Счастливчик

Глава 9 Позор семьи

Ещё до того, как приехал Бастьен, Николетт пережила столько стыда и горя, что хватило бы на три жизни. На второй же день после злосчастного венчания явился брат мадам Бланки, барон де Суэз. Он бы так взбешён, что с порога начал орать на Окассена прямо при слугах.

— Ты что натворил, идиот? Весь наш род опозорил, щенок паршивый! Из-за какой-то подстилки осрамился на всё графство!

Смертельно побледневший Окассен только успел крикнуть:

— Не смейте оскорблять меня в моём же доме!

Но дядя уже обрушился на мадам Бланку.

— А ты? Как ты допустила такой срам? Впрочем, что с тобой говорить! Ты всегда потакала своему придурку! Помню, как они у тебя спали в одной кровати, когда у девки уже титьки выросли!

Окассен выхватил меч и направил его прямо в грудь барону.

— Я не позволю так разговаривать с моей матерью!

— А что ты сделаешь? — насмешливо спросил Ролан де Суэз. — Скроешься за юбкой своей потаскушки, как спрятался от Гюи?

Глаза Окассена наполнились отчаянной злобой, и только Николетт, повиснув на его руке, не дала развязаться поединку.

— Матье, спусти собак, живо! — заорал Окассен, пытаясь вырваться от неё.

Псы с яростным лаем бросились на барона и его слугу, и им пришлось спасаться постыдным бегством. Но Суэз продолжал орать на всю деревню:

— Позор семьи! Развратник! Чтоб тебя черти взяли вместе с твоей шлюхой!

Потом явился гонец от графа с письмом. Окассену пришлось ехать в Брешан. Он провёл там весь день, и вернулся бледный, молчаливый, словно больной от унижения. Граф счёл женитьбу молодого Витри оскорбительным для себя поступком. Ни разу в наших краях ни один рыцарь не осмеливался жениться без согласия своего сюзерена! Конечно, граф не мог расторгнуть брак, освящённый церковью. Но Окассен был лишён права участвовать в осеннем турнире.

— И ни один дворянин в графстве не будет водить знакомства с вами! — объявил сюзерен. — Уж я об этом позабочусь, будьте уверены!

Семейство Витри словно провалилось в небытие. Никто не приезжал к ним, даже Суэзы, ближайшие родственники. Окассену приходилось довольствоваться обществом крестьян. Он ездил со слугами на охоту, ремонтировал мост через реку или же уходил к аббату, и вдвоём они крепко напивались.

Но он держался по-прежнему надменно, и не выражал ни малейшего раскаяния. В церкви сидел, высоко подняв голову, и всю мессу держал Николетт за руку. Да, теперь она занимала место рядом с ним на передней скамье, и крестьяне кланялись ей, как законной супруге сеньора. А за спиной шептались, Николетт это видела. Конечно, люди помнили, как она светилась после помолвки с Бастьеном, и какой печальной, страдающей была сейчас.

Она целыми днями плакала, когда никто не видел. На людях сдерживалась, но держалась отчуждённо. Она больше не пела и не болтала с Жилонной, когда возилась на кухне, не играла с кошкой и, кажется, совсем разучилась улыбаться.

Все движения Николетт были механическими. Она ни о чём не думала, не мечтала, постоянно смотрела в одну точку застывшими глазами. И совершенно не ощущала себя замужней женщиной. Словно ничего не поменялось в её жизни. Она оставалась той, кем всегда была в этом доме — бедной воспитанницей, прислугой Окассена. Николетт вспомнила о своём новом положении только, когда собралась на мельницу, а мадам Бланка остановила её на пороге.

— Подожди, детка! Возьми это, повяжи на голову.

Она подала Николетт белый платок, один из тех, что носила сама. Николетт покраснела. Она и забыла, что замужние женщины покрывают волосы, выходя из дома. Потому что до сих пор не считала себя женой Окассена.

А он словно не замечал этого. Был добр к Николетт, как никогда в жизни. Она постоянно ловила на себе его взгляд. Так смотрит ребёнок на новую игрушку, о которой давно мечтал. Или подросток — на только что подаренного скакуна, которым безумно гордится перед друзьями.

Перед сном он не давал ей даже помолиться, как следует — сразу хватал в объятия, спеша утолить свою страсть. Теперь он не был так груб и неловок, как в первый раз, да и Николетт больше не сопротивлялась. Какой смысл? Пусть возьмёт, то что хочет и отстанет поскорее. Сколько Окассен ни пытался целовать и ласкать её, Николетт не чувствовала ничего, кроме мучительной тоски.

— Боже, как будто в раю побывал! — говорил он, откидываясь рядом, и клал голову ей на плечо.

А Николетт хотелось выть от отчаяния. По привычке она вставала утром раньше всех в доме, чтобы растопить очаг и подоить коров. Стараясь не издать ни звука, она выскальзывала из-под одеяла, но Окассен тотчас просыпался и хватал её за руку.

— Ты куда?

— По делам.

— Дела подождут. Сначала супружеские обязанности!

Потом она привыкла, и уже не пыталась бесшумно сбежать утром. Всё равно он проснётся, всё равно будет терзать её своими постылыми ласками. Лучше вытерпеть спокойно, быстрее угомонится.

Всеми силами Николетт гнала от себя мысли о Бастьене, чтобы не погружаться в нестерпимую боль. Но во время «супружеских обязанностей» неизменно вспоминала. Бастьен всегда стряхивал семя в траву, говорил, что не хочет опозорить Николетт внебрачной беременностью. А теперь… Николетт с ужасом ждала середины месяца, когда должны были прийти её «больные дни».

Бастьен приехал через восемь дней после злосчастной свадьбы. Дело шло к вечеру, Окассен недавно вернулся с охоты. Николетт принесла ему воды ополоснуться. Погода стояла тёплая, поэтому он разделся до пояса прямо во дворе. Николетт поливала его водой из кувшина, потом помогла вытереться.

— Причеши меня, — попросил он.

Сел на ступеньку крыльца, она устроилась чуть выше и стала причёсывать его собственным гребешком. Они и прежде всегда делала это. Но Бастьен, въехавший во двор, сразу понял — что-то изменилось. Кажется, всё по-прежнему — старый дом, по двору бродят куры, а Николетт причёсывает Окассена. Но между ними словно светились таинственные нити, делавшие их не просто молочными братом и сестрой.

Бастьен молча спешился, бросил поводья Лайошу и несколько минут стоял неподвижно, глядя на Окассена и Николетт. Он заметил, как она при виде его словно помертвела, и руки её бессильно повисли. А Окассен спокойно сказал:

— Здравствуй, кузен!

Он встал, надел рубаху и, на ходу завязывая её, пошёл навстречу Бастьену.

— Я лучше сразу расскажу. Нехорошо получилось, братец, но, видно, такова наша судьба. Надо было честно сказать тебе, что я сам люблю Николетт. А я смалодушничал. Но это выше моих сил — отдать её тебе. Прошу, не сердись на меня.

Николетт не могла слушать это и смотреть на Бастьена. Сгорбившись, как старуха, она закрыла лицо руками и привалилась к дверному косяку. Бастьен глядел мимо Окассена, только на неё.

— Ты уже обвенчался с ней? — глухо спросил он.

— Да. Сегодня девятый день пошёл.

— Как же тебе мать позволила? И дядя? — так же хмуро спросил Бастьен.

— Я со всеми в ссоре, — ответил Окассен, невесело усмехнувшись. — Даже мать со мной сквозь зубы разговаривает. Но я бы жить не смог без неё. Я с детства её люблю, да ты, наверное, догадывался.

Бастьен молчал. Смотрел на Николетт.

— Я не хочу быть в ссоре с тобой, кузен, — продолжал Окассен. — Я старался, как мог. Даже согласился отдать её за тебя. Но не совладал с собой. Прости!

Он обнял Бастьена. Тот не сопротивлялся. Потом пошёл за Окассеном в дом, сел за стол. Мадам Бланка сама постелила скатерть, поставила кувшин с вином и кубки. Николетт нигде не было видно.

— Уж как я ругала его! И Ролан ругал, и граф, — ворчливо говорила мадам Бланка. — Какого срама я натерпелась, Себастьен! Он ославил наш род на весь свет…

— Мать, мы уже достаточно этого наслушались, — в тон ей сказал Окассен. — вели подать на стол, Бастьен с дороги, голодный.

Мадам Бланка махнула рукой и удалилась на кухню. Вскоре пришла Урсула с тушёной уткой на блюде. Потом она принесла две миски с гарнирами — бобами и жареной капустой.

— Хлеб не забудь, — сухо проговорила мадам Бланка.

Она до сих пор неприязненно относилась к Урсуле. Та не ушла из усадьбы, как следовало бы ожидать, а по молчаливому уговору с Николетт поселилась в её бывшей спальне. Помогала на кухне, стирала бельё, чистила курятник. Одним словом, исполняла обязанности обычной служанки. Окассен по-прежнему разговаривал с ней презрительно, не обращаясь по имени.

— Кушай, Себастьен, — любезно сказала мадам Бланка. — Утка сегодня удалась на славу.

Молодые люди ели с одинаковым аппетитом. Окассен обращался с кузену с преувеличенной вежливостью. Говорил о ценах на урожай, налогах, крестьянах. Бастьен сдержанно отвечал. Мадам Бланка время от времени вставляла пару фраз.

Урсула принесла рыбу в желе и пирог с сыром. Окассен спросил, не глядя на неё:

— Где моя жена?

— Она пошла наверх, переодеться к столу.

— Сходи, скажи, что я её зову. Это неприлично, в конце концов.

Урсула ушла. Через пару минут эхо на лестнице отразило её перепуганный вопль:

— Мессир Окассен, мессир Окассен! Николетт повесилась!

Все бегом бросились наверх. Николетт была в своей бывшей спальне — висела на крюке, который использовали для подвешивания светильника. Носки её ног упирались в пол, горло намертво сдавливала верёвка. Лицо было фиолетовое, глаза — мутные, выпученные. Окассен перерезал верёвку и отнёс Николетт на кровать. По телу её пробежала судорога.

— Жива, жива, слава тебе Господи! — вскричала мадам Бланка.

Бастьен отстранил Окассена и сам снял петлю, врезавшуюся в нежную шею.

— Не мешай, кузен! — быстро сказал он Окассену. — Ей надо воздуха в лёгкие вдуть… я умею, меня отец учил.

Разжав кинжалом зубы Николетт, глубоко впившиеся в язык, Бастьен принялся вдувать ей в рот воздух. Окассен наблюдал, не мигая. Наконец, Николетт задышала сама. Со стоном поднесла руку к горлу. А потом увидела над собой лицо Бастьена и содрогнулась. Слёзы хлынули по её щекам, синим от удушья. Она молчала и плакала, стуча зубами.

— Отойди, — сказал Окассен. — Я её укрою.

Он укутал Николетт одеялом, а руки стал отогревать собственными ладонями. Отвернув от него лицо, Николетт хрипло рыдала.

— Господи, дочка, что ты натворила, — тоже со слезами сказала мадам Бланка. — Душу свою сгубила бы, в аду горела бы веки вечные. Всю жизнь теперь этот грех отмаливать…

Николетт ничего не ответила. Закрыла глаза и заплакала так горестно, что сердце у Бастьена заныло от боли.

— Зачем ты приневолил её? — тихо спросил он. — Посмотри, что из этого вышло! Сладко тебе видеть, как она мучается?

Окассен положил голову Николетт себе на колени, гладил её по волосам, целовал.

— Она больше не сделает этого. Не я виноват, а ты, кузен. Соблазнил девчонку, задурил ей голову…

— Дай мне поговорить с ней наедине, Окассен, — попросил Бастьен.

— Нет, — резко ответил Окассен. — Не о чем тебе с ней больше разговаривать!

Николетт уже не плакала. Ей было всё равно, чьи руки её гладили. Ужас смерти отступил, осталась только боль в горле, пораненном верёвкой. Урсула принесла отвар из успокоительных трав, села на край кровати и напоила Николетт, как ребёнка. Вскоре та заснула. Окассен оставил с ней Урсулу и позвал Бастьена вниз.

— Уезжай отсюда, кузен. Видишь, что она из-за тебя творит. Не хочешь же ты погубить её!

Как ни странно, но страшный поступок Николетт не расстроил Окассена, а словно придал ему уверенности в себе. Он был хмурый, но держался спокойно.

— Неужели ты не понимаешь? — с горечью спросил Бастьен. — Ведь она не по доброй воле за тебя вышла! Зачем ты её заставил? Ты же знал, что она любит меня!

Окассен молчал. Мрачно косился в угол, грыз губы. Бастьен махнул рукой и вышел из дома. Отправился к дяде, в Суэз.

Барон с полным сочувствие отнёсся к Бастьену. Велел подать лучшего вина, сам пил больше племянника и ругательски ругал Окассена.

— Чёрт дурной! Из-за него все соседи на меня косо смотрят. Опозорил наш род, и главное — чего ради? Девица даже не любит его. Крестьяне говорят, что она ревёт целыми днями. Да хоть бы спросил согласия графа, объявил в церкви, как у добрых христиан принято…

Бастьен крепко напился, но даже сквозь хмельную одурь слушал советы дяди.

— Съезди в Орлеан, — говорил Ролан. — Там есть такой человечек по имени Рамонтен, нотариус. Он самые хитрые сделки устраивает, самые сложные тяжбы распутывает. Наверняка, Рамонтен найдёт способ, как добиться развода.

— Развод? — изумлённо спросил Бастьен. — Да разве это возможно? Я никогда о таком не слышал.

— Бывает! — уверенно заявил барон. — Даже короли и императоры иногда разводятся. Главное — найти подходящую причину. Например, если брак заключён незаконно. Или супружеская неверность.

Бастьен вздохнул. Кажется, ни одной причины не было, но ведь для того и существуют сутяги-адвокаты и нотариусы, чтобы искать лазейки в законах. На другой день он встал чуть свет и, даже не дождавшись завтрака, отправился в Орлеан.

Нотариусу Рамонтену было чуть за тридцать, и рожа у него была самая что ни на есть хитрейшая. Длинные сальные волосы спадали на белый воротник, за ухом торчало перо, на шее блестела толстая серебряная цепь. Он невозмутимо выслушал Бастьена, а потом вынул перо из-за уха и принялся задумчиво грызть его.

— Трудненькое дело, мессир де Суэз. Даже мне не изловчиться, когда дело касается церковных правил.

— Но дядя сказал мне, что вы устраивали разводы, — растерянно произнёс Бастьен.

Рамонтен засмеялся и, качнувшись на стуле, закинул свои длинные ноги на стол.

— Всего один развод. Муж был сумасшедший, а у жены имелся друг сердца. Так знаете, что они сделали? Семь раз жена и её любовник изводили сумасшедшего так, что он хватал топор и гонялся за людьми. А потом она сама изрезала себе плечо и руку, чтобы доказать, что безумие мужа угрожает её жизни. Они, сударь мой, ездили за решением в Рим, к самому папе… Ваш соперник, случаем, не сумасшедший?

— Нет, — ответил Бастьен. — Обычный.

Рамонтен пощекотал себе нос пером.

— Но вы ведь рыцарь, мессир де Суэз. Просто вызовите его на поединок и убейте.

— Я не смогу… — вздохнув, сказал Бастьен. — Он мой двоюродный брат, единственный сын у матери. Жалко будет тётку. И вряд ли я смогу одолеть его, он сильнее меня в бою.

— Плохо. А если монаха, который их венчал, убрать, а слуг-свидетелей — подкупить?

— Как это — убрать? Убить, что ли? — ошеломлённо спросил Бастьен.

— Ну, да. Так всегда делается.

— Нет, на такое я не пойду! — воскликнул Бастьен. — Да и смысла нет, уже все знают об их браке.

— Что же вы тогда хотите? — сердито спросил Рамонтен.

Но подумав пару минут, он предложил Бастьену пообедать в харчевне и за едой обсудить некий план. Весьма зыбкий, но единственно возможный.

Бастьен заказал барашка в мятном соусе и две бутылки вина. Рамонтен не столько ел, сколько капал соусом себе на колени да обтирал их салфеткой. Но голова у него варила отлично. Выпив полкубка вина, он спросил:

— А они, часом, не родственники, ваши Окассен и Николетт?

— Нет. Она ему молочная сестра, но это же не кровное родство.

— Церковь считает незаконным брак с родственниками вплоть до седьмого колена, поучительным тоном произнёс нотариус. — А он из одной деревни. Если мы сыщем, что мать Николетт была племянницей дедушки Окассена, брак уже незаконный, можно просить о разводе.

— Помилуйте! — воскликнул Бастьен. — Но ведь тогда и я буду ей родственником.

Рамонтен покачал в воздухе тощим указательным пальцем.

— Нет, если родство будет по линии Витри. Видите ли, я ищу зацепку, а другой у нас пока нет.

— Как же найти это родство? Ведь сам Окассен, наверняка, не знает своих предков дальше прадеда.

— Поезжайте в Париж, к королевскому гербовому герольду. У него имеется история всех дворянских родов Франции.

Бастьен кивнул, но тотчас спросил:

— А как быть с родственниками Николетт?

Рамонтен посмотрел на него, хитро прищурив глаз:

— Как я понимаю, в средствах вы не стеснены? Знаете, как говорят — любовь может многое, а деньги могут всё. Поручите мне это дело. За хорошую плату я сыщу вам её родство, это даже проще, чем с Окассеном.

Бастьен согласился, хотя в душе почти не надеялся на успех. Но прежде, чем отправиться в Париж, он решил наведаться в Витри и поговорить с Николетт