Счастливчик

Глава 18 Невеста за десять монет

Прошёл ещё год. Ничего не изменилось в имении Витри — всё так же ветшали старые амбары, чернели от плесени потолки в доме да вороны вили гнёзда на верхушках яблонь в саду. Не было ни сильного горя, ни великих радостей, только дети подрастали и рождались новые.

У Дамьена и Урсулы родился сын. Николетт до сих пор кормила Дени грудью, потому не беременела.

— Его уже давно пора перевести на кашу и похлёбку, — заявил отец Рок, как всегда заявившийся в гости после Пасхи. — Ты нарушаешь заповеди, дочь моя.

Николетт ничего не ответила. Подобно своей свекрови, она считала, что не стоит плодить детей, если нечего оставить им в наследство. А имение их оставалось бедным и скудным. В этом году скотине даже не хватило корма до весны. Окассен поехал с мечом по домам свих крепостных и силой отбирал у них запасы корма, хотя они добросовестно сдавали ему оброк. Потом выяснилось, что за зиму мыши и крысы растаскали половину зерна, оставленного на засев господских полей. И Окассен повторил свой жестокий рейд, из-за чего многим крестьянским семьям пришлось печь хлеб из муки пополам с древесной корой.

— Уже четверо умерли от заразы, — мрачно говорила Урсула, вернувшись из деревни, от матери. — Заболели от того, что с голоду ели сусликов и белок, а это же нечистые твари.

Николетт молча вздыхала. Она даже не пробовала говорить с мужем на эту тему — он сразу взрывался гневом и потом бешено орал на каждого, кто попадался под руку. Нахамил даже аббату, который рискнул дать ему совет.

— У вас жена умеет ткать с узорами, мессир Окассен. Пусть бы она обучила пять-шесть деревенских девок. Они бы ткали, а вы потом продавали бы материю в город. Узорные ткани дорого стоят.

— Это не дворянское дело, — проворчал Окассен.

— А вы оберните так, будто этим занимаетесь не вы, а Маризи. Многие рыцари так делают, даже управляющий графа де Брешан торгует сафьяном и конской сбруей.

— Да что вы понимаете в дворянской чести, отче! — рявкнул Окассен и даже из-за стола ушёл.

Мадам Бланке и Николетт пришлось извиняться за него.

К началу лета, когда на огородах появились кое-какие овощи, а скотина принесла приплод, жить стало полегче. Но Окассен понимал, что амбары надо ремонтировать, а пустующие комнаты во втором этаже обставлять мебелью, чтобы устроить жильё для подрастающих детей. Денег у него не было, и не представлялось никакой возможности раздобыть их. Чем хуже шло хозяйство, тем мрачнее он становился, тем чаще срывался в непредсказуемые вспышки ярости.

И в это время, словно по зову судьбы, заявился в гости барон де Рюффай. Он был «дальний сосед» — жил на самой окраине графства, и никогда не водился ни с Окассеном, ни с его родителями. Рюффай пользовался дурной славой, ещё хуже, чем у маркиза де Гюи.

Говорили, что в его замке имеется настоящий гарем, словно у сарацина — целых шесть жён, а не одна, как положено христианину. Рюффай, почти не скрываясь, грабил купцов на дорогах. Ему приписывали таинственное ограбление монастыря Сент-Оноре, произошедшее лет семь назад.

Окассен с плохо сдерживаемой неприязнью смотрел на нечёсаную бороду Рюффая, его малиновый лоснящийся нос и брюхо, выпирающее из кольчуги. Понятно было, что такой тип не заявится просто так. У Окассена даже мелькнула дикая мысль, не подослан ли он Бастьеном, чтобы похитить Николетт.

— Вели подать на стол, жена, — недовольно проговорил он.

Николетт сама застелила стол праздничной скатертью и принесла кувшин с водой, чтобы полить гостю на руки. Рюффай проводил её наглым оценивающим взглядом.

— Хороша у вас супруга, шевалье! В ком светлая кровь, тот настоящий франк, а все чернявые — от жидов да вонючих гасконцев. А детей у вас сколько?

— Пока двое, — ответил Окассен, разливая по кубкам вино.

Как-никак, Рюффай был бароном, а дворянину с таким титулом не подают простой сидр. Николетт принесла блюдо с сыром, яблоками, ранними персиками и выразительно посмотрела на Окассена. Тот мигом встрепенулся:

— Угощайтесь, мессир барон, пока не подали горячее.

Рюффай заметил этот обмен взглядами и сделал важный вывод. Несмотря на то, что молодой де Витри славился отвратительным нравом и дикой вспыльчивостью, его кроткая жена, видимо, играла в доме не последнюю роль. А может быть, вообще, была своеобразным ферзём, который вершит большие дела за спиной слабого короля?

— Двое детей — это от жены? — спросил Рюффай, когда Николетт вышла. — А у меня семеро законных. Но с кем не бывает греха, друг мой? Одна из служанок родила от меня мальчишку. Сейчас ему уже седьмой годок пошёл.

Окассен ковырял кусок сыра ножом, не глядя на Рюффая — предмет беседы был ему глубоко неприятен. Но барон продолжал, самодовольно поглаживая дорогие перстни на пальцах:

— Я ищу ему жену. Положение женатого бастарда завсегда лучше, надёжнее. И люди не считают за отребье, и в приличном обществе принимают. А я его очень люблю, этого пащенка.

Николетт принесла блюдо с жареной колбасой и миску моркови в сливках. И задержалась у стола, прислушиваясь к Рюффаю.

— Только невесту нужно сыскать такую же, понимаете, Витри? Благородного происхождения. Я слышал, у вас есть девчонка от служанки.

Окассен покраснел и посмотрел на гостя исподлобья.

— Я не могу сейчас сговаривать её. При сговоре обещают приданое, а у меня дела в этом году нехороши, — хмуро проговорил он.

— Чепуха, — усмехнулся Рюффаяй. — Я сам вам заплачу. Понимаете, друг мой, выбор у меня невелик. Или обручить с вашей, которая, как я слыхал, здорова и хороша собой, или в будущем соглашаться на вдову, калеку либо, что хуже всего — женить на крестьянке. Тогда парню вообще не пробиться в люди.

— Вы правы, мессир барон, — вдруг негромко поддержала Николетт. — О будущем детей нужно заботиться заранее.

Окассен резко обернулся к ней.

— А тебя кто спрашивал? Не лезь в мужские дела!

Губы Николетт дрогнули от обиды. Она молча ушла в кухню. Рюффай снова проводил её масляным взглядом.

— Зря вы так! Женщин нельзя обижать, — преувеличенно дружелюбным тоном сказал он. — Обиженная женщина неласкова, а значит — и наполовину не так сладка, как дама, довольная жизнью. Ну, что, заключим сговор? Обручим детей сейчас, а поженим лет через двенадцать, когда войдут в возраст.

Окассен понимал, что Рюффай обратился к нему только потому, что больше ни у одного рыцаря в округе не было внебрачной дочери подходящего возраста. Ситуация унижала его, но давала возможность получить деньги.

— Соглашайтесь, Витри, — фамильярно похлопав его по плечу, сказал Рюффай. — Это выгодно нам обоим. Кто ещё возьмёт вашу? Слуга или навозный крестьянин?

Окассен сидел мрачнее тучи. Ему противно было говорить о маленькой Бланке. Думая о ней, он всегда чувствовал такое отвращение, точно зачал её постыдным и противоестественным образом — не с женщиной, а со свиньёй или собакой.

— Хорошо, — сдавленно произнёс он. — За десять экю я согласен.

Рюффай без малейших колебаний согласился. Поболтав ещё немного о том, о сём, он предложил Окассену показать девочку.

— Матушка! — крикнул тот, подойдя к лестнице. — Приведите Бланку, пожалуйста!

Николетт сама поднялась наверх и в двух словах объяснила свекрови, в чём дело. Вдвоём они быстро переодели девочку в воскресное платьице и наскоро причесали.

Мадам Бланка сама отвела внучку в гостиную, а Николетт вернулась в кухню. Ей тоже было неприятно странное сватовство, и вовсе не из-за того, что Окассен унизил её при госте. К этому она давно привыкла. Тяжёлое отвращение комком стояло в груди, и Николетт не понимала, чем оно вызвано.

Мадам Бланка с недовольным лицом наблюдала, как Рюффай рассматривает девочку.

— Хорошенькая! — с сальной улыбкой сказал он. — На вас здорово похожа, сват!

Окассен хлебнул вина с таким видом, точно в кубке была навозная жижа. А Рюффай вытащил из кошеля на поясе красный леденец и протянул его ребёнку.

— Возьми, детка.

— Спасибо, — ответила Бланка, засовывая леденец в кармашек платья.

Она смотрела на Рюффая так же хмуро, как Окассен.

— А сколько тебе годиков, ты знаешь? — спросил барон.

— Конечно, знаю, — без запинки ответила девочка. — Три года.

Она правильно выговаривала все звуки и при разговоре с незнакомыми взрослыми всегда держала ручонки, как Николетт её научила, изящно сложив на животе.

— Ох, какая прелесть! — восхитился Рюффай. — А матушку твою как зовут?

— Урсула Маризи.

Витри понимали, что барон всего лишь проверяет умственные способности девочки. Мадам Бланка сухо поинтересовалась:

— А вы своего когда привезёте, мессир барон?

— Когда вам будет угодно! Конечно, вы имеете право посмотреть на него. Не волнуйся, крошка! — сказал он, обращаясь к девочке. — Жених у тебя будет красавчик!

Он взял её к себе на колени. А потом развязал кошель и отсчитал Окассену десять серебряных экю.

Как только Рюффай уехал, Окассен поспешил на кухню к жене.

— Ну, вот, — сказал он, показывая на ладони деньги. — Теперь сможем прилично обставить детскую.

Николетт молчала. Он подошёл сзади, обнял её за талию.

— Ну, не обижайся. Ты же знаешь, мне неприятно всё, что связано с этим ребёнком.

Она продолжала молча расставлять посуду по полкам. Окассен принялся целовать её в шею, шептать на уши всякие ласковые словечки. Николетт тихо проговорила:

— Я не обижаюсь, Окассен. Ты правильно сделал, что согласился. Только не приставай сейчас, мне надо детям кашу сварить.

— Хорошо, — покладисто ответил он.

Когда приезжал Рюффай, дома не было ни Урсулы, ни её мужа. Дамьен объезжал господские поля, Урсула навещала свою мать в деревне. Николетт рассказала ей о сговоре с Рюффаем. Она думала, что подруге будет всё равно. Урсула вообще не обращала внимания на старшую дочку, полностью переложив заботу о ней на Николетт и мадам Бланку.

— Где эта сволочь? — с тихой яростью спросила Урсула, вскочив с табуретки.

— Кто? — испуганно воскликнула Николетт.

— Твой муж.

— Он пошёл на конюшню, посмотреть, зажили ли дёсны у его коня. Не ходила бы ты к нему, Урсула! Только нарвёшься на неприятности.

Урсула даже не дослушала Николетт, сорвалась с места и побежала к конюшне.

— Мессир Окассен! — крикнула она, остановившись на пороге. —

Он обернулся. Раздражённо отбросил волосы со лба.

— Что тебе, девка?

— Я больше не твоя девка, — злобно проговорила она. — Ты отказался от меня, отказался от дочки. Какое ты имел право продать её за десять монет?

Окассен шагнул к ней, сжав руку в кулак, точно собирался ударить.

— Не смей говорить со мной на ты, — надменно произнёс он. — Пошла вон отсюда!

— По закону Бланка — дочь Дамьена Маризи, — крикнула Урсула. — А он свободный человек, не твой крепостной. Почему же ты распоряжаешься его дочерью?

— Прекрасно знаешь, почему, — ответил Окассен. — Ребёнок мой, я его содержу, а фамилию свою дать не могу, потому что так не принято. И я не обязан объясняться перед тобой. Ты мне никто, просто шлюха, с которой я спьяну переспал несколько раз.

— Как же я тебя ненавижу! — стиснув зубы, проговорила Урсула.

Окассен шагнул к ней и за её спиной запер дверь конюшни на щеколду. Губы его скривились в презрительной усмешке.

— Правда? Ненавидишь?

Глаза Урсулы сверкнули сумасшедшими бликами. Она прижала к груди руки, сжатые в кулаки.

— Не трогай меня! Я замужем! Сейчас закричу, позову Николетт!

Окассен легко отвёл в стороны её руки, дёрнул шнурки корсажа. Урсула вмиг стала вялой, точно все жизненные силы её покинули.

— Правда, ненавидишь? — снова спросил Окассен, стиснув в ладонях её груди.

Тяжело дыша, Урсула закрыла глаза. Он взял её за талию и без труда увлёк на кучу соломы. Она открыла глаза и, обхватив Окассена руками за талию, потянула к себе.

— Нет, я хочу по-другому, — сказал он и перевернул Урсулу так, что её ладони и колени упёрлись в пол.

Она сдавленно стонала, подаваясь навстречу его напору, а он повторял хриплым шёпотом:

— Ну, что же ты не зовёшь Николетт? Тебе же не нравится? Ты ведь меня ненавидишь?

Обессиленная, с полными слёз глазами, Урсула обернулась и поцеловала его в губы. Окассен беззлобно отстранил её.

— Ладно, отстань от меня. Иди отсюда, пока никто не увидел.

Завязывая пояс, он сплюнул на пол. Словно хотел освободиться от вкуса её поцелуя.

Помолвку сыграли через две недели. Перед этим на воскресной мессе в церквях Витри и Рюффая было объявлено об обручении. Николетт занялась подготовкой к застолью — велела заколоть поросёнка, а потом целых три дня подряд набивала колбасы, жарила кур и голубей, пекла пироги.

Урсула помогала, но была молчалива и мрачна, наверное, впервые после того, как вышла замуж.

— Ну, хватит тебе дуться! — добродушно сказала ей Николетт. — Рюффай — богатый человек, и сынок у него красивый и умненький. Всё складывается удачно для девочки.

— Мои голоса говорят, что всё будет плохо, — не глядя на подругу, ответила Урсула. — Очень, очень плохо!

И закрыла ладонями лицо. Когда речь заходила о голосах или видениях, Николетт предпочитала молчать. Она чувствовала при этом странное ощущение неловкости, словно стыдилась, что сама не умеет проникать в иные миры. С другой стороны, ей было слегка противно — слишком уж поведение Урсулы и Окассена смахивало на притворство.

Снова полы в доме усыпали свежей травой и цветами, а над дверями развесили гирлянды из зелёных веток. Николетт сплела два венка для юных обручённых. У Бланки венок был из ромашек, а у её маленького жениха Реми, сына Рюффая — из полевых маков.

— Какая прелесть! — восхищённо сказала Мелинда де Гюи. — Какой же у вас прекрасный вкус, Николетт! Были бы вы мужчиной, могли бы расписывать дворцы и храмы фресками.

— Что вы! — смущённо возразила Николетт. — Я не очень искусно рисую. У меня только вещи получаются хорошо — вышивки, украшения. Окассен в детстве отлично рисовал. Но это давно было, когда его покойный отец обучал нас грамоте.

Вспомнив об этом, она невольно опечалилась, потому что опять подумала о Бастьене. Вот он-то рисовал лучше всех, и играл на лютне, и пел. Даже почерк у него был изящнее, чем у любой барышни. Да что толку вспоминать об этом и рвать себе душу?

— А кто повезёт до церкви нашу невесту? — громогласно спросил Рюффай.

Он сидел верхом, держа в седле перед собой сына, невероятно хорошенького в маковом венке. И вызывающе смотрел на Окассена.

— Я могу, — с готовностью сказал Дамьен.

— Думаю, ты должен везти Бланку до церкви, — негромко сказала Николетт мужу.

— Ни за что, — ледяным тоном ответил он.

— И как это будет выглядеть в глазах Рюффая? — спросила Николетт. — Ты заключил сговор, взял выкуп, а теперь не хочешь признавать, что это твоя дочь?

— Если ты будешь допекать меня этим, я вообще в церковь не поеду! — рявкнул Окассен.

— Нет, — жёстко ответила она. — Это я не поеду. Делай, что хочешь, мне всё надоело до смерти!

Она повернулась и ушла в дом. Во дворе повисла напряжённая тишина. Мелинда сказала, словно сама себе, но очень громко:

— Зачем собирать гостей, если в семье такие неурядицы?

— Давайте-ка я потолкую с мадам де Витри! — хитро улыбнувшись, предложил Гюи. — Я умею уговаривать даже сборщиков налогов, а они гораздо капризнее дам!

Его шутка немного разрядился обстановку, и Рюффай прикрикнул на Окассена:

— Ну, что стоишь столбом, сват? Твоя вина, тебе и каяться!

Окассен вспыхнул от внутреннего гнева, но возразить не посмел. Побежал в дом. Николетт не было ни в кухне, ни в трапезной. Она лежала в спальне вниз лицом и безудержно рыдала. На подушке рядом с ней белел лист пергамента. Окассен сразу узнал письмо Бастьена, которое привезли два года назад Лайош и Миклош. Признаться, Окассен и не знал, куда подевалось письмо. Оказывается, оно хранились у Николетт всё это время…

— Значит, вот оно что? — яростно выкрикнул Окассен, схватив письмо. — Ты до сих пор по нему сохнешь, подлая?

Николетт подскочила с подушек и заговорила быстро, громко, с отчаянной смелостью человека, которому нечего терять:

— Да, до сих пор! До сих пор люблю его, потому что он добрый, благородный, храбрый! А тебя не за что любить, ты просто злобный трус с чёрной душой!

Лицо Окассена перекосилось то ли от гнева, то ли от боли. Николетт схватила его за руку, рванула её к себе:

— Давай, ударь меня, избей, изнасилуй, пусть люди слышат. Тебе же на всех наплевать, верно? Так и мне тоже наплевать!

Он вырвал у неё руку. Сполз с кровати на пол, склонился лицом к своим коленям и разрыдался. Давился слезами и бил кулаком по полу. Николетт вспомнила — так он делал в детстве, когда не давали ему любимого лакомства или не пускали гулять.

— Ты что? — испуганно пробормотала она, бросившись к нему. — Успокойся, братец, не дай Бог, кто увидит. Мужчинам нельзя так себя вести.

Она заставила его подняться с пола, подвела к умывальному тазу. Поливала из кувшина себе на ладонь и умывала его, ласково уговаривая:

— Забудь, что я сказала! Я так не думаю. Просто ты разозлил меня своим упрямством. Пойдём к гостям, а то они Бог знает, что подумают.

— Зачем тогда ты хранила это письмо?

Он перестал рыдать, но руки у него всё ещё дрожали, рот нервно кривился.

— Оно лежало у матушки в шкатулке со всеми семейными письмами. Я взяла оттуда, чтобы тебя позлить.

Николетт обняла его за талию и сама поцеловала в губы.

— Пожалуйста, пойдём вниз. И довези девочку до церкви, чтобы все были довольны.

Окассен молча кивнул. Они вышли к гостям, и Николетт спросила, как ни в чём ни бывало:

— Где Бланка? Давайте её сюда!

Она поправила на девочке венок, усадила её на седло впереди отца и перекрестила их обоих. Всю дорогу Окассен с сумрачным лицом придерживал Бланку за талию, а потом ввёл в церковь за ручку.

Дальше праздник пошёл без заминки. Гости ели и пили, пока не утомились, потом велели Дамьену поиграть на лютне. Мелинда села к нему в пару, и они запели любовную балладу, от которой сердце у Николетт сладко защемило — её часто пел Бастьен. Но она не успела сильно опечалиться, потому что тут кузен Альом крикнул:

— Смотрите на наших обручённых!

Все обернулась к Бланке и Реми, которых в начале обеда усадили вдвоём в торце стола, напротив Окассена и Николетт. Реми кормил Бланку куском сладкого пирога, а она гладила его по волосам. Дамы завизжали от умиления, мужчины зааплодировали.

— Налейте им тоже вина! — потребовал Рюффай. — Сладкого!

Детям дали по крошечной рюмке, заставили выпить залпом и поцеловаться. Реми чмокнул девочку в щёчку. Но она звонко крикнула:

— Нет! Большие целуются вот так!

И прижалась липким от вина ротиком к губам Реми. Трапезная задрожала от общего хохота.

— Каков темперамент у малышки! — воскликнул Гюи. — Я готов подождать двенадцать лет, чтобы драться за неё на дуэли!

— Через двенадцать лет я ещё буду вполне жива, сударь мой! — в тон ему проговорила Мелинда.

И снова все хохотали. Даже Урсула, которая всё время до помолвки провела в мрачном молчании. Даже Окассен, сидевший после ссоры с Николетт, как замороженный. А теперь и он хохотал, хлопая себя по коленке и обнимая жену за талию.

— Ох, а невеста-то спит! — воскликнула Николетт.

Бланка заснула, опустив головку на стол среди тарелок и кубков. Николетт взяла её на руки и понесла наверх, в спальню.

— Тётушка? — пробормотала сквозь сон девочка.

Она всегда так называла Николетт.

— Спи, спи, детка!

Николетт отнесла её в новую детскую, где Бланка обычно ночевала с Робером и Дени. Сейчас старший мальчик был на празднике, со взрослыми, а Дени спал в колыбели, и нянька дремала около него на тюфяке, постеленном прямо на полу.

Николетт уложила девочку и тотчас сдавленно ахнула. На подушке Бланки поблёскивала в свете ночника толстая золотая цепь. Та самая, которую Окассен подарил Урсуле на свадьбу! Николетт взяла её кончиками пальцев и увидела, что с цепи капает кровь.

Вся дрожа от ужаса, Николетт пошла вниз с окровавленной цепью в руке. Показала свою находку всем присутствующим в трапезной. Поднялся общий гул, люди ахали, строили догадки, ужасались.

— Дайте-ка сюда! — потребовал Рюффай.

Он обнюхал цепь и со знающим видом заявил:

— Кровь не человеческая!

— Ну, добыть кровь сегодня было нетрудно, — растерянно сказала Николетт. — Мы с утра зарезали гуся и трёх кур. Но кому же понадобилось такое устраивать?

— Тому, кто украл, — усмехнулся Гюи. — Теперь ясно, что вор — кто-то из своих!

— А может, и из чужих! — сердито ответила мадам Бланка. — Тут много тех, кто и на свадьбе Урсулы был.

— Ох, друг мой, — сказал Гюи, обернувшись к Окассену, — я бы на вашем месте всех слуг перепорол, но дознался бы, кто творит эдакую чертовщину.

— Уж очень похоже на колдовство! — воскликнула Одилия, жена Альома.

Все перекрестились.

— Точно! Колдовство! — побледнев, повторил Окассен и уставился на Урсулу.

Гости, все, как один, тоже посмотрели на неё. Урсула испуганно взмахнула руками и попятилась назад. Но Николетт тут же привела общество в разум.

— Бог с вами! Не сама же Урсула на свадьбе ударила себя по голове и порезала ножом!

История с цепью так и осталась невыясненной. Когда гости разъехались, Окассен сказал, что надо бы снова вызвать из монастыря отца Оноре, чтобы он освятил дом. Но мать напомнила ему о деньгах, которые придётся заплатить монаху, и Окассен замолчал.