Счастливчик

Глава 30 Счастливчик

Через пару дней Окассен сам отправился с Мишелем и Анной к своему второму дяде, Гийому. Вернулся он оттуда странно задумчивый, хмурый и то и дело поглядывал на Николетт с подозрением.

— Что случилось? — спросила она вечером, придя из детской, где рассказывала свои обычные сказки на ночь.

— Не хочу говорить, — ответил он, не глядя ей в лицо. — Это очень гадко.

Николетт сразу догадалась, руки у неё задрожали, как уже случилось однажды в замке Рюффая.

— Лучше скажи, — тихо проговорила она. — Впрочем, я знаю. Тебе там передали сплетни, что, мол, я спала с Гюи?

— Я уверен, что ты никогда так не поступила бы, — глядя в пол, сказал Окассен. — Просто противно, что всё это болтают у нас за спиной.

— Люди понимают, что Гюи сам распустил эти слухи. И знают, каков он был. Не думай об этом, пожалуйста. Тебе вредно волноваться.

Окассен обнял её и прижал к себе — не сильно и резко, как обычно, а нежно. Несколько минут они стояли так, слушая только дыхание друг друга.

— Насчёт Гюи я даже не сомневаюсь, — сказал он на ухо Николетт. — Ты бы никогда не опустилась до этой мрази. А вот другое меня мучает.

— Всё думаешь, что я заигрываю с Мишелем? — раздражённо спросила Николетт. — Но это же полная чушь!

— Мой дядя в Венгрии… он ведь никогда тебя не видел, — перебил её Окассен. — Как он мог подобрать все эти платья тебе по росту и размеру? Я знаю, кто это подбирал, и понимаю, почему!

Николетт молча вывернулась из его рук, подошла к окну и распахнула ставни. В комнату потянуло осенней сыростью. Далеко-далеко в лесу раздался жуткий крик.

— Что это? — испуганно спросила Николетт.

— Просто выпь кричит, — невозмутимо ответил Окассен. — Что с тобой? Тебе опять больно вспоминать о нём?

Она помолчала, словно сдерживая слёзы, а может быть, гнев.

— Платья были с запасом, как сейчас шьют всю модную одежду. Выбирала Анна, и да, она спрашивала Бастьена, какого я роста и комплекции. Что в этом плохого? — печально ответила Николетт.

На душе у неё стало пусто. Вся радость последних дней вылилась, как вода из прохудившегося кувшина.

— Он до сих пор думает о тебе, — ответил Окассен. — И кольцо с алой и белой розой, я же понимаю, что это значит.

В голосе у него была неподдельная боль. Николетт закрыла лицо руками и тяжко вздохнула.

— Это значит только одно — ты так и не вылечился, — с тоской произнесла она.

— Почему? — встрепенулся он. — Разве я сейчас не в своём уме?

— Человек в своём уме не станет изводить жену мерзкой ревностью без всяких оснований. К кому ты ревнуешь? К тому, кто живёт в счастливом браке за сотни лье отсюда?

Окассен хотел возразить, но Николетт продолжала тихим, но твёрдым голосом:

— С дочкой так и не помирился, крестьян обидел, кузена, который вылечил тебя, подозреваешь в каких-то глупостях…

— Насчёт кузена, признаю, я был неправ, но в остальном…

Николетт захлопнула ставни и, стоя спиной к мужу, стала раздеваться на ночь.

— Если это не болезнь, значит, ты просто злой человек, Окассен, у тебя чёрная душа, — с горечью произнесла она.

Он в ярости тряхнул головой, но сдержался. Сдавленно проговорил:

— Может, я и плохой, но я боролся за тебя до конца. Не так, как тот, кто женился, едва отъехал на десять лье отсюда.

Николетт вздрогнула, согнула шею, но промолчала. Стёрла пальцем единственную слезу, соскользнувшую по щеке. Окассен осторожно положил ладони ей на плечи.

— Я не злой человек, Николетт, а просто очень, очень несчастный. Судьба меня обидела прямо с рождения, не знаю, за что. И как бы я ни старался, всё получается плохо.

Николетт не выдержала, прижала его к себе, как делала со своими детьми, когда они плакали. Молча погладила по волосам.

На другой день Николетт пришлось встать на час раньше, чтобы подготовить воскресную одежду перед мессой. Она хранила её в отдельном широком ларе, где вещи не мялись, но с утра всё равно доставала заранее и вешала на кухне на распялках. От одежды благоухало лавандой, которой Николетт всегда пересыпала сундуки.

— Скоро Роберу придётся шить новый костюм, — пробормотала она. — Вырос за год на пол-ладони!

Самой Николетт воскресное платье ещё не стало мало. Она совсем не набрала веса, кажется, наоборот, похудела. Впрочем, так происходило с ней в начале каждой беременности, потому что аппетит пропадал.

На лестнице послышалось тихие шаги. Это была Анна — с распущенными волосами, в алой шали поверх роскошной ночной рубашки.

— Ой, кузина, вы уже проснулись? — спросила она полушёпотом. — А я спустилась поискать чего-нибудь солёного. Кусочек сыра или корнишон… Мишель спит, я не стала его тревожить.

— Я правильно понимаю причину тяги к солёному? — с улыбкой спросила Николетт.

Анна так и засияла. Николетт перекрестила её и обняла.

— Поздравляю вас, дорогая! Сейчас, погодите!

Она подвинула к стене табуретку, ловко вскарабкалась на неё и достала с полки кувшин, закрытый пергаментом.

— Это монастырское соленье. Крёстный отец Окассена приносил на Пасху, а я спрятала. Как раз на такой случай. Правда, сегодня нельзя есть до мессы, но нам с вами не грех!

Они принялись есть прямо руками из кувшина.

— О, это невероятно вкусно! — воскликнула Анна. — Сразу перестало мутить.

— Сейчас я ещё кое-что вам дам, — сказала Николетт.

Она подтащила табуретку к другой полке и сняла с неё полотняный мешочек. С улыбкой протянула его Анне.

— Это сухарики из ячменного хлеба с солью и тмином. Я всегда делаю их себе на ранних сроках. Просто насыпьте в карман или кошель и, если станет мутить, погрызите.

— Спасибо! — с нежностью проговорила Анна. — Вы такая прелесть, Николетт! Я знаю вас всего две недели, а Франси, жену Бастьена, больше года. Но вы мне гораздо ближе. Франси воспитанная, любезная, но ей никогда не сравниться с вами в доброте.

Дверь распахнулась, Окассен заглянул в кухню и тут же отпрянул, увидев Анну в одной рубашке.

— Боже, как неловко получилось, — воскликнула она, залившись румянцем. — Пойду-ка я к себе. Если Мишель узнает, что ваш муж застал меня в таком виде, он… как это сказать по-французски? Сбесится от ревности.

— Видимо, у них это семейное, — рассмеявшись, сказала Николетт.

Она нашла Окассена в трапезной, он поцеловал её и спросил, как она ухитрилась сбежать так тихо.

— А зачем тебя будить? Сегодня месса, никаких супружеских обязанностей с утра нельзя, — поддразнила она.

— О, я и забыл, какой день недели! Наверное, я ни разу не был в церкви за три месяца?

— Нет. Ты боялся людей, мы и не пробовали тебя туда водить.

Окассен кивнул и кивнул в сторону кухни:

— Она ушла?

— Да.

— Что это она разгуливает по дому полуголая? Ты скажи ей, что во Франции так не принято.

Николетт быстро объяснила.

— Какая прекрасная новость! Наверное, надо сделать им подарок? — спросил Окассен.

— Думаю, лучше попозже, — возразила она. — Обычно люди не объявляют об этом на ранних сроках — примета плохая.

Николетт спохватилась, что пора будить детей. Она была уже около двери, когда Окассен сказал с усмешкой:

— Между прочим, фигура у тебя гораздо лучше, чем у этой венгерки!

Николетт вернулась одним прыжком, дала ему подзатыльник и побежала наверх.

Дети уже не спали и галдели вокруг няньки, которая кричала отчаянным голосом:

— Нельзя! Сказано, нельзя!

— Что тут такое? — строго спросила Николетт. — Грешно так шуметь с утра в воскресенье!

— Они хотят пойти во двор, мадам! — пожаловалась нянька. — А разве ж можно пачкаться перед церковью?

— Конечно, нельзя, — отрезала Николетт. — Живо умываться и вниз, одену вас в воскресные костюмы.

— Они не гулять хотели, а писать с крыльца, — ехидно сказала Бланка, — строят из себя взрослых!

— Тебе завидно, потому что ты так не умеешь, — насмешливо сказал Дени.

— Да! — в тон брату поддержал Робер. — У бабья нет такого хвостика.

Николетт ужаснулась:

— Фу, какое безобразие! И откуда только вы этого набрались!

— Они от своего отца набрались, он так говорит, — с явным удовольствием доложила Бланка.

— Ещё раз услышу, всем нашлёпаю по губам, — отрезала Николетт. — А вы, демуазель Бланка, марш со мной, причёску делать.

Она увела девочку вниз, где сначала умыла ромашковым отваром, потом переодела в длинное платье из тёмно-синего сукна, а затем уже занялась причёской. Бланка хныкала и ёрзала, жалуясь, что ей скучно и больно.

— Волосы у тебя очень густые, их трудно расчёсывать, — сказала Николетт.

— Да, и некрасивые. Вот у мальчишек кудрявые, как у вас. А у меня висят, будто сопли! — сердито сказала Бланка.

Николетт рассмеялась.

— Всё, готова твоя сопливая причёска! Беги наверх, скажи, чтобы мальчики шли сюда.

— Отец вчера спросил, почему я взяла его кролика, — сказала Бланка уже в дверях.

— Ну, ты бы ответила, что этот кролик давно мой, и я тебе его подарила, — спокойно отозвалась Николетт.

— А я ничего не сказала. Я с ним не разговариваю навсегда, — строптиво произнесла Бланка и помчалась вверх по лестнице, вопя во всё горло:

— Парни! Живо одеваться!

Раньше мальчиков спустился Окассен, уже полностью одетый.

— Ты меня не причесала, — с упрёком сказал он.

— Ах, да. Садись.

— Кстати, я сегодня утром во со сне вдруг вспомнил, кто такой этот чёртов Морис де Филет.

Николетт вздрогнула. Это странное имя причиняло ей почти физическую боль. Она воспринимала его, как предвестие беды и, хотя не верила в магию, думала, что этот Морис де Филет — безумный колдун из другого мира, душа которого иногда вселяется в Окассена.

— Как ты себя чувствуешь? Не болит ли голова? — с тревогой спросила она.

— Да не волнуйся ты! Я просто во сне вспомнил, где слышал это имя. Помнишь, я в первый раз ездил на турнир в Орлеан? Ещё отец мой был жив, и мы отправились туда вчетвером, он, я, матушка и Бастьен.

— Да, что-то такое припоминаю, — растерянно сказала Николетт.

— Моим соперником был какой-то шевалье Морис де Филет из Руана, он гостил у герцога. Я его выкинул из седла одним ударом.

— И всё? — недоверчиво спросила Николетт.

— Да. И, видимо, его дурацкое имя засело у меня в памяти, а потом как-то связалось с тем убийцей из Руана.

— Спаси нас, мадонна! — воскликнула Николетт. — Не поминай эту нечисть перед мессой! Перекрестись!

Лошади уже под сёдлами стояли у ворот. Как обычно, Николетт посадила перед собой Дени. Предполагалось, что Окассен поедет с Робером. Но вместо этого он вдруг выхватил из рук Дамьена младшую Бланку, которую тот собирался посадить на седло к её бабушке. Вспрыгнул на коня вместе с девочкой, дал шпоры и на бешеной скорости вылетел за ворота.

Никто и опомниться не успел, только Урсула дико закричала:

— Что вы стоите! На него опять накатило! Сам разобьётся и девчонку погубит!

Дамьен мигом вскочил в седло и помчался вслед за Окассеном. Следом вылетели со двора Мишель и его слуга Лайош.

— Урсула! Возьми Дени! — крикнула Николетт, быстро сняв мальчика с коня.

И во весь опор полетела за мужчинами. Вскоре она поравнялась с венграми и крикнула, срывая голос:

— Скачите налево, Мишель наперерез ему!

Николетт видела, что Дамьен почти догнал Окассена у подножия церковного холма. Крестьяне, чинно шедшие к мессе, с изумлением наблюдали за всадниками.

— Мессир Окассен, стойте, прошу вас! — привстав на стременах, крикнул Дамьен.

Мишель и Лайош стремительно приближались с другой стороны.

— Проклятые палачи! Вам меня не взять! — завопил Окассен и, резко повернув коня, понёсся вниз с холма.

По лицу Николетт катились слёзы и пот. Она мчалась, не разбирая дороги, через заросли шиповника, через вязкое распаханное поле. Под тремя дубами, росшими у дороги, Окассен остановил коня, спешился сам и ссадил Бланку. Они стояли, наблюдая за несущимися с холма всадниками и хохотали. Николетт натянула поводья, сдерживая коня. Ей казалось, что сердце сейчас вывалится из груди прямо на дорогу.

Дамьен первым добрался до Окассена, спешился. Николетт не слышала, о чём они говорили, но судя по всему, ничего страшного не происходило. Потом подъехали венгры. Николетт догнала их и услышала, что Мишель ругает Окассена, без особого, впрочем, гнева:

— Разве можно так делать? Ты перепугал женщин до полусмерти, особенно мать девочки.

— Здорово мы вас разыграли? — спросил Окассен, когда Николет, тяжело дыша, подошла к нему.

— Какой же ты придурок! — бессильно проговорила она.

Села прямо на рыжую осеннюю траву и расплакалась. Окассен бросился к ней.

— Ну, что ты, милая! Ничего ведь не случилось, все живы-здоровы!

Он поднял её с травы и подхватил на руки. Несколько минут Николетт позволила нести себя вверх по холму, потом тихо сказала:

— Опусти меня на землю, народ смотрит.

Они пошли рядом, и Окассен смущённо оправдывался:

— Мне надо было поговорить с Бланкой наедине. А как это сделать, если она упиралась, точно необъезженный мул?

Николетт помолчала. Потом глухо проговорила:

— А если бы у меня выкидыш случился от этой скачки? Ты хоть иногда думаешь, что творишь, бессовестный?

Окассен притянул её руку к губам, быстро поцеловал.

— Ну, прости меня! Я думаю, тебе понравится то, что я сейчас сделаю.

Она тяжело вздохнула. Сердце уже билось в обычном ритме, слёзы высохли под прохладным осенним ветерком. Николетт заметила, что над церковью пролетела целая стая диких лебедей. Потянулись на юг, значит, скоро похолодает.

«Нужно шить детям тёплые плащи на зиму. А Бланке пора отвести отдельную комнату. Хватит ей спать вместе с мальчишками, это не доводит до добра».

Она покосилась на Окассена, и он немедленно почувствовал её взгляд, обернулся.

— Не сердись, умоляю тебя!

— Давай подождём наших и войдём в церковь все вместе, — холодно ответила она. — Иди, помоги Дамьену с лошадьми, он не сможет один вести трёх коней.

Окассен послушно повернул назад, а Бланка подбежала к Николетт и схватила её за руку.

— Ты знала, что с отцом всё в порядке, и не крикнула нам? — сердито спросила Николетт. — Разве можно так глупо вести себя, девочка?

— Но это было ужасно весело! — непринуждённо воскликнула Бланка. — К тому же, батюшка скоро сделает одну штуку, которая вам очень понравится.

— Твой отец нравится мне только, когда спит, — ответила Николетт. — По крайней мере, тогда я за него спокойна!

Вскоре семейство Витри собралось вместе. Мадам Бланка принялась было ругать Окассена, а Урсула схватила дочь в объятия и прижимала к себе так, что та едва вырвалась.

— Ну, мам! У меня ещё важное дело!

Бланка догнала Окассена. Он достал из кошелька серебряную монету и дал ей. Девочка стремглав бросилась к толпе крестьян, отыскала взглядом Жака Потье и бросила монету к его ногам.

— Это за беззаконно убитого гуся. Признаю, что была неправа, — надменно произнесла Бланка.

Николетт бросила на Окассена насмешливый взгляд.

— Вот это — великий поступок, который должен был меня сразить?

Он загадочно покачал головой. Взял её под руку и первым вошёл в церковь. Как обычно, дальше шли остальные члены семьи, потом слуги. Хлынувшая следом толпа крестьян почтительно замерла, увидев, что Окассен разговаривает у алтаря с аббатом.

— Я хочу, чтобы вы исправили одну запись в приходской книге, отец Лебен.

— Да, конечно, — услужливо ответил тот. — Какую именно, мессир Окассен?

— Насчёт старшей дочери Урсулы Маризи, — громко сказал Окассен. — Зачеркните там слова «Бланка Маризи» и напишите «Бланка де Витри, узаконенная дочь шевалье Окассена де Витри».

По толпе пролетел удивлённый гул. Мадам Бланка прижала ладонь к губам. Урсула застыла, и лишь глаза её то сверкали радостью, то мутнели от слёз. Бланка с довольным видом ткнула обоих братьев в бока.

— И объявите об этом после мессы, — добавил Окассен.

Он обернулся к Николетт, искательно посмотрел ей в лицо. Глаза её излучали столько нежности, а улыбка была такой восторженной, что Окассен понял — она больше не сердится. Она довольна им, может быть, впервые в жизни.

Николетт взяла его за руку, и пальцы их переплелись. Странным образом Господь переплетает судьбы, подумала Николетт. Иногда даже против нашей воли. А Окассен подумал — лучше быть пасынком судьбы, бедным и больным, но зато с той, что любит тебя всей своей чистой душой. Потому что без Николетт — какой же Бастьен счастливчик?

Больше книг на сайте — Knigoed.net