Счастливчик

Глава 16 Странная свадьба, нежданные гости

Сразу после первого оглашения в церкви Урсула начала шить себе свадебное платье, не белое, конечно, но светлое. Николетт взяла на себя более тонкую работу — вышивала верхние рукава платья серебряными цветочками. Они сидели вдвоём на скамейке в саду, а младенцев укладывали рядом с собой в квадратную виноградную корзину. Робер улыбался и протягивал ручонки к воробьям, мелькающим над кронами яблонь. Маленькая Бланка хмурилась и повторяла на одной ноте бесконечное: «вававававава».

— Мне кажется, девочка рано заговорит, — сказала Николетт, погладив Бланку по щёчке.

Не глянув на дочь, Урсула мечтательно проговорила:

— Дамьен сказал мне, что люди, рождённые в одном месяце, схожи характером. А мы с ним оба родились в апреле. И знаешь, правда, очень похожи. Иногда прямо мысли друг друга читаем. У меня никогда раньше такого не было.

Николетт молча вышивала.

— А когда родился Бастьен? — спросила Урсула. — Ты знаешь?

— Не надо, Урсула, — тихо ответила Николетт.

Конечно, она помнила — Бастьен родился в начале марта. А она и Окассен — оба в мае, с разницей в одну неделю. Значит, всё это неправда о сходстве характеров. Сладкая ложь, как все песни, сказки и романы о любви.

Свадьбу Урсулы и Дамьена сыграли в сентябре, когда часть урожая уже была собрана. Витри решили устроить маленький праздник — зарезали телёнка, пригласили на свадьбу старшую челядь окрестных дворян, а для себя — маркиза де Гюи и кузена Альома, конечно, обоих с супругами. Столы с угощением поставили во дворе, лишь господа ужинали в трапезной.

Николетт заранее велела крестьянским детям принести из лесу свежей травы, цветов и веток. Весь пол в первом этаже дома усыпали зеленью, и чудесный аромат кружил гостям головы не хуже вина. Под потолком и над дверями Николетт развесила гирлянды из цветов и веток. И спальню Урсулы украсила цветами, так, что комната превратилась в чертог лесной принцессы.

— Как красиво! — восхитилась Мелинда де Гюи. — Кто это придумал?

— Моя жена, конечно! — гордо сказал Окассен, обнимая Николетт одной рукой за талию. — Жаль, на нашей свадьбе такого не было!

Николетт невольно бросила на него короткий обиженный взгляд. И это не ускользнуло от единственного, но очень хитрого ока маркиза де Гюи. Как ни старалась Николетт ради Урсулы выглядеть счастливой и беззаботной, сердце её точила печаль. Слишком всё это напоминало ночь её помолвки с Жераром, когда она впервые отдалась Бастьену. Так же играли рожки и скрипки, так же плясали во дворе слуги и служанки…

Окассен прервал её тягостные мысли:

— Где Урсула? Позови её, я хочу сделать ей свадебный подарок.

Урсула сначала помрачнела, но, глянув на Окассена, сразу успокоилась. Он был слегка навеселе и благодушно улыбался.

— Один человек как-то сказал мне, что я подарю эту вещь своим дочерям. Так я и сделаю. Пусть это пойдёт в приданое твоей Бланке, когда она вырастет. Подарок тебе.

Он протянул новобрачной толстую золотую цепь, ту самую, что хотел отдать Бастьену, как приданое Николетт. Урсула радостно засмеялась, поцеловала ему руку и тут же надела цепь себе на шею. Только сейчас Николетт поняла, как на самом деле красива её подруга — сияющие чёрные глаза, кудри до самой талии, чувственность, скрытая в улыбке и посадке головы.

— А пойдёмте, мессир Окассен, потанцуем? — вдруг сказала Урсула с непривычной для неё смелостью.

— Пойдём! — тотчас согласился он.

Гости восторженно захлопали, а кто-то из парней крикнул: «Да здравствует Витри!». Окассен с Урсулой танцевали в середине большого хоровода и оба хохотали от восторга.

— Пойдёмте и мы с вами, мадам, — проговорил над ухом Николетт знакомый нахальный голос.

Она не успела возразить, Гюи схватил её за запястье и повёл к танцующим.

— Вы сегодня просто изумительно красивы, — сказал он ей. — Я до сих пор не забыл нашу дивную ночь. А вы помните?

Николетт промолчала. Отвернувшись от Гюи, наблюдала, как Урсула в танце потянулась к Окассену и что-то сказала ему на ухо. И он с довольным видом засмеялся, тряхнув волосами.

— Да-да, — насмешливо проговорил Гюи, проследив за взглядом Николетт. — Он лишил вас чести и счастья, а теперь бесстыдно держит дома наложницу. Но мы-то с вами понимаем смысл этой фальшивой свадьбы.

— Прекратите, господин маркиз, — сдавленно сказала Николетт.

— Подарите мне ещё десять ночей, — склонившись к уху Николетт, сказал Гюи. — И я навсегда избавлю вас от этого злобного щенка. Подумайте, милая! Всего десять ночей! Вы благополучно овдовеете и сможете уехать к своему возлюбленному.

Николетт вырвала у него руку и ушла в дом. Гюи посмотрел ей вслед с шельмовской ухмылкой.

Окассен догнал её на крыльце.

— Ты куда?

— Скажу, чтобы подавали сладкое, — ответила она, не глядя ему в лицо.

— Зачем ты танцевала с Гюи? — сердито спросил он. — Я не разрешаю тебе танцевать ни с кем, кроме меня.

— Но ты же танцевал с Урсулой, — устало отозвалась она. — Почему мне нельзя?

— Потому что мне это не нравится. Я запрещаю. Ты поняла?

Он повысил голос, и Николетт оглянулась — не услышал ли кто. Только Гюи смотрел издали и усмехался.

— Хорошо, я больше не буду. Дай, я пройду на кухню.

Господа вернулись в дом к десерту — сладкому пирогу, бланманже и фруктам. Слуги продолжили угощаться и танцевать во дворе. Потом кузен Альом высунулся в окно и закричал:

— Там через костёр прыгают! Пойдёмте смотреть!

Все побежали гурьбой. А Николетт загасила огни в трапезной, чтобы не случилось, не дай Бог, пожара, и всего с одной свечой пошла наверх, проведать детей. С ними оставили тринадцатилетнюю девчонку, сестру конюха Матье, разрешив ей пригласить подружку. Николетт покормила младенцев, приложив их к груди одновременно. Робер наелся быстрее и заснул прямо на руках у Николетт. Бланка дольше впивалась в сосок, словно никак не могла насытиться. «Бедное создание», — подумала Николетт, глядя на девочку. — «Не нужна ни отцу, ни матери».

Со двора неслись радостные визги, хохот, нестройное пение. Николетт выглянула в окно и увидела, что Гюи прыгает через костёр, держа на руках Мелинду. Подражая ему, Альом тоже подхватил свою жену и прыгнул, но промахнулся и угодил сапогом в костёр, чем вызвал ещё больше криков и смеха.

Николетт затворила окно, перепеленала детей и пошла вниз. У подножия лестницы едва не упала, споткнувшись обо что-то тёмное. Поднесла свечу и взвизгнула от ужаса — на полу в луже крови лежала Урсула.

— Помогите! Помогите! — дико закричала Николетт.

Народ со двора толпой хлынул в дом. Принесли факелы. Дамьен и Окассен подняли Урсулу с пола.

— Она живая! — крикнула Николетт, потрогав пульс на шее подруги.

Урсула была ранена в двух местах. Между лопаток — порез, словно от острия кинжала, затылок разбит чем-то тяжёлым. Пока Николетт и мадам Бланка осматривали Урсулу, гости топтались вокруг и шумно переговаривались.

— Неужто помрёт?

— Кто ж её так?

— И когда успели?

Николетт закричала, перекрывая этот шум:

— Уходите все во двор! Дамьен, неси её в спальню! Жилонна, воды, полотна, живо!

Когда Урсулу уложили на кровать, Николетт сама раздела её и внимательнее изучила раны. На спине был неглубокий порез, затылок разбит, но не до кости. Николетт обмыла пораненные места крепким вином и перевязала. Урсула уже пришла в себя и плакала не столько от боли, сколько от испуга.

— Кто же это сделал, детка? — спросила её мадам Бланка.

— Я не знаю. У меня подол платья оборвался, я зашла в дом, чтобы подшить его. И тут меня ударили по голове. Было темно, я никого не видела.

Николетт оставила её с Дамьеном и спустилась вниз. Музыки во дворе уже не было, люди обсуждали странное происшествие.

— Кому она могла помешать, боже мой? — изумлённо воскликнула Мелинда.

Николетт непроизвольно посмотрела на Окассена. Он был бледный, испуганный не меньше, чем Урсула.

— А цепь? — спросил он, заметив взгляд жены. — Цепь — на ней?

Николетт побежала наверх, спросила, хотя ясно помнила — когда раздевала Урсулу, цепи на ней не было. Они с Дамьеном обыскали всю спальню, но нигде не нашли подарка.

— А ведь она весь вечер ходила в этой цепи, — растерянно сказал Дамьен.

— Всё ясно, как белый день, — заключил Гюи, когда Николетт рассказала всё во дворе. — Её не собирались убивать. Оглушили да кольнули ножом, чтобы потеряла кровь и провалялась подольше. Это кто-то из слуг на цепь польстился.

Он предложил обыскать всех гостей из «простых», но смысла в этом не было. Половина приглашённых уже ушла. Кроме того, у вора было предостаточно времени, чтобы спрятать цепь — в саду или в сараях, например. На том странная свадьба и закончилась. Только мужчины остались в трапезной, где они пили и горланили до глубокой ночи.

До самого Рождества ничто не омрачало жизни семейства Витри. О происшествии на свадьбе забыли, только мадам Бланка иногда сокрушалась о пропавшей цепи. Урсула уже снова ходила беременная, теперь от законного мужа.

Вскоре после Рождества вдруг невероятно потеплело. Словно наступил май, а не январь, даже зелёная травка пробилась во дворе. Через неделю вновь похолодало и даже выпал небольшой снежок. Но удивительное явление природы продолжало занимать умы людей. Все видели в странном потеплении предвестие беды.

— Бродячие торговцы рассказывают, в Париже шёл дождь из горящих камней, — сказал кузен Альом, сидя с Окассеном и аббатом за бутылкой вина. — Это не к добру!

— Не к добру, — как эхо, повторил Окассен. — И эта жара среди зимы — отчего?

— Близится конец света, — уверенно изрёк аббат. — Люди перестали бояться Бога. Давеча украли из церкви восемь свечных огарков.

— Это бабы! — засмеялся Альом. — Нитки вощить.

— Церковь — дом Господа, — строго возразил аббат. — Если люди не стыдятся обкрадывать Бога, значит, недалеко до конца света. Вот увидите, летом налетит саранча и сожрёт все посевы. Или наступит засуха. Или женщины перестанут рожать детей.

Окассен испуганно посмотрел на Николетт. После рождения Робера прошло уже семь месяцев, а она больше не беременела. Только вчера ночью он спрашивал — почему? «Потому что я кормлю грудью», — спокойно ответила она.

— Лучше скажите — англичане придут, — усмехнулся Альом. — Это похуже всякой саранчи. Кузина, у тебя нет ещё пирожков?

Николетт молча пошла на кухню, но не успела отнести пирожки на стол. Со двора послышался лай собак.

— Кого там принесло? — крикнул Окассен. — Отворите кто-нибудь!

Николетт сама отперла дверь и ахнула, увидев на пороге двоих высоких мужчин в чужеземной одежде. Они были знакомы ей, как далёкий сон, как прекрасные видения из раннего детства.

— Лайош, Миклош! А где мессир Себастьен? — дрогнувшим голосом спросила она.

Венгры поклонились. И Лайош с достоинством ответил:

— Сам он не приехал, прекрасная мадам, но прислал подарки и письмо.

Вся дрожа от сладкого предвкушения, Николетт провела слуг Бастьена в трапезную. И увидела, как лицо Окассена тотчас покрылось нервной бледностью. Он переводил тревожный взгляд с венгров на Николетт. Неизвестно, что он учинил бы, не будь здесь аббата и Альома.

— Матушка! — крикнул он. — Спуститесь вниз, тут гонцы из Венгрии!

Лайош снял с шеи шнурок с ключом и протянул его Николетт. Она быстро отперла большой кованый ларец, который Миклош поставил на лавку.

Сверху лежало письмо без печати, просто лист пергамента. Николетт развернула его, но не успела прочесть и строчки — Окассен выхватил у неё письмо. И сам стал читать вслух:

— Любезная тётушка, кузен и кузина! Надеюсь, моё послание дойдёт к вам благополучно, и вы получите подарки, как рождественские дары. Моя жизнь в Венгрии сложилась хорошо, благодарение Господу. Сейчас я служу в королевской гвардии. Мой батюшка и брат здоровы и счастливы, и шлют вам привет. Надеюсь, что кузина родила здоровое дитя и молюсь за него. Храни вас Господь и благослови мадонна мадам Бланку, которая была мне вместо матери. Передайте мой привет дяде Ролану и всей его семье, а также Урсуле и нашим слугам. Я вас всех люблю. Бастьен де Суэз.

Мадам Бланка, расчувствовавшись, заплакала. Альом весело воскликнул:

— Эх, какой замечательный человек наш Бастьен! Он никогда не помнил зла.

— Какого зла? — раздражённо спросил Окассен. — Мы с ним были, как родные братья. Но из-за женщины и братья ссорятся.

— Женщина есть западня и зло, — поучительно сказал аббат. — А что в ларце?

Николетт принялась доставать подарки, и каждый из них вызывал общий возглас восторга. К вещам были приложены записочки, для кого это. Мадам Бланке предназначалась ковровая шаль изумительной красоты, аббат сказал, что она, несомненно турецкой работы — такие ценятся дороже всего. Дяде Ролану и Альому были присланы кинжалы дамасской стали, Окассену — немецкий самострел, какого не было, наверное, у самого графа. Бастьен не забыл даже Урсулу, прислав ей золотой браслет с жемчугом.

На дне ларца обнаружился маленький футляр из алого бархата с запиской «Николетт де Витри». Окассен выхватил его из рук жены, сам открыл. Внутри оказалось золотое кольцо в виде оливковой веточки с ягодками из крошечных рубинов. Николетт взяла его и обнаружила на кольце надпись, сделанную мельчайшими буквами: «Bocsáss meg».

— Это не по-французски, — удивлённо сказала она.

Окассен взял у неё кольцо.

— И не по-латыни, — хмурясь, проговорил он.

Аббат, знавший немного греческий и итальянский, отметил, что надпись сделана не на этих языках.

— Наверное, Себастьен велел написать на своём наречии, венгерском, — сказал он.

Окассен протянул кольцо Лайошу и попросил прочесть, но венгр только ухмыльнулся.

— Мы букв не разумеем, господин.

С великой неохотой Окассен вернул колечко жене. Она надела его на палец и захлопотала, разогревая ужин для Лайоша и Миклоша. Потом аббат и Альом распрощались, венгров устроили на ночлег в комнате для слуг, а домочадцы отправились спать.

Николетт проверила детей и вошла в свою спальню. Окассен неподвижно стоял посреди комнаты, глядя в одну точку. Николетт молча расстелила постель, взбила подушки. За всё это время он даже не шевельнулся. Но она даже не замечала его, так радостно было у неё на сердце. Она сняла с Окассена сапоги, разулась сама, погасила все свечи, кроме одной.

— Я знаю, он нарочно это сделал, — вдруг сказал Окассен.

— Что? — отсутствующим тоном спросила Николетт.

Она сняла платье и, сидя в кровати, заплетала на ночь волосы.

— Он нарочно написал на кольце что-то для тебя.

— А разве я понимаю по-венгерски? — всё так же равнодушно ответила она.

На губах её играла лёгкая улыбка, глаза были полны нежности.

— Откуда мне знать, может, он научил тебя? — с тревогой спросил Окассен.

Он разделся и лёг к Николетт под одеяло.

— Почему ты улыбаешься?

— Просто так.

Она трогала колечко на пальце и чувствовала, как снова врывается в её душу тёплый ветер из той волшебной весны, аромат луговых трав, щебет птиц под облаками, которые любовались сверху ею и Бастьеном.

— Я знаю, ты о нём думаешь. Не смей улыбаться! — крикнул Окассен. — Я тебя сейчас так тресну, что разучишься улыбаться навечно!

Николетт очнулась от его крика. Приподнявшись, задула последнюю свечу. И сказала тихо:

— Не кричи, пожалуйста. Детей разбудишь, и матушка услышит.

— Мне наплевать! Я не позволю себя унижать, слышишь ты, дрянь!

Он крепко схватил её за плечи, тряхнул, но не ударил. Николетт проговорила тихо:

— Послушай, давай не будем ссориться. Что на тебя нашло? Ведь его здесь нет.

Окассен тяжело дышал, но отпустил её и лёг рядом. Руки его быстро скользнули к ней под рубашку, он жадно гладил её и целовал так сильно, словно кусал. Николетт закрыла глаза, снова потрогала колечко на пальце и порадовалась, что в спальне темно, и Окассен не видит её улыбки.

«Я буду представлять, что это ты, Бастьен. Не буду обращать внимания на его злость и грубость. Я знаю, что ты думаешь обо мне, и понимаю, что написано на кольце, хотя и не знаю твоего языка», — сладко жмуря глаза, думала она.

Чувствуя её покорность, Окассен стал ласкать её нежнее, и теперь Николетт уже не так сложно было вообразить, что она лежит в объятиях Бастьена. Она настолько погрузила себя в эти мечты, что стала отвечать на поцелуи. Даже положила ладонь на то, до чего никогда прежде не дотрагивалась, погладила дрожащими от желания пальцами.

— О! — пробормотал Окассен. — С каких пор ты стала такой бесстыдницей?

Непонятно было, понравилось ему это или испугало. Николетт словно не слышала его. Продолжала мысленно разговаривать с Бастьеном: «Почему ты не приехал за мной, когда бежал из Брешана? Прокрался бы ночью, перелез бы через ограду. Я уехала бы с тобой в одной рубашке и босая. Ведь кроме тебя, я не полюблю больше ни одного мужчину. Ни с кем не будет мне любовного блаженства».

Окассен целовал её живот, спускаясь всё ниже, пока Николетт не задрожала в сладостной истоме. С губ её сорвался тихий стон. Никогда прежде Окассену не удавалось вырвать у неё это свидетельство счастья. Больше того, она сама обняла его за талию, сама повлекла к себе, обвила ногами. И почти сразу вскрикнула и задрожала, от чего тотчас истёк его сок. Тяжело дыша, Окассен прижимал Николетт к себе и целовал, повторяя:

— Как я тебя люблю! Как люблю!

«Теперь я всегда буду представлять, что это ты, Бастьен, — мысленно сказала она. — Прости, что я вынуждена так делать. Хоть легче будет выносить эту пытку».