой надежды.

Зима в том году пришла холодная, с заунывными ветрами и даже снегом. Николетт, обожавшая снег, теперь не радовалась ему, не выбегала во двор любоваться волшебными танцами снежинок. Сидела у очага и бесконечно шила или пряла, не поднимая глаз. Но плакать уже перестала. Спокойно делала всю работу по дому, иногда даже вела короткие хозяйственные разговоры со свекровью.

В воскресенье она испекла пирог с изюмом, сама нарезала его и подавала куски домочадцам и слугам. Жилонна принесла из погреба кувшин с молоком и разлила его по кружкам. Заметив, что в кружку Окассена попали куски пенки, которую он терпеть не мог, Николетт взяла ложку, выловила пенку и сама придвинула кружку к мужу. Она сделала это без всяких эмоций, словно по привычке.

— Спасибо, — сказал Окассен.

Это было первое слово, обращённое им к Николетт после скандала. Она ничего не ответила.

На другое утро она спустилась в одной рубашке в кухню, напилась воды из бочки и бессильно сползла по стене. Прижималась головой к холодной каменной кладке, чтобы унять дурноту. Руки у неё тряслись от слабости.

— Что с тобой? Тебе плохо?

Она с трудом открыла глаза. Окассен стоял над ней, тоже в одной рубахе и босиком.

— Мутит, — с трудом выговорила она.

Окассен поднял её с пола и понёс в спальню. Уложил на кровать, поправил подушки под головой. Мучительно сглатывая, Николетт прижала ладонь к животу и испуганно посмотрела на Окассена.

— Что такое? Болит? — с тревогой спросил он.

— Нет. Зашевелился. В первый раз, — прошептала она.

— Боже мой, — растерянно пробормотал он.

Наклонился, словно хотел поцеловать её. Но сдержался — перекрестил и молча ушёл из спальни.

В тот же день от отправился на охоту. Привёз трёх зайцев, сам освежевал их во дворе.

— Куда столько? — удивилась мадам Бланка. — Завтра же пост начинается.

— Для Николетт. Она болеет, ей нельзя поститься, — спокойно ответил он.

Мадам Бланка переглянулась с Николетт и неприметно улыбнулась.

— Видать, он простил тебя, детка, — сказала она, когда Окассен вышел.

Та равнодушно пожала плечами. И с таким же безразличием смотрела вечером, когда Жилонна перенесла постель Окассена в её спальню.

— Не беспокойся, — сказал он. — Я не буду тебя трогать. Ты болеешь, а у меня будет пост. Просто я подумал… ну, хватит уже.

— Что — хватит? — спросила она.

— Я не могу долго злиться на тебя. В конце концов, это не ты виновата, а Бастьен. Он тебя сбил на грех.

Николетт смотрела в сторону и молчала. Окассен сказал:

— Ну, сладких снов вам, кролик и Николетт.

И поцеловал её — сначала в живот, потом в щёку. Николетт изо всех сил стиснула зубы, чтобы не заплакать.

Мадам Бланка и её приятельницы говорили, что коли дитя уже зашевелилось, утренняя дурнота прекратится. Но время шло, а Николетт всё так же страдала. Теперь её выворачивало наизнанку не только утром, но и вечером. Она почти ничего не ела, кроме жидкой каши. От любой другой еды начинало страшно печь и колоть в желудке. Николетт не поправлялась, как положено в беременности, а сохла.

Встревоженный её состоянием, Окассен привёз из Брешана старика-лекаря, служившего в замке графа. Тот осмотрел Николетт и сказал, что никакой болезни у неё нет. Всё от беременности, а она у всех женщин протекает по-разному. Он порекомендовал пациентке больше гулять на свежем воздухе, а также позвать какого-нибудь монаха, известного святой жизнью, чтобы почитал над Николетт молитвы.

— Всё это пахнет порчей, — заявил лекарь. — Ведь мадам — молодая и здоровая женщина, и беременность у неё правильная.

— Я же говорил! — воскликнул Окассен. — На нас всех тут наводят порчу. Это Урсула колдует, а может и Бастьен заказал приворот у какой-нибудь ведьмы!

— Не говори глупостей! — рассердилась мадам Бланка. — Ты сам виноват. Перепугал Николетт, когда волок её по земле, как воровку, а потом бил. От испуга она и захворала!

Окассен даже не возразил ничего, только понурил голову и сел писать письмо отцу Року. Он попросил прислать ему какого-нибудь монаха, почитаемого святым. Вскоре приехал некто брат Оноре, совершенно лысый старичок со сморщенным жёлтым личиком. Он постоянно улыбался беззубым ртом, как годовалое дитя.

— По-моему, он малость придурковатый, — сказала Урсула на ухо Николетт.

Брат Оноре почитала молитвы над Николетт и освятил все помещения в усадьбе, включая дворовые постройки. Окассен стал рассказывать ему о своих кошмарах, но брат Оноре только пожал сухими плечиками:

— И Христу были дьявольские видения, сын мой. Это нечистый искушает нас.

Он выбрал в качестве платы за лечение самого толстого барашка, которого мадам Бланка откармливала к рождеству. Она разворчалась на сына, тем более, что молитвы ничуть не помогли Николетт. Но она старалась есть через силу, чтобы не привлекать к себе внимания.

Окассен выпросил у аббата святцы и, сидя по вечерам у огня, листал их, выбирая имя святого покровителя для ребёнка.

— Как тебе больше нравится — Юрбен или Лоранс? — спрашивал он у Николетт.

— Как хочешь, — отвечала она, не поднимая головы от шитья. — Сына называет отец. А я назову, если будет дочь.

— Не будет, — смеялся он, отбрасывая волосы со лба, чтобы не мешали читать. — У меня будет только сын.

А Николетт было всё равно. Она никогда не мечтала о будущем ребёнке, не воображала, каким он будет. Она даже не пыталась вычислить срок родов, как это делали все знакомые женщины.

Рамонтен приехал незадолго до рождества, и ничем не смог обрадовать Бастьена. Архиепископ Реймский сказал, что между Окассеном и Николетт нет кровного родства, а значит, нет повода для развода. То, что Николетт не желала этого брака, тоже не причина, так как при венчании она сказала: «Да». Узнав, что Николетт беременна, архиепископ предупредил Рамонтена, что ни один суд, ни светский, ни церковный, не разведёт её с отцом ребёнка.

Бастьен погрузился в смертную тоску. Он пил два дня подряд, пока один из пожилых стражников не сказал ему участливо:

— Что ж вы убиваетесь зря, мессир де Суэз? Любите девушку, так украдите её. Так всю жизнь делалось, и никакие законы тому не помеха.

— Ты хочешь, чтобы меня отлучили от церкви, Любен? — мрачно спросил Бастьен.

— Ну, отлучат на пару недель, это не смертельно, — усмехнулся тот. — А потом заплатите, кому надо, и отлучение снимут. Мой дядя украл жену у собственного соседа. И прожил с ней до конца жизни.

Оказавшийся рядом Шалон рассказал более интересную легенду из жизни королевы Анны, правившей во Франции триста лет назад. Похоронив мужа, она состояла регентшей при собственном сыне. И был у неё возлюбленный — женатый граф.

Чтобы обвенчаться с вдовствующей королевой, граф просто-напросто выгнал опостылевшую супругу из дома. Все законы, и церковные и светские были нарушены. Но граф и Анна остались вместе, и жили долго и счастливо.

— Вижу, другого выхода, и правда, нет, — заключил Бастьен. — Придётся увезти Николетт тайком, а если кузен погонится за нами — даже убить его.

— Вот это по-мужски! — воскликнул Шалон. — Я с тобой, дружище!

Как всегда, Бастьен остановился в замке Ролана де Суэз. Конечно, он не раскрыл дяде истинных целей своего приезда. Сказал, что по приказу герцога вербует новых людей в гарнизон. Но кузену Альому, с которым дружил с отрочества, рассказал за кубком вина.

— Ей-богу, мне по душе твой замысел! — одобрительно сказал Альом. — Слишком мало люди совершают отчаянных поступков в наши дни. Все стали трусливы, как монахи, думают только о скотине, землях и молитвах. Хочешь, я буду тебе помогать? Я не люблю Окассена.

— Не стоит рисковать, братец, — твёрдо сказал Бастьен. — Людей у меня хватает, а дело это незаконное, и неизвестно, чем закончится.

Шла святочная неделя, в замок Суэз съехалось много гостей. Среди них был и маркиз де Гюи. Увидев Бастьена и его людей, он сразу смекнул, что это неспроста. Понадобилось только дать пару монет оруженосцу Шалона, и весь заговор стал известен Гюи. Он оставил Мелинду в замке, а сам немедленно отправился в Витри.

— Я от души хочу помочь вам, — сказал он Окассену, приложив руку к сердцу. — Мы с вами дружим, но мне до сих пор покоя не даёт мысль о том, что по моей косвенной вине погиб ваш отец. Да и супруга моя повела себя некрасиво, потворствуя блуду…

Он увёл Окассена во двор, где никто не мог их подслушать, и рассказал о замысле Бастьена. Окассен побледнел, как смерть, глаза его налились немыслимой злобой.

— Я сейчас поеду туда! Я изрублю его в куски! — задыхаясь, проговорил он.

— Не надо горячиться, дружок! — хитро прищурив свой единственный глаз, сказал Гюи. — Во-первых, ещё неизвестно, кто кого изрубит. А во-вторых, надо устроить дело так, чтобы не подставлять самого себя. Дайте ему вызвать вашу супругу из дома. Пусть он вывезет её из деревни. Мы должны поймать их с поличным.

— Да, но вдруг мы не догоним? — встревоженно спросил Окассен.

— Я со своими ребятами устрою засаду у каменного креста на дороге. И они прилетят прямо в мои тёплые объятия!

Гюи закончил с гнусной усмешкой:

— Знаете, какое наказание положено по закону за похищение чужой жены? Пожизненное заключение, вот так, любезный Витри!

Соблюдая осторожность, Бастьен не поехал к Николетт сам. Он послал девчонку из Суэза к Урсуле, якобы за лекарством от желудка. Девчонка принесла с собой письмо от Бастьена.

Окассен пристально наблюдал за Николетт. Погружённая в свою вечную апатию, она не замечала этого. По робкой улыбке, появившейся вдруг на губах жены, Окассен сразу понял, что она получила весть. И тут же отослал гонца к Гюи.

Засаду у каменного креста установили ещё до рассвета. А утром Николетт спросила мужа, можно ли ей сходить к вдове Марго, купить мареновой краски для тканей.

— Конечно, иди, — ответил Окассен. — Лекарь говорил, что тебе полезно гулять.

Он улыбался, как обычно, колко и хитро. Николетт, привыкшая к его усмешке, не придала этому значения. Надела тёплый плащ и шапочку с мехом, никаких вещей брать не стала, чтобы не вызвать подозрений. Бастьен купит всё, что ей понадобится. Главное — уехать подальше, пока дома не заметили её отсутствия.

Николетт шла обычным шагом, пока усадьба Витри не скрылась из виду, а потом побежала. Вся слабость её прошла, она чувствовала такой прилив энергии, что могла бы сейчас, кажется, добежать до самого Парижа.

Бастьен ждал её в том самом месте, где они встречались в свою благословенную весну. Он стоял под парой чёрных тополей, растущих у дороги, его люди укрылись в ближайшем леске.

— Любимый! — задыхаясь от быстрого бега, проговорила Николетт.

Бастьен быстро поцеловал её в губы и подсадил в седло, сам вскочил позади. Негромко свистнул. Шестеро всадников выскочили из леса и поскакали за ним.

Николетт в тревоге обернулась. Дорога и впереди, и позади была пуста. По времени Окассен не хватится её час, а то и дольше. За это время они успеют унестись очень далеко!

— Помоги нам, пресвятая дева! — прошептала Николетт, забыв, что о грешных делах нельзя молиться.

Она взяла горячую руку Бастьена и прижала к губам. Сердце безумно колотилось, но её нисколько не мутило. Впервые с начала беременности Николетт чувствовала себя так хорошо.

Но едва выехав за околицу, они услышали сзади топот копыт. Николетт обернулась и увидела четверых всадников. На первом развевался бурый плащ, который она сама сшила по осени. Окассен!

— У него мало людей! — закричал Шалон. — И лошади плохие. Мы оторвёмся!

Они, действительно, оторвались почти на половину лье. Скоро будет мост через реку, лихорадочно соображала Николетт. Надо проехать его и поджечь. Пока они найдут брод, мы скроемся в лесу… Но тут прямо в лоб Бастьену из-за каменного креста вылетели восемь всадников. Первым скакал Гюи с мечом наготове.

— Ах, чёрт! — в гневе выкрикнул Бастьен. — Засада!

Он рванул меч из ножен, но Николетт остановила его руку. Не сможет он биться в полную силу, когда она сидит впереди него, а стоит ей спрыгнуть — молодчики Гюи мгновенно перехватят её. И Окассен вот-вот будет здесь. Засаду и погоню готовили заранее, чтобы погубить Бастьена. Она не хотела увидеть самое худшее — его кровь на заснеженной дороге.

— Отпусти меня, милый. Я должна сойти, — тихо сказала она.

Она сама соскользнула с коня и пошла навстречу Окассену. Бастьен смотрел ей вслед, и его руки дрожали, точно с похмелья, во лбу пульсировала боль. Он бросил меч на дорогу перед Гюи. Ему уже всё было безразлично.

Окассен вёз её до дома, не говоря ни слова. Их встретили плачущие домочадцы — мадам Бланка и Жилонна рыдали в голос, Урсула тихо скулила, сжавшись в комок на полу.

«Наверное, он избил её», — с жалостью подумала Николетт. Что будет с ней самой, она не хотела даже представлять. Перед глазами стояло только лицо Бастьена.

— Что ж ты творишь, бессовестная! — закричала мадам Бланка. — Бога не боишься, ведь ты беременная!

— Не надо, матушка, — мрачно сказал Окассен. — Она не виновата. Это всё кузен, чтоб ему в аду сгореть, проклятому!

Николетт обернулась и влепила ему пощёчину — впервые в жизни. И он не ударил её в ответ. Зато ночью молча прижал к подушкам и подмял под себя. Николетт не сопротивлялась. Только повторяла, задыхаясь:

— Хоть бы мне умереть, господи! Пошли мне избавление!

Суд над Бастьеном состоялся через неделю. Граф де Брешан с огромной неохотой занимался этим преступлением. Он очень любил Бастьена, сам рекомендовал его когда-то на место начальника охраны в герцогской крепости. Но не клицу было графу потворствовать нарушению закона.

За кражу чужой жены полагалось пожизненное заключение. Граф заменил его на десять лет тюрьмы. Услышав приговор, Бастьен застыл, согнувшись, как старик. Глаза его помертвели, он не видел перед собой ничего, кроме свинцового тумана.

Окассен вернулся с суда и рассказал обо всём матери. На жену, сидевшую здесь же, в трапезной, он старался не смотреть. Услышав страшную весть, Николетт вскочила и рухнула на пол. Из горла её вырывался нечеловеческий вой, всё тело сотрясали жуткие судороги. Она так билась, что женщины боялись подойти к ней. Лишь Урсула подползла и плеснула в лицо Николетт водой.

— Пойдём, я отведу тебя в кровать, — тихо попросила она. — Пойдём, подружка моя бедная…

Когда они ушли, мадам Бланка раскричалась на сына.

— Что ты наделал, сын! Ведь Себастьен — мой племянник. Что я теперь скажу брату? Он вытащил нас из нищеты своими деньгами, а мы так ему отплатили!

Тут сверху вновь понеслись дикие вопли Николетт. Не выдержав этого двойного напора, Окассен вышел из себя.

— По-твоему, я должен был отдать ему свою жену, так что ли?

— Да на что она тебе сдалась, ведь ты знал, что она любит Себастьена!

— Она моя! — исступлённо заорал Окассен. — И будет моей, или я повешусь, как она хотела сделать!

Он выскочил во двор, под косой дождь со снегом. По лицу его катились горячие слёзы.

Николетт кричала, пока не сорвала голос. Потом Урсула как-то ухитрилась напоить её успокоительным отваром, и Николетт заснула.

Соучастники Бастьена были приговорены лишь к денежному штрафу, а прислугу и вовсе отпустили без всякого наказания. Слуги Бастьена, Лайош и Миклош, явились к Ролану де Суэз и сообщили, что отправятся в Венгрию, чтобы привезти деньги на выкуп.

— Ведь за хороший выкуп граф отпустит нашего господина, не так ли? — спросил Лайош.

— Конечно. Так всегда делается, — согласился барон.

Он был рад, что нашлось такое решение, потому что в душе сочувствовал племяннику гораздо больше, чем Окассену де Витри.

— Поезжайте, ребята. Я не могу дать вам много средств на дорогу, но…

— Оружие и кони у нас добрые, господин барон, а уж пропитание мы себе добудем, не беспокойтесь! — ухмыльнулся Лайош.

Рожи у венгров были поистине разбойничьи, поэтому Ролан уверился, что они благополучно доберутся до родины. Чужих при этом разговоре не присутствовало, но позже Альом рассказал кое-кому из гостей. Среди них был и маркиз де Гюи, изобразивший на своей плутовской роже полнейшее сочувствие. Сразу после этого разговора Гюи оседлал коня и в одиночку, даже без своего верного оруженосца, поскакал в Витри.

Окассен был в отвратительнейшем настроении. Мать не разговаривала с ним, Николетт ходила по дому, как тень — бледная, безмолвная. Гюи поводил носом, пощёлкал языком:

— Да, обстановка у вас тут, как на похоронах. Давайте утопим печали в вине, друг мой!

Они пили вдвоём и на чём свет стоит ругали Бастьена. Гюи подзуживал и подливал Окассену кубок за кубком, а сам пил очень умеренно — выжидал. Потом, притворившись, что идёт по нужде, заскочил в кухню, где Николетт тушила мясо к ужину.

— Хотите, чтобы ваш милый вышел из тюрьмы уже завтра и благополучно уехал к себе на родину? — вкрадчиво спросил он.

Николетт сразу поняла. Глаза её остекленели, губы едва шевелились, когда она спросила:

— Что я должна сделать?

Гюи быстро вытащил из кошелька маленькую склянку с мутной жидкостью.

— Отличное снотворное средство, быка свалит, не то, что вашего засранца. Я подолью ему пару капель в вино. И сам притворюсь, что пьян в стельку. Останусь ночевать тут внизу… а вы спуститесь ко мне.

— Дальше? — не дрогнув, спросила Николетт.

— Себастьен де Суэз пока сидит не в темнице, а лишь в башенке замка. Я завтра же устрою ему побег.

Николетт впервые посмотрела прямо в лицо Гюи своими огромными глазами, наполненными нечеловеческим страданием.

— Если обманете, я убью вас. Мне уже терять нечего.

Она оставалась прежней кроткой Николетт, но сейчас излучала такую силу, что Гюи мгновенно поверил в её угрозу.

— Не волнуйтесь, душенька! Такие дела мне отлично удаются!

Окассен проснулся незадолго до рассвета и обнаружил, что жены нет с ним в спальне. Его так и обдало холодом от ужаса, что она что-то сотворила с собой. Но не успел он выйти из комнаты, как Николетт сама вернулась.

— Мне показалось, что у меня жар, — тихонько сказала она. — Я пошла вниз, выпила отвара и посидела в кухне, там не так душно.

Окассен обнял её и завернул в одеяло. Некоторое время они лежали тихо. Потом Окассен услышал, что Николетт еле слышно плачет.

— Что такое? — взволнованно спросил он. — У тебя болит что-то?

— Нет, — с трудом выговорила она. — Со мной всё в порядке. Поспи ещё.

Вскоре он заснул, а Николетт бодрствовала, глядя в темноту. Она не помнила, что и как делал с нею Гюи. Наверное, он, действительно, был намного обходительнее Окассена, потому что у неё ничего не болело. Кроме души, которая расплавилась от стыда и тоски. Николетт всегда хотела любить одного-единственного мужчину и принадлежать только ему. Почему же она вынуждена вести себя, как последняя шлюха?

«Наверное, прав был Окассен, когда говорил, что красота — грех, — думала она. — Чем же я провинилась с рождения, что получила этот греховный облик, эту несчастливую жизнь?»

Впрочем, страдания её были вознаграждены — на другой же день слуга Гюи передал ей через Урсулу письмо от Бастьена.

«Николетт! У меня нет времени рассказать тебе всё, что я передумал за эти дни. Знаю, что ты спасла меня. Маркиз де Гюи сказал, что помогает мне ради твоей дружбы с Мелиндой.

Пусть Бог благословит тебя, моя милая Николетт! Я точно знаю, что никогда у меня больше не будет такой любви, как к тебе. Клянусь, что всегда буду помнить тебя, а ты лучше не думай обо мне. Расти своё дитя, и пусть никогда не будет у тебя ни горестей, ни болезней.

Прощай навсегда.

Твой Бастьен де Суэз»

— Я узнал новость, которая утешит вас, матушка, — сообщил Окассен, вернувшись от дяди Ролана. — Ваш бесценный племянник сбежал из Брешана. Ему явно помог кто-то из друзей, потому что дверь в башню была отперта отмычкой, а около южной стены замка нашли следы трёх лошадей.

— Слава тебе, Господи! — воскликнула мадам Бланка. — Меньше греха будет на нашей совести, сын мой. Только бы его не поймали.

— Скорее всего, он уехал на родину, — сказал Окассен, покосившись на Николетт. — Думаю, он больше здесь не появится.

Николетт молчала. Лицо её было бледным, но спокойным.