Ты - не мой тип

Глава 9. Марина

Почему именно он? Почему вдруг так? Мы столько раз били друг друга словами, словно щитами — каждый — свой. Он всегда был для меня каменной стеной, неприступной и холодной. Я — колючей, раздражающей, та, кто не даёт дышать. Мы недолюбливали друг друга. Или, по крайней мере, так мне казалось.

Я не знаю, когда это начало меняться. Может, я просто устала от этой борьбы. Может, он устал от того, что я для него — постоянное раздражение, которое он не может выкинуть из головы. Но почему теперь, когда я открываю глаза — он смотрит на меня иначе?

Он не мой тип. Никогда не был. Но почему я теперь готова сдаться? Почему каждая мысль о нём заставляет меня дрожать, даже когда я пытаюсь себя убедить, что это не так?

Я боюсь, что если позволю ему войти, он увидит меня настоящую — со всеми шрамами и страхами. И что тогда? Что если он отвернётся?

Когда Марк касается моей щеки — медленно, осторожно, как будто я могу раствориться, — я замираю. А потом он целует меня. И мир рушится.

Мягко. Легко. Без давления. Но от этого я теряю равновесие сильнее, чем если бы он сорвал с меня всю одежду. Это не просто поцелуй. Это будто прикосновение к какой-то внутренней двери, которую я так долго держала запертой.

Я чувствую, как моё тело отвечает. Как трепещет под кожей, отзываясь на каждую его эмоцию. Мои пальцы дрожат. Я ловлю себя на мысли, что хочу провести ладонями по его груди. Почувствовать, как он напрягается от моих прикосновений.

Я тянусь — сама. К его губам. И целую. На этот раз — я. И как только наши рты сливаются, всё становится слишком.

Слишком живо. Слишком горячо. Слишком по-настоящему.

Что я делаю?

Я отстраняюсь. Губы горят, сердце грохочет. Марк смотрит, как будто хочет сорваться, но сдерживает себя.

— Прости, — шепчу я. — Я.. я не могу.

Он ничего не говорит.

Выхожу из воды. Быстро. Почти бегу к домику, обернувшись только один раз. Марк всё ещё стоит в озере. Один. Полуобнажённый. И абсолютно реальный.

В домике темно и тихо. Только моё дыхание. И моё сердце, колотящееся, как у пойманного зверька.

Я скидываю одежду и оборачиваюсь в полотенце. Руки дрожат. Ноги ватные.

Почему я сбежала? Потому что я — не для таких мужчин. Потому что Марк — это жизнь, в которой я никогда не была. Потому что, если я позволю себе раствориться в нём, я больше не соберу себя обратно.

Он слишком.

Слишком красив. Слишком уверенный. Слишком опасный.

А я? Я смесь неуверенности, страхов и давних шрамов.

Он не должен так на меня смотреть.

Потому что если он продолжит — я сорвусь.

Я забуду, почему выжила, почему прячусь.

Забуду, чтоеёбольше нет. Что это я держала руль. Что этомоя ошибка.Моя вина.

Что я — не та, кого должны любить.

Анна бы рассмеялась. Сказала бы: «Дыши, Марин. Просто дыши».

А я не умею. Не с тех пор, как она перестала.

Я помню, как мы сидели в машине. Я рулила, она крутила радио. Мы спорили о какой-то глупости — она хотела включить Лану Дель Рей, я — тишину.

И вот она смеялась. Этот смех… он до сих пор звенит у меня в ушах.

А потом — крик. Скрежет. Удар. Тьма. Я проснулась. А её — больше не было.

С тех пор я не вожу. Не езжу по ночам. Не пою под радио. И не позволяю себе жить.

Иногда я думаю, что у Анны была бы куда лучше жизнь, чем у меня. Она была светлее. Ярче. Настоящее солнце, которое любили все. Улыбка, которую невозможно забыть. Шумная, дерзкая, немного взбалмошная — и в то же время такая... живая. Она умела быть в центре внимания и никому не казаться назойливой. Просто все вокруг тянулись к ней. Даже я.

Она была старше всего на год, но вела себя так, будто была моей старшей сестрой по праву рождения. Всегда защищала меня. Всегда чувствовала, когда мне плохо. А теперь её нет. Потому что я села за руль.

Потому что я не справилась.

Потому что на скользкой трассе, когда фура вылетела на встречку — я держала руль. Я тормозила, в панике выкручивая руль в сторону. Я перевернула машину.

Дома у родителей мы больше не говорим об Анне. Её нет — ни на фотографиях, ни в разговорах. Но я знаю, что они винят меня. Мама говорит, что "время лечит", но, когда я приезжаю к ним — она всегда смотрит мимо. Папа не поднимает глаза от газеты. Они не говорят вслух, но я это чувствую кожей. Каждый взгляд, каждую тишину за ужином.

Они не простили. Я сама себя не простила.

С тех пор я будто... остановилась. Живу так, как будто занимаю чужое место. Будто дышу воздухом, который должна была вдыхать она.

И да, я не пускаю мужчин слишком близко. Не потому, что не хочу. А потому что не имею права.

Любовь — это для живых. А я давно себя такой не считаю.

Когда мужчина смотрит на меня с интересом, я чувствую не радость, а вину. Как будто предаю память сестры, которая больше никогда не сможет влюбиться. Никогда не узнает, что это — чувствовать страсть. Никогда не выйдет замуж. Никогда не станет мамой.

А я могу. И именно поэтому не должна.

Это мой крест. И я несу его молча.

Я научилась смеяться. Делать вид, что всё хорошо. Ходить на работу. Быть "невидимой", чтобы не привлекать внимание, которого не заслуживаю.

Но иногда, когда кто-то, как Марк, смотрит на меня так, словно я — что-то большее, чем просто "фон" в чужой жизни... я почти верю, что тоже могу жить.

Почти. Но потом вспоминаю. И снова ставлю между собой и миром стену.

Выключаю свет, кутаюсь в одеяло и пытаюсь уснуть.

Я уехала утром, чуть раньше запланированного. Погода была пасмурная, всё вокруг казалось каким-то нечетким, будто еще не проснувшимся. Я не видела Марка. И не ждала, если честно.

Москва встретила привычным ветром и равнодушием. Шуршание шин, гудки такси, серое небо и тот самый привкус — смесь бензина, кофе из бумажного стакана и вечной усталости.

Оля приехала ко мне вечером. Как всегда — с вьющимися волосами, в клетчатой рубашке, с роллами в одной руке и бутылкой вина в другой.

— Так, выкладывай, — бросает с порога, — у тебя лицо, как у героини после сцены с горячим миллионером, которая закончилась не постелью, а моральным коллапсом.

Я фыркаю.

— Удивительно точный диагноз.

— Выкладывай.

— Он дьявольски горяч, — говорю, открывая вино. — Мы… чуть не… ну, ты поняла. Озеро. Ночь. Всё как в сопливо-романтичной драме. И он… поцеловал меня.

Оля хлопает ресницами.

— О, черт. — Оля замирает. — И?

— И я убежала.

Пауза.

— Что ты сделала? — недоумевает подруга.

Она наклоняется вперёд:

— Почему?

Я отвожу взгляд.

— Потому что с ним — нельзя. Он сильный, уверенный, успешный. Он не будет ждать, пока я научусь… быть нормальной. Я не хочу, чтобы он копался в моих загонах.

— А может, он не хочет копаться, а просто хочет быть рядом? — мягко говорит она.

— Или просто хочет трахнуть.

От одной этой мысли начинает быстро биться сердце.

— Иногда мне кажется, — говорю тихо, почти неслышно, — что я просто сломанная копия своей сестры. Не та, кто должна была остаться.

Оля молчит. Она не бросается словами. Просто сидит рядом. На моей кровати. С ногами, подтянутыми к груди, в мягких домашних штанах и старом худи.

— Она была… яркая, — продолжаю. — У неё всё получалось. И люди её любили. Знаешь, когда мы заходили в комнату — смотрели на неё. А я… была фоном. Я не завидовала. Правда. Я просто... знала своё место.

— Марин, — подруга накрывает мою руку своей. — Ты не обязана быть чьей-то тенью. Ты сама по себе. И, может, да, когда-то ты жила в её свете. Но ты тоже светишь.

Я сжимаю губы. Слишком много эмоций, которые нельзя выдохнуть.

— Если бы тогда… — глотаю ком. — Если бы я не села за руль. Не поехала. Не свернула. Она бы была здесь. Жила. Смеялась. Вела бы тот блог, мечтала о Лондоне. А я… я даже не могу понять, зачем я.

— Стоп. — Голос Оли обретает твердость. — Ты не виновата. И никто не имеет права заставлять тебя думать, что ты живёшь вместо кого-то.

Я смотрю на неё. В глазах — слёзы. Но я не плачу. Просто держусь.

—Ты человек, Марина. Живой. Раненый. Но живой.

— А если я не умею жить? — прошептала я.

Оля обнимает меня.

— Тогда я буду рядом. Пока не научишься. И начнем мы с завтрашнего дня. Запишу тебя к своему знакомому стилисту.

Мы сидим так долго. В комнате пахнет ванильным шампунем и вином. За окном шумит Москва — чужая и родная.

Может, и правда... пора перестать быть чьей-то тенью.

С утра всё давалось с трудом. Голова гудела, как будто внутри поставили глухой мотор. Не то чтобы болело — просто мир казался обернутым в вату, тугую, раздражающую.

Ничего страшного, просто пришли эти дни. Как всегда. Только хуже. Последнее время они словно усилились: тошнота, слабость, колющая боль внизу живота. Врач сказала — ничего критичного, назначила таблетки. Новые. Организм "должен привыкнуть", сказала она. Я кивнула тогда — а куда деваться?

У офиса я выдохнула. Натянула привычную маску: уверенность, спокойствие, деловитость. Поднялась на свой этаж, как будто по автомату. Дверь в кабинет — знакомая. Всё на местах. Всё — как будто я никогда и не уезжала.

Но сегодня — особенный день. Потому что у меня теперь есть секрет.

Секрет на двоих. С моим боссом.

Я всё ещё не знаю, как правильно думать о Марке. Что чувствовать. Что говорить, если он заговорит первым. Если будет смотреть так же, как в ту ночь. Если вспомнит поцелуй. Лёгкий. Мягкий. Как будто ничего особенного — но внутри меня что-то провернулось наизнанку.

Я сбежала. Это факт. Просто ушла. Без слов. И он… не остановил. Теперь я не знаю, что хуже: что он промолчит — или что спросит.

Что если он поставит меня перед фактом? «Почему ушла?»

Что я скажу?

Что испугалась?

Что думала, он играет?

Что почувствовала слишком много за слишком короткий миг?

Я не знаю, как себя вести. Улыбаться? Делать вид, что ничего не было?

Официально. Спокойно.

Но разве можно быть прежней, когда уже побывала на той грани, где сердце почти сорвалось?

Я стараюсь сосредоточиться. Проверяю почту. Несколько писем от клиентов. Уведомления. Вопросы по проекту. Всё как обычно. Я вытаскиваю из сумки пузырёк с таблетками. Проглатываю одну, запивая остывшим кофе. Глупо. Надо было водой.

С каждой минутой внутри поднималась слабость. Таблетка садилась в желудке остро, как камень. Попыталась сосредоточиться на таблицах, но буквы сливались. Рука дрожала на мышке. Лоб покрылся холодной испариной.

Встала, пошатываясь, и прошла к туалетной комнате. Умылась. Плеснула в лицо воду. Не помогло.

Вернувшись за стол, села и, дрожащими пальцами, достала из сумки упаковку. Врач предупреждал, что при сильной реакции — нужно ждать, не паниковать.

Но стало хуже. Картинка перед глазами дёрнулась. Голоса коллег — будто из другой комнаты. Пульс застучал в висках. Пот на спине. Холодно. Жарко.

Попыталась встать и мир поплыл. Последнее, что я увидела — дверной косяк и силуэт в проёме.

И тьма. Не как сон. Скорее как выключатель. Щелчок — и ничего. Тело не слушается и мир исчезает.

А где-то сквозь темноту: чьи-то руки ловят меня прежде, чем я ударяюсь об пол. Тёплые. Сильные.

Голос, уже рядом, вполголоса, в панике:

— Чёрт, Марина. Слышишь меня? Эй!

Очнулась я не сразу. Вначале — только голос.

Низкий. Резкий. Встревоженный.

— Марина?

Я едва открываю глаза. Свет режет. Рука — на моей щеке. Тёплая. Настойчивая.

— Чёрт... Ты слышишь меня?

Голос знакомый.

Марк. Я лежу в руках Марка. Когда я оказалась здесь? На его лице — нет ни привычной иронии, ни отстранённости. Только тревога. Настоящая.

— Что с тобой? — мягко, но жёстко.

— Ничего... — пытаюсь выговорить. — Таблетка.

— Какая ещё таблетка?

— От врача... Мне плохо с утра. Эти... дни. — голос срывается. Мне стыдно. Глупо. Унизительно. Я взрослый человек, я не должна валиться вот так.

— Почему ты не сказала? — тише.

Я отвожу взгляд.

— Потому что я не хотела встречаться с тобой вот так.

Он замирает. Смотрит.

— "Вот так" — это как?

Я сглатываю.

— Слабой.

— Я позвонил в скорую, — его голос тревожный.

— Не надо никакую скорую, я ненавижу больницы… — на этом я отрубаюсь снова.

Открываю глаза. Свет. Мягкий, рассеянный. Не офис. Не больница.

Я приподнимаюсь — подушка знакомая. Моя. Моргаю, медленно соображая.

Кровать. Плед в полоску. Тумбочка с недопитым стаканом воды. Это моя спальня.

Сердце начинает колотиться. Как я тут оказалась? Последнее, что помню — офис. Гудящий монитор. Таблетка. Потом — провал.

Резко сажусь. Голова немного кружится. Я опускаю ноги на пол — он прохладный, и это возвращает ясность.

Дверь в спальню приоткрыта. И в следующую секунду я замираю.

На пороге — Марк.

С чашкой. Моей любимой. Белой, с облупленным рисунком черного кота и надписью "Not today".

Он стоит спокойно, будто вот так и должно быть. Будто нет ничего странного в том, что мой начальник — босоногий, в белоснежной рубашке с закатанными рукавами — стоит в моей квартире.

Мои глаза расширяются.

Он делает шаг ближе, поднимает брови:

— Уже лучше?

Я пытаюсь что-то сказать. Слова не приходят. Только дыхание сбивается.

— Что... ты тут делаешь? — наконец вырывается. Голос охрипший.

— Ты упала в обморок. Я вызвал скорую.

Он смотрит на меня с неким беспокойством, но взгляд неотрывный.

— Ты же знала, что у тебя может быть такая реакция на таблетки?

Я молчу. Стесняюсь. Ощущаю себя какой-то глупой и слишком открытой. Без защиты.

— Честно, это впервые.

Он продолжает:

— Я отвез тебя в скорую. Там сказали, что такое состояние вызвала побочка от таблеток, что ты приняла. И тебе выписали другие при болях в эти дни. Потом я отвёз тебя домой. Не хотел тебя одну оставлять пока ты не придешь в себя окончательно.

Я провожу рукой по лицу.

— Сколько времени я была в отключке?

— Часа два. Я взял тебе отгул на пару дней. Уговорил Олю сообщить, где у тебя лежат ключи от квартиры. Она в курсе.

Я закатываю глаза. Конечно, Оля. Наверняка места себе не находит.

А потом я смотрю по сторонам. Господи. Какой срач вокруг. Чемодан после командировки лежит на полу открытый в ужасном беспорядке.

Судорожно перебираю в голове, что он мог видеть и тут, как по щелчку, память выстреливает: ВАННАЯ.

Твою мать. На сушилке — мое бельё. Не просто бельё. А то самое кружевное, которое я не ношу «для красоты», а потому что удобно.

И о мой бог. Розовые трусы с енотом.

Я почти слышу, как в висках гремит хор из слов «стыд», «позор», «жги всё к чёртовой матери».

КУХНЯ. Там…Пара пустых бутылок вина после вечера с Олей. Открытые роллы, накрытые салфеткой. Криво запихнутые в раковину тарелки. И, кажется, какой-то завалившийся под стол носок.

Он молчит. И это ещё хуже.

Идеально молчит. Ни одной усмешки. Ни тени издёвки.

Только тихо ставит кружку на прикроватную тумбочку.

— Я сделал тебе чай. С мятой.

— Спасибо, — беру стакан. На кухне он был, надеюсь он не заходил в ванную…

Марк подходит ближе, молча, садится на край кровати. Лёгкое движение — совсем немного прогибается матрас. Сначала взгляд — мимо. Потом — прямо в меня. В упор. Словно выстрел. Словно рентген.

Его рука лежит на колене. Ладонь сильная, жилистая, с тонким шрамом у основания большого пальца. Такие руки — делают. Держат. Умеют.

Невольно — хочется коснуться.

— Ты в порядке? — тихо, хрипловато. Почти нежно, но сдержанно.

— Думаю, да. — Голос звучит чужим. Слишком тихо. Слишком неуверенно. — Немного голова кружится.

Марк кивает, взгляд скользит по моему лицу, будто выискивая остатки того, что случилось в офисе.

— Ты тогда… — я начинаю аккуратно, чувствуя, как пульс отдается в запястьях. — На озере…

Он чуть напрягается. Не сдвигается, не вздыхает — просто взгляд становится темнее. Глубже.

— Да, — просто говорит он.

— Я… — сбиваюсь. — Я не знала, что делать. Это… всё было неожиданно.

Он улыбается одними глазами. Грубо. Сдержанно.

— Для тебя? Или для нас обоих?

Пауза тянется между нами, как тонкая струна, готовая лопнуть от одного слова.

— Мне казалось, ты меня… презираешь, — говорю.

— Мне было проще думать, что ты просто холодная и вредная.

И снова взгляд — в упор.

— Но теперь я знаю, что ты прячешься.

— Я…

— Не надо. — Он поднимается. — Когда будешь готова — расскажешь. А пока… просто выздоравливай.

Он делает шаг к двери.

— Кстати, у тебя хороший вкус. И в вине, и в кружеве.

Дверь квартиры захлопывается.

Я зарываюсь в подушку, с одной мыслью:

Вот это позорище века.

Нет, хуже. Апокалипсис в трусах с енотом.