Внутри

23

Сегодня ночью мне приснилось, что Адель не помнит меня. Она очнулась, и об этом на весь дом объявила Зоя, уронив на пол огромное блюдо с шоколадными кексами, которые рассыпались по всему коридору. Я тотчас бросился в комнату на первом этаже, раздавив несколько штук горячей выпечки, а Адель, сидя на постели и обнимая маму, взглянула на меня с неловкостью незнакомки и тихонько спросила её: «А кто это? Мой врач?»

Я и подумать не мог, что такая вероятность существует, пока о ней не заговорил отец. Если тринадцать лет назад сработал защитный механизм психики, избавив маленькую Адель от жутких и болезненных воспоминаний, то с чего бы этому не случиться и сейчас? Вдруг за эти восемь дней, что она спит, её мысли обнулились, а вместе с ними и похолодело сердце? Что, если Адель не вспомнит ничего из этой своей жизни, где есть родители, её любимая работа и достижения? Не говоря уже обо мне.

С этими неспокойными мыслями я возвращаюсь домой после утренней пробежки. Небо всё такое же серое и тяжелое, и под стать ему над землёй стоит густой туман. Всё как в фильме ужасов с тоннами крови, резни и расчленёнки.

К счастью, звонок Архипа не позволяет моему воображению разыграться. После того, что мне рассказала мама, я часто даю ему волю: представляю, как маленькая девочка сидит в шкафу, видя через щель в дверцах, как страшный мужик рубит топором конечности своей сестре. Это худшее, что я когда-либо слышал.

Ударяю пальцем по экрану смарт-часов, и голос друга раздается в моих наушниках:

— Привет, Авер.

— Привет.

— Ты не дома?

— На пробежке, но уже возвращаюсь.

— Есть новости?

— Я бы сообщил.

— Кхм. Ясно.

Останавливаюсь, смахнув пот со лба, и спрашиваю:

— Ты хотел мне что-то сказать?

— Я у Богдана был. Он сейчас в следственном изоляторе…

— Я знаю, где он, — перебиваю, пнув ногой маленький камень.

— Его адвокат передал, что он хочет видеть меня.

— М-м, — возобновляю шаги. — Дай угадаю, просил быть к нему снисходительнее на суде? Дать ему положительную характеристику?

Архип тяжело вздыхает и убитым голосом произносит:

— Вообще-то, всё как раз наоборот. Он признаёт свою вину.

— Ещё бы ему этого не сделать!

— И он собирается ответить за всё, что совершил.

— А был какой-то другой вариант? — бросаю с раздражением.

— Он уничтожен, Аверьян! — говорит Архип. — Раздавлен! Убит! И я его не оправдываю, не защищаю и не пытаюсь смягчить его вину!

— А по-моему, позвонив мне в восемь утра и сообщив о визите к нему, ты делаешь именно это.

— Я сообщил об этом, потому что он всё ещё наш друг.

— Он твой друг, Архип.

— Богдан наш друг, и точка! Он признаёт свою вину и жалеет о том, что натворил!

— Жалеет он! — смеюсь, почесав нос.

— Слушай, я знаю, ты сейчас не в себе, и это нормально. Это объяснимо, учитывая состояние Адель…

— Это ненормально! — взрываюсь на весь парк. — Ненормально, слышишь?! Я вторую неделю слоняюсь у кровати, в которой она неподвижно лежит, и жду чуда! Может, пальцем шевельнет, может, дрогнут её веки или температура хоть на половинку чертового деления поднимется! Но ничего не происходит, и меня это убивает! Я злюсь на себя, злюсь на родителей, которые, зная больше, чем все вокруг, не заметили, не обеспокоились, не предвидели возможной угрозы! С каждым гребаным днем надежда во мне угасает и сменяется яростью, от которой рвется на части всё мое тело! Это меня расплющивает бетонная плита неизвестности, это меня она убивает! Богдан признаёт свою вину? Отлично! Тогда пусть понесёт заслуженное наказание, а не ноет о том, как ему хреново и стыдно за то, что он натворил!

Ударяю пальцем по красной иконке на часах, и телефонный разговор завершается. Мои нервы и без того на пределе, а я ещё должен беспокоиться о состоянии ублюдка, благодаря которому все мы сейчас как в аду, из которого никак не выбраться.

Уничтожен он.

Раздавлен.

Убит!

Богдан сейчас в самом последнем вагоне многокилометрового поезда, и его судьба меня не волнует. Мне неинтересно, что он чувствует, о чем думает и в чем раскаивается. Я просто хочу, чтобы Адель открыла глаза, чтобы в них снова засияло солнце. И уже, кажется, не столь важно, вспомнит она меня или нет. Только пусть вернется к своей семье, а я… Я обязательно найду дорогу к её сердцу.

Всю ночь льет дождь, и гром тревожно сотрясает землю. Я настолько зациклился на настроениях погоды, которые непременно связываю с состоянием Адель, что теперь не могу не думать о том, что всё кончится плохо.

Ночи ещё никогда не казались мне настолько продолжительными. И особенно эта — громкая, дождливая, с рассекающими небо молниями и безутешными шагами мамы в коридоре. Ей тоже не спится.

Когда они с отцом говорят об Адель, у меня начинает першить в горле от невозможности сказать вслух о собственных чувствах. Они так гордятся ею, представляют, сколько у нее всего ещё впереди, а я, как дурак, только молча и согласно киваю, потому что если выразить словами то, что творится внутри меня, они посчитают меня безумцем. Я не могу сказать родителям, что Адель значит для меня больше, чем то, как они себе представляют. Я столько раз просил их не называть её моей сестрой, но всё без толку. Это продолжается изо дня в день, и, учитывая обстоятельства, мне не хватает духу требовать от них то, что так или иначе будет нуждаться в объяснениях. Мы все подавлены, думаем и желаем одного и того же, и сейчас точно не время выражать какое-либо недовольство и требования.

Мои веки подпрыгивают, когда из глубины дома доносится приглушенный грохот. Что-то упало, а потом будто кто-то испуганно вскрикнул… В глаза бьет яркий свет, и я не сразу понимаю, что это солнце, а ночь давно миновала.

Солнце.

Подскакиваю на ноги и наспех натягиваю спортивные штаны и футболку. Я похож на мальчишку, который всю ночь ждал наступления утра, чтобы первым делом броситься к новогодней ёлке и распаковывать свои подарки. Сбегаю вниз по лестнице и моментально замираю, увидев на полу разломанный напополам деревянный поднос, разбитое белое блюдо и рассыпанное по полу домашнее овсяное печенье.

«Не кексы, — думается мне. — Уже хорошо».

Из комнаты, где все эти дни находилась Адель, доносится чей-то голос.

Мама?

Зоя?

Настя в семь утра?

Или сама Адель?

Мое сердце в груди бьется едва слышно, ноги бесшумно и осторожно ведут к распахнутой двери.

— Ох, милая моя, как же я рада, — щебечет полушепотом мама, сидя у кровати Адель. Зоя сидит у её ног и делает легкий массаж ступней, а отец ставит капельницу. — Ты здесь, Адель. Ты с нами.

— Ника, потише, — предупреждает отец. — Она только начинает приходить в себя.

Тихонько стучу, дав о себе знать. Мама с Зоей тотчас оборачиваются и улыбаются так радостно и счастливо, как никогда раньше.

— Родной, она очнулась! — говорит мама шепотом, хотя заметно, как сильно ей хочется закричать. — Адель очнулась!

С трудом сглатываю и медленно захожу в комнату. Успокаиваю себя, как придурок: на полу в коридоре валялись не кексы из сна, а печенье, а значит и Адель меня не забыла. Не забыла. Нас она не забыла.

— Голова, — произносит она сдавленным голоском и закрывает глаза, — кружится.

— Скоро это пройдет, — говорит отец и садится рядом с ней. — Ты спала девять дней. Ты меня слышишь?

— Да.

— Отлично. Сейчас в твой организм поступает необходимое для его восстановления питание и витамины. — Вздохнув и глянув на маму, отец спрашивает: — Ты знаешь, как тебя зовут?

Веки с трудом поднимаются, а мутный взгляд фиксирует внимание на отце лишь на пару секунд.

— Адель, — отвечают её губы.

— Хорошо. Адель, а ты знаешь, кто я?

— Пить хочу.

Мама тут же бросается к графину, наливает в высокий стакан воду и берет желтую трубочку. Опускаю голову, когда отец помогает Адель сделать несколько глотков.

— Адель, ты знаешь, кто я? — повторяет он вопрос.

— Папа.

Услышав ответ, мы все тихо, но с огромным облегчением вздыхаем.

— У меня ноги тяжелые.

— Это пройдет, милая. Ты спала девять дней. Чтобы восстановиться, организму потребуется немного времени. Адель, ты помнишь всех, кто сейчас здесь находится?

— Зоя, — произносит она закрытыми глазами. — Ника.

Сложив ладони у груди, мама шепотом благодарит всевышнего.

— А меня? — не выдерживают мои нервы. Подхожу к отцу, чтобы Адель было лучше меня видно. — Меня ты помнишь?

— Знакомый голос, — произносит Адель, слегка нахмурив бровки. Приоткрыв глаза, в которых яркая зелень заметно потускнела, она долго и молчаливо смотрит на меня, после чего издает судорожный вздох. — Я не могу… Не могу вспомнить.

— Это ничего, — успокаивает отец то ли её, то ли меня, — такое случается. Со временем память восстановится. Ты провела эти девять дней не в коме, а во сне. Скоро всё придет в норму.

— Кто ты? — вдруг спрашивает Адель, с трудом взглянув на меня.

Хоть и больно это слышать, но я чертовски рад, что она вернулась. Совсем скоро в её глазах зажгутся яркие зеленые огни, а бледные губы порозовеют, как бутоны. Она будет улыбаться и радоваться каждому дню, а я просто начну сначала.

— Меня зовут Аверьян, — отвечаю, испытывая смесь досады и облегчения. — Я очень рад, что ты очнулась, Адель. Скорее поправляйся.

— Аверьян, — повторяет она шепотом, словно роется в ящичках памяти в поиске файлов, связанных со мной. — Прости, я… не могу тебя вспомнить.

— Это ничего. Главное, что ты снова с нами.

— Красавица наша, Аверьян — твой брат! — говорит Зоя, поправляя одеяло. — Он много лет жил в Америке и теперь вернулся домой.

— …Брат? — уточняет Адель, хмуря бровки.

— Да, он наш с Кириллом сын, — говорит мама, глянув на меня, — а значит, твой брат. Мы рассказывали тебе о нем. Забыла?

— Ника, — укоризненно говорит ей отец. — Не сейчас.

— Хорошо-хорошо!

— Брат, — произносит Адель снова, и на мгновение мне кажется, что эта новость расстраивает мою «сестру».