Счастливчик

Глава 7 Согласие на брак

Ссора между Окассеном и Гюи не переросла в войну, хотя отношения оставались напряжёнными. Гюи повсюду орал, что намылит холку щенку Витри, но никаких действий пока не предпринимал. В имении Витри царила неестественная тишина, готовая вот-вот взорваться скандалом.

Все знали, что Окассен сошёлся с Урсулой, и это казалось странным даже крестьянам. Раньше он так гордился своим целомудрием, на дух не переносил разговоров приятелей об интрижках с женщинами. А теперь Урсула каждый вечер приходила в усадьбу и ночевала в его спальне. На людях Окассен разговаривал с ней грубо и презрительно, и никогда не называл по имени — то «девка», то просто «эй, ты».

Но Урсула больше не смотрела на молодого сеньора с ненавистью. Наоборот, снимала с него плащ, когда он приезжал домой, подавала полотенце, стараясь опередить Николетт. Той почему-то стыдно было расспрашивать подругу об этих отношениях. Урсула сама избегала её, едва цедила сквозь зубы: «Здравствуй», и тотчас опускала глаза. То ли стыдилась своей некрасивой связи, то ли думала, что Николетт презирает её.

Собственно, все избегали разговоров об этом. Мадам Бланка делала вид, что ничего не происходит. Обращалась с Урсулой, как с одной из служанок — спокойно и бесстрастно. А Николетт становилось неприятно каждый раз, когда она слышала голос Урсулы за стеной, в спальне Окассена. Иногда они там даже смеялись вдвоём. И кровать скрипела, и доносились сдавленные стоны. Николетт накрывала голову одеялом, чтобы не слышать. Ей было так противно, словно она нарочно подслушивает за любовными утехами близких родственников… например, родного брата.

«Да ведь он мне и есть, как брат», — думала она в такие моменты.

И невольно вспоминала, как они спали в детстве вместе в одной кроватке. Мадам Бланка сшила сыну игрушечного кролика, а он подарил его Николетт за то, что она рассказывала ему на ночь сказки. Девочка всегда клала кролика под одеяло между собой и Окассеном. И он непременно целовал их перед сном, приговаривая: «Сладких снов вам, кролик и Николетт».

Когда и почему это кончилось? Николетт не могла вспомнить. Кажется, когда ему стали мерещиться кошмары… лет в одиннадцать-двенадцать. Вот с тех пор они начали драться и ссориться.

На сердце Николетт лежала тяжкая печаль. Она видела в связи Окассена и Урсулы не просто интрижку сеньора и крестьянки. Было в этом что-то отвратительное, болезненное, жуткое.

В одну из ночей разразилась гроза. За окном стоял грохот, точно с неба падали бочки, набитые камнями. Николетт проснулась, зажгла свечу и вышла посмотреть, заперла ли Жилонна ставни на кухне. Если ливень идёт с юга, в незакрытые окна натекут за ночь целые лужи.

Всё было в порядке. Но возвращаясь, Николетт услышала голоса в спальне Окассена. Ясное дело, гроза перепугала его насмерть, как обычно. Сумеет ли Урсула его успокоить? Николетт легла в постель, а свечу пока оставила зажжённой. Она ждала, что вот-вот дверь распахнётся, и Окассен вбежит к ней, трясущийся от ужаса и рыдающий. Она слышала его сдавленный голос за стеной, слышала, как Урсула громко говорит:

— Да перестань ты! Ведёшь себя, как дурак. Это же просто гроза.

«Не надо бы так с ним, — подумала Николетт. — Он от страха становится, как дитя малое. Лучше просто успокоить».

Но вскоре голоса стихли. Видимо, строгость Урсулы подействовала не хуже ласки. Николетт задула свечу. Ей почему-то было нестерпимо грустно. Скорее бы приехал Бастьен!

Он вернулся раньше срока, обещался-то только к осенней ярмарке. В новых доспехах, он был таким красивым, радостным, весёлым, что у Николетт сразу отлегло от сердца. Беседуя за обедом с мадам Бланкой и Окассеном, он всё поглядывал на Николетт и, не таясь, улыбался ей. И рассказывал свои новости тоже, как будто ей одной.

— Крепость очень хорошая. Рядом богатая деревня, через которую проходит дорога в город. Гарнизон большой, но солдаты все средних лет, поэтому не особо балуются вином и девками. Значит, не требуется слишком строго надзирать за ними. Мне дали отличный дом внутри крепости, величиной почти, как ваш.

— Какой же ты, видит Бог, счастливчик! — добродушно воскликнула мадам Бланка. — Впору теперь жениться!

Бастьен снова бросил взгляд на Николетт и, не выдержав, весело сказал:

— Об этом я и хотел поговорить. Кузен, тётушка, отдайте за меня Николетт!

— Да она ведь сосватана! — удивлённо воскликнула мадам Бланка.

Она посмотрела на девушку. Та сидела бледная, потупив глаза к полу.

— Помолвка — это не свадьба, её можно расторгнуть, — уверенно произнёс Бастьен. — Разве я чем-то хуже Жерара? Николетт со мной будет лучше, клянусь вам! А Жерару я заплачу отступное.

Младам Бланка в растерянности теребила кончики своего головного покрывала.

— Но как же это будет? Ты — дворянин, а Николетт из простых. Не станет ли твой отец сердиться на меня за то, что я допустила неравный брак?

— Да мой отец сам женился не на дворянке! — живо возразил Бастьен.

Николетт чувствовала на себе пристальный взгляд Окассена. Он не сводил с неё глаз, но лицо его было непроницаемо. Николетт дрожала от невольного страха, хотя бояться, кажется, было нечего.

— Я вам честно скажу, тётушка, — продолжил Бастьен. — Я очень люблю Николетт. Ни на ком не желаю жениться, кроме неё.

— Ну, коли так, — смущённо проговорила мадам Бланка.

Её мучили подозрения о связи между Окассеном и Николетт. Он никогда не спрашивала сына об этом, поскольку приличия не позволяли. Если бы на Николетт женился Жерар, то он и не подумал бы возмущаться. В конце концов, это право сеньора, освящённое обычаями. Другое дело — Бастьен, дворянин и родственник, к тому же. Не вышло бы скандала…

— А сама Николетт что думает? — вдруг спросил Окассен. — Скажи, сестрица, разве ты любишь Бастьена больше, чем Жерара?

Николетт залилась жарким румянцем. Окассен смотрел на неё в упор, без всякой злобы, скорее растерянно.

— Сынок! — укоризненно проворчала мадам Бланка. — Кто же спрашивает девушку о таком?

Николетт молчала. Ей казалось, она сейчас потеряет сознание от волнения и боязни услышать отказ.

— Почему ты молчишь? — настойчиво спросил Окассен. — Ты боишься, сестра? Ты не хочешь идти за мессира Бастьена?

Она взял её за руку, не жёстко и грубо, как, бывало, хватал на кухне. Его ладонь казалась совсем слабой, даже дрожала слегка. Словно он снова просил у неё защиты от ночных кошмаров.

— Я люблю мессира Бастьена, — быстро проговорила Николетт.

Окассен резко отдёрнул ладонь.

— Коли так, я согласен. Завтра пошлём человека за Жераром.

Николетт и Бастьен выскользнули из дома поодиночке, а потом встретились на своём обычном месте — у межевого камня на дороге. Взялись за руки и пошли к лесу. Едва скрывшись за деревьями, Николетт бросилась на шею к Бастьену.

— Как здесь плохо было без тебя, господи! — воскликнула она, прижимаясь лицом к его груди. — Они тут все точно ума лишились… Я день и ночь думала о тебе.

— Теперь всё позади, — проговорил он, осыпая поцелуями её лицо. — Теперь ты моя, и скоро я увезу тебя отсюда навсегда.

И вот снова Бастен постелил свой плащ на мягкую траву. Снова соединялись их губы, сплетались пальцы. Запах лесных трав, разогретых за день солнцем, дурманил разум. Бастьен расшнуровал платье Николетт, прижался лицом к её тёплой груди. За полтора месяца разлуки Николетт отвыкла от ласк Бастьена, сначала ей было даже немного стыдно. Но едва она посмотрела в его тёмные, как каштаны, глаза, в которых горели ей одной предназначенные искры, смущение тотчас ушло. Она сама развязала его пояс.

— Погоди, милая, — ласково сказал Бастьен. — У меня есть кое-что для тебя.

Он вынул из кошелька крошечный кожаный футляр.

— Я заказал это для тебя в городе, у ювелира.

Это была изящная золотая цепочка с медальоном, на котором блестели три шарика — символ святого Николая, покровителя Николетт. По ободку вилась надпись из речений святого: «Te regina mundi!».

— Ты — царица мира, — перевёл Бастьен.

Николетт нежно улыбнулась и поцеловала медальон. Бастьен сам застегнул замочек на её шее и расположил украшение между её грудей. Не выдержал соблазна, взял их в ладони и прижался лицом.

— Настоящая царица мира!

Николетт ощутила свой сосок в его губах, а его руку — на своём животе. Она закрыла глаза и сладко вздохнула.

— Боже, я уже и забыла, как это прекрасно!

— Теперь у нас этой будет каждую ночь, каждый день. Мы сразу обвенчаемся. Я скажу аббату, что меня ждёт служба, и я не могу ждать трёх оглашений в церкви. Только съезжу в крепость и сообщу герцогу.

— Он не может запретить тебе жениться? — испуганно спросила Николетт.

— Нет, — улыбнулся Бастьен. — Я уже говорил ему о тебе, и он согласился. Нужно было только договориться с тётей и кузеном. Но теперь всё улажено.

На этом с серьёзными разговорами было покончено. Бастьен стал шептать на ухо Николетт всякие любовные глупости и ласкать её. Руки его были горячи, как огонь, губы — нежнее шёлка. Их тела совпадали, словно два тщательно подобранных кусочка мозаики.

«Бог создавал нас нарочно друг для друга!» — подумала Николетт.

Рука Бастьена нежно скользила по её животу, потом ниже, пока под пальцами не проступил любовный сок. Бастьен засмеялся и, нырнув с головой под платье Николетт, целовал её живот, ноги и лоно, пока она не застонала:

— Ах, Бастьен! Нет сил больше терпеть! Возьми меня, наконец!

Вечером, как всегда, явилась Урсула. Она неподвижно сидела на лавке в кухне и тревожно наблюдала за дверью в трапезную. Николетт понимала, что Урсула ждёт, пока Окассен позовёт её. А он лишь досадливо скользнул по ней взглядом и продолжил беседовать с Бастьеном об охоте и урожае.

Николетт понесла им кувшин с вином и кубки. Урсула молча подхватила блюдо с нарезанным сыром и виноградом и пошла следом за Николетт, как тень. Окассен снова отвёл от неё взгляд. Девушки удалились в кухню. Бастьен, уже знавший о сожительстве двоюродного брата с Урсулой, сказал негромко:

— Я сегодня лягу на лавке в трапезной. Не хочу тебе мешать.

Окассен нервно усмехнулся:

— Не беспокойся. Я прогоню эту девку.

Бастьен не смотрел в лицо кузену. Ему словно передалось отношение Николетт к этой странной связи — гадливость пополам со страхом. Как будто он узнал о каком-то гнусном извращении.

— Не стоит себя стеснять, я лягу внизу, — повторил он.

Окассен с презрительной усмешкой заглянул ему в лицо.

— Не надумал ли ты ночью к Николетт перебраться? Так она не такая! Да, я в ней уверен. Это тебе не твои деревенские потаскушки!

И тут же он сам себя перебил, спросив с ужасом:

— А может, ты уже совратил её? Почему она так сразу согласилась? Я давно замечал, что она по тебе сохнет, но… Неужели ты уже испортил девчонку, Бастьен?

— А если даже так? — резко спросил Бастьен. — Я собираюсь на ней жениться. Тебе какое дело? Ты ей не отец и не духовник.

Глаза Окассена наполнились отвращением, точно он увидел в своей тарелке живую жабу.

— И ты женишься на девке, которая даже не соблюла себя до свадьбы? У тебя совсем гордости нет, Бастьен!

На другой день Окассен вызвал Жерара и сообщил ему о расторжении помолвки. Бастьен заплатил пять серебряных ливров отступного, и мужчины выпили все вместе с аббатом, которого уже предупредили о новой помолвке. Потом Бастьен и аббат ушли, а Окассен и Жерар пили вдвоём до глубокой ночи.

— Мессир Окассен, — позвали сзади. — Вам спать пора!

Это была Урсула. Она стояла за спиной у Окассена, бледная, с такими мрачными глазами, что трезвому человеку стало бы не по себе. Ведьма, иначе не скажешь! Но Окассен презрительно крикнул:

— Пошла прочь! Я хозяин у себя в доме!

Он налил ещё вина себе и Жерару и заговорил, маша ладонью, точно отгонял мошек:

— Ненавижу эту девку! Она сумасшедшая, ей вечно мерещатся какие-то голоса. К тому же, она ужасная развратница. Знаешь, что она позволяет с собой делать, Жерар?

Он склонился к уху собутыльника и забормотал вполголоса. Жерар расхохотался, и оба они одновременно сплюнули.

— Ей-богу, не вру! А она говорит, что любит меня.

Урсула молча подошла к столу, забрала бутылку и стаканы. Потом вернулась и надменным голосом сказала Жерару:

— Пошёл спать на лавку!

Тот немедленно подскочил и побрёл к боковой лавке, застеленной овчинами, где ему и прежде доводилось ночевать.

Потом Урсула обернулась к Окассену:

— И ты — спать, сию же минуту!

— Ты кому приказываешь, девка! — завопил он.

Но Урсула только глянула на него своими чёрными пронзительными глазами, и он стих, точно погас.

— Иди спать, — повторила она.

И он молча отправился наверх.

Назавтра, во время воскресной службы в церкви объявили о новой помолвке Николетт. Впервые она сидела не сзади, со слугами, а на одной скамейке с господами, слева от мадам Бланки. Из церкви Бастьен и Николет вышли рука об руку. Деревенские девушки, приятельницы Николетт, кричали хором:

— Поздравляем! Поздравляем!

Николетт ничего не могла поделать с собой — постоянно улыбалась, хотя и понимала, что выглядит, как по уши влюблённая дурочка. Ну и пусть! Пусть все знают, что она влюблена без ума.

Напевая весёлую песенку, она порхала по кухне, ловко просеивала муку, взбивала яйца — готовилась испечь сладкий пирог. Изредка останавливалась и окидывала взглядом заплесневелый потолок, трещины на стенах, закопчённые горшки у очага. Скоро она уедет навсегда из этого убогого места!

Да, она здесь выросла, привыкла не замечать бедности и уродства. Привыкла, что её унижают и считают чем-то чуть значительнее кошки. Но теперь с этим покончено! Наверное, Господь послал ей любовь, чтобы спасти из этого мрачного дома. Как говорят в церкви, Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге.

Тем временем Окассен позвал Бастьена наверх.

— Послушай, братец. Когда Николетт собиралась за Жерара, я обещал за ней не очень большое приданое. Всё-таки, Жерар просто конюший. Но сейчас я хочу увеличить её свадебный дар.

— Не надо, Окассен, — смущённо возразил Бастьен. — У неё всё будет, ничего вообще не давай.

— Не думаешь же ты, что я настолько беден! — сердито спросил Окассен, и ноздри его раздулись.

Конечно, настолько, подумал Бастьен. Мало найдётся в Анжу таких бедных рыцарей, не имеющих не то что замка — даже самой убогой кареты для матери. Но вслух он ничего не сказал. Окассен снял с шеи маленький ключик и отпер старинный ларец из тёмного дерева.

— Вот, вещь из приданого моей матери. Дед думал, что она передаст это своим дочерям. Но у меня ведь нет сестёр. Возьми, Бастьен.

Это была золотая цепь, старинная, тяжёлая и грубая, такие теперь носили только мужчины.

— Мать не похвалит тебя за это, — сказал Бастьен. — Николетт тебе даже не родственница. И у тебя самого будут дочери.

Окассен нервно засмеялся.

— Нет, у меня будут только сыновья!

— Я сейчас не возьму, — мягко проговорил Бастьен. — Давай на свадьбе, как положено.

— Ну, ладно, — тотчас согласился Окассен. — На свадьбе, так на свадьбе. Пойдём вниз. Выпьем вместе с Николетт, все втроём!

Они выпили. Николетт продолжала улыбаться. Она чувствовала — всё дурное умчалось прочь, словно грязь, смытая весенним дождём. Бастьен обнимал её за талию. Окассен улыбался той чистой улыбкой, которую Николетт помнила у него в раннем детстве. Как будто снова стало им по шесть лет…

Через день Бастьен отправился в свою крепость. Целуя на прощание Николетт, он сказал весело:

— Я куплю в городе кольца. А ты садись шить себе венчальное платье!

Она рассмеялась.

— Глупенький, я уже шью его!