Черноокая печаль

Пролог

— Ай, да убери ты уже свой пышный зад с прохода, Стешка. Дай и мне полюбоваться, что там!

— Ничего он не пышный! И вообще, скажи Наталке, пускай в сторону отоидет. Это она у нас высокая, как ель, чай, водицею ножки ей предки поливали *.

— А ну умолкли обе! — привычно одернула крикуний Яринка, с опаской глянув в сиротливое окошко на улицу. — Прознает воевода о наших гаданиях, все получим хворостинкой!

— Да тише вы и вправду! Ну что видишь, ведьма? Замуж скоро выйду?

С нетерпением, подплясывая на месте, подалась вперед Стешка. Да так, что огненные косы подпрыгнули на высокой груди, пушистым кончиком прошлись по чаше ведьмы. Та недовольно поджала тонкие, обсохшие губы. Да глянула белесными глазами с укором на целительницу. Но Стешку мало что могло смутить.

— Выйдешь... — уверенно сказала ведьма, а потом замолкла, слегка качнула чашу с водой, куда велела капнуть крови да слезы девичьей, и хмыкнула. — Голубоглазого мужа вижу. Ношу твою возьмет да унесет. И тебя унесет. Боги вас сыном в первую тяжесть наградят.

Глаза девок изумленно распахнулись, глянув друг на друга с неприкрытым изумлением, они толпой поперли на ведунью, дабы нагадали и им.

Одна только Снежинка лениво подпирала спиной печь, неспешно водя иголкой по порваной рубахе. В свете тусклой свечи тонкой почти паутинкой казалась нитка. Уставшая и разомлевшая после баньки, которую нам затопили местные, наша седоволосая целительница, казалось, и не замечает визга девчат.

Оторвавшись от общей кучи, я подошла к ней и аккуратно присела на краешек. Почувствовав над собою тень, она подняла голубые, как лед, очи на меня.

— Брось эту тряпку, старая же...

— Не могу, матушкино. Сейчас заштопаю, и послужит еще некоторое время.

— А к гадалке чего не идешь? Неужто не любопытно, Снежинка, чего судьба тебе уготовила?

Прищуриваюсь с легкой улыбкой, будто ища оправдание своему детскому ребячеству. Снежинка старше меня будет на две зимы, только мудрее уж на все десять. Одна она у своей матери, да и молва ходит, что без батьки. Вот и пришлось, видно, раньше срока сединой обзавестись да мудрым думам.

— Чего уж там — любопытно. — хмыкает она краем искусанных уст.

Сегодня было до одури много раненых. А еще трупы детей... Вражеская армия, уходя, скосила целое селение. Бабы, старики — оно понятно, а вот дети... У самой комок в груди размером с шишку, и ни пить, ни есть с ним невозможно. Все давит и давит на сердечко.

Никто не осилил себя поить и осмотреть мертвых малышей, только Снежа. Сильная она, я не такая. Другая я. Зачастую трусливая и говорливая.

— Да только раз боги так решили, оно так и будет, и мне тому не препятствовать. Зачем же тогда знать то, чего не в силах изменить?

А я об этом и не думала. Сельская я девка неширокого ума, хотя и Снежка вроде бы такая же. Да только другая, что ли...

Поджимаю губы, глянув еще раз на девчонок вокруг ведьмы. Все взбудораженые, мечтательно улыбаются. Смеются друг над дружкой. А у меня перед глазами трупы баб. Молодые и старые. Снасильничали их, а потом перерезали горло и в кучу бросили. И ведь успей воевода на день раньше, быть может, спасли.

Но мы не успели. А их уже нет, и все их надежды, мечты — тоже нет. На одно мгновение представлю, что и меня так же убили. Острый клинок распорол шею, и кровь багровыми капельками стекает по потрепанному платью. И не то что ужас охватывает, а тихая печаль.

Потому что никто меня оплакивать не будет, потому как некогда им будет. Мои подруженьки — целительницы, их дело — живых лечить. А до мертвых на войне дела никому нет. Бросят на общий костер и сожгут бряное тело, предпоносив богам робкий букетик цветов как откуп за мою душу. Да и его не будет, если не повезет умереть, как сейчас, в лютый мороз зимой.

Словив пронзительный взгляд голубых леденых очей, я попробовала улыбнуться, как и всегда, но вышло, наверное, не очень, раз серебристые брови Снежки нахмурились.

— Ты чего, Наталка?

— Да все в порядке, — отмахнулась я рукой, прикусив губу. У Снежкиного бедра лежала ее кожаная, походная сумка, а оттуда торчал краешек пергамента, такой стертый и потемневший из коры березки. Такие делают в селении на западе, откуда она и родом.

— От матери весточка?

Качнула головой на потертую торбу, глаза целительницы устремились туда же. Робкая улыбка озарила спокойные черты лица Снежинки.

— Да, от матушки. Опять носки мне собирается отправить и гостинцев. Я ей писала, что нас едой не обижают. А она уперлась рогом, невыносимая женщина!

Улыбается в конце, и я улыбаюсь ей. Хотя у самой на душе кошки скребут. Моя мне не пишет. И не написала за целый год ни одной весточки. Думать хочется, что оттого, что не наловчилась она за свой век писать и читать. Да только помнится мне, что и не особо упиралась, когда меня люди воеводы забрали.

— Гостинцы — это хорошо. Передай матушке от нас низкий поклон и благодарности.

Мои слова искренни, как и улыбка. Мне не в тягость радоваться за других, если за себя нет причин.

— Обязательно передам.

Что-то душно здесь, да и думы плохие в голову лезут. Надо руки делом занять, воздухом свежим подышать.

Хватаю теплую шаль и накидываю на голову, концами укрываю горло. Следом берусь за добротную дубленку из шкуры бизона и иду обувать валенки.

— Погодь, Купава! Ты куда это прешь вперед очереди? Сейчас черед Наталки!

— Так нету ее! Прочь с дороги, Стешка, не морочь мне голову.

— А ну кыш отсюда, паршивка. Только глянь на нее? Бессовестная, а? Говорю тебе, Наталка тут занимала местечко! Все видали! А ну, девки, скажите?

— Видали мы, видали!!!

— Наталка, пой сюды!

Стешка, как верная подруга, с боем защищает моё место в очереди на гадание. Только стерлось всё мое желание узнать будущее. Да и брешет, наверное, старуха как дышит. Снежка сразу так сказала, а я ей верю больше, чем какой-то бабе на окраине села.

— Ты куда это собралась?!

Хмурят брови Яринка и Стешка, узрев меня одетую и обутую. Привычно отмахиваюсь с улыбкой, не вынося сора из души.

— Да я быстренько к раненым сбегаю, Матриша там одна. Вдруг ей помощь нужна, а мы все здесь.

Снежка согласно кивает головой и уже хочет сползти с лежанки, да бы пойти со мной, но я машу ей рукой, призывая остаться.

— Сиди, сестрица, и не мельтеши. Там и меня будет достаточно. Если что, позову.

Чую на себе пронзительный взгляд белесных очей гадалки. И будто сбегая от них, тяну на себя дубовую дверь и поспешно убегаю на улицу.

А там самая настоящая вьюга. Намело снега такого, что мы плотно осели тут. Благо хоть воевода додумался осесть в селении. Тут и дома старые, и дровами хозяева запаслись. Представлю на миг, что было бы при такой вьюге, будь мы в шатре под открытым небом, и всё внутри холодеет.

Для раненых нам выдали два больших дома. Хозяева сбежали еще когда началась война, а сами стены неплохо так сохранились. Крыша у одного, правда, протекала, но мужики вроде как подлатали. Печку почистили, затопили хорошенько. И жизнь заплесала веселее.

В одном доме расположили "чистых" , тех у кого раны не смертельные и не тяжелые. Они по правде сами за собой ухаживать могут. Только снадобья им нести надо, да повязки менять, что бы никакая зараза не попала. В таких случаях одно лекарство лучшее всех - отдых и сон.

А вот во втором , тяжелых раненых устроили. Там же за ними присматривала Матриша. Зайдя внутри , я словно лесной зверь стрехнула обелевший от снега мех дубленки.

Тихое сопение внутри намекнуло , что все спят. День был тяжелым, а для многих из них мог быть и последним. Аккуратно стрехнула валенки от снега и устроила их сушиться на печи, туда же развесила и шаль и дубленку.

Раскрасневшая с мороза двинулась внутри избы на робкий свет от свечи. Там была Матриша. Самая старшая наша боевая подруга. Мудрая как и Снежка. Да опытная. И пусть вначале она мне показалась холодной и черствой, сейчас я так к ней сердцем припала, что не отодрать.

Уставшая и помятая, она усаживалась на низкий стульчик возле одной лавки напротив раненого молодца. Ладонь целительницы покоилась на его животе поверх окровавленной повязки. Рана у него тяжкая. Нехорошая.

— Чего ж ты пришла? — устало молвила женщина с легким фырчанием в конце. — Гадать раздумала?

— А мне без тебя вдруг так тоскливо стало, что не утерпела там. Сюда прибежала.

Съехидничала я, и Матриша улыбнулась краем полных губ. Если поглядеть на нее, так красивая молодая баба, да только она всегда стороница своей красоты, проклятьем что ли считает.

Эх, мне бы ее утонченные уста и женственные формы. А то я худая как щепка и высокая как ели.

— Ну что тут у вас?

Отпустилась я на колени рядом, глянув на беспокойно метавшегося во сне молодца. Светловолосый, наверное, мой ровесник. Вот пушок под носом расцвел, скоро мужчиной станет... если доживет.

— Дурная у него рана. — ощетинилась Матриша, подкармливая разорванную плоть своей энергией. — Зря его Снежинка с Нави достала. Только помучается он тут у нас. Все равно ведь помрет.

— Не говори так.

Строго шикнула на нее и быстро глянула на спящее лицо юнца. Будто он мог услышать.

— Мы его только мучим.

Устало фыркнула Матриша, и я недовольно поджала губы. В этом была их вечная борьба со Снежинкой. Матриша, как более опытный целитель, никогда не совалась в Навь, дабы доставать почти усопших. Тяжело раненых она с почестями и безболезненно оставляла вздохнуть последний глоток воздуха да уйти тихо к прадедам. Это было по-человечески.

А вот Снежа с упорством барана, не иначе, держала каждого. Зачастую в урон себе, но она бралась за каждого раненого. Да, без смертей не обходилось. Но и нередко чудесным образом вчерашние «мертвецы» выживали.

И дело было отнюдь не в битве за главенство. Они обе были хорошими целительницами и травницами. Опытными, кем не были половина из нас. Но каждая из них видела мир по-своему. И я, чего уж греха таить, всегда была на стороне Снежки.

— Если доживет до рассвета, то, считай, спасен, да только слаб. Он сил нет даже дышать.

Заметила Матриша, и я отошла чуть в сторону около головы юнца. Закатала широкие рукава вязанного платья и опустила на горячий лоб.

— Доживет. Правда, браток? Давай уж постарайся.

С привычной улыбкой проговорила ему. А потом бросила целительнице, прикрыв глаза:

— Отпускай его, я попробую привязать к себе.

— Отпускаю.

Шепнула она, и я уловила нить его уходящей души. Надежно привязала к себе.

Не была я сильна в травничестве, как Яринка, или в целительстве ран, как Марфа и Стешка. Умела, что умела, но то блекло по сравнению с девчатами. И нет, не зависть меня корежила, а чувство бездарности. Но Матриша быстро заметила во мне другой дар. Слабый душевный резервуар с энергией не способствовал вливать жизнь в других, но помогал легко ощущать тело раненых и их разум.

Матриша и Снежа это быстро заметили. А вскоре нашли этому применение. Мне и Яринке. Мы могли на время убрать боль у раненого, вытаскивать его из сна или, наоборот, утащить в мир грёз. Успокоить или встряхнуть душу, чтобы сердце не останавливалось.

И если Марфа, будучи вздушницей, заставляла сердце человека биться, как она хочет, то я его убеждала своим голосом. Как несмешливое дитя.

Матриша когда-то обмолвилась, что, возможно, в моем роду наследили русалки, впридачу с целительским даром, доставшимся от деда, получилось то, что получилось. Я лишь рассмеялась.

Брехня всё это про русалок.

Вот и сейчас, накрыв горячий потный лоб ладонью, затаила дыхание и двинулась в чёрный омут, дабы отыскать его сознание.

— "Тебе не больно."

Шепнула я и содрогнулась от отчаянного вопроса в голове.

— "Я уйду к отцу?"

— "Рано ещё. Я держу."

— "Ты только не отпускай."

— "Держу."

Душевные нити и те, что связывают разум, очень легко порвать. Оттого нужна сильная концентрация. И чтобы никто не мешал. Незаметно для меня Матриша отошла к другому раненому, а потом и вовсе, сжавшись клубочком у печи, уснула.

А я продолжила держать его и уговаривать сердце юноши не останавливаться. Потому что не больно. Боль всего лишь мираж. Она пройдёт. И всё будет хорошо. Дотерпи ты, миленький, до утра, молю.

Когда сумерки начали сгущаться под рассветом, я обессиленно отпустила руки. Молодец спокойно спал. Грудь спокойно поднималась и опускалась, а рана, казалось бы, уже и не так сильно кровила.

Потянувшись до таза с водой и тряпкой, смочила и обтерла его влажное лицо.

— Надо же, вытянула... А с виду-то хохотушка и балаболка.

Голос старческий, с скрипучим нравоучением и фырканьем. Словно противный треск сухой ветки в ночном лесу. Тряпка выпала у меня из рук. Резко дернулась, да натолкнулась взглядом на старую, скрюченную от горба старушку.

Морщинистая рука с посеревшей кожей потянулась ко мне. Она сделала жест подойти, да только я не двинулась. Что-то эта старая карга перестала мне казаться безобидной.

— Да будет тебе, девка, меня бояться. — хмыкнула она, демонстрируя в широком рту лишь пару оставшихся зубов. — Я не обижаю, если меня не обижать.

Сглотнула. И как будто что-то кольнуло сердце. И запах такой замогильный. Нет, так смерть не пахнет. Она обычно несет прохадой, сладковата, как кровь, и горчит полынью. А тут запах дыма и гниющий такой.

Как от засиженного мертвеца.

— Шла бы ты отсюда, старая. — процедила я сквозь зубы, только шепотом, дабы остальных не пробудить. — Нельзя покой раненых тревожить.

— Так он же мертв.

Хмыкнула она, притворно изумляясь. Будто глумится надо мной. И вроде хочется ее выставить за шкирку отсюда вон, да прикрикнуть, что не ее ума дело это.

А чуйка внутри шепчет, что не простая она старушка, гадалка.

— Уходи.

То ли выдыхаю, то ли прошу. А она неожиданно мне усмехается.

— Чего же ты ушла, я бы и тебе нагадала?

— Не нужны мне твои гадания. Уходи.

— А я все равно скажу! — смеется она тихо и скрипуче, белесые глаза оценивающе меня рассматривают. Как товар, а потом старушка неоднозначно цокает языком. — Тяжелая судьба тебя ждет, девка. Ты сейчас вдоволь посмейся, а то потом уже всё, не до смеха будет. Слезы все свой, отведенные на твой век, за один год наплачешь. Предадут тебя. Проклинать будут. В спину плевать.

— Что-то мне уже разнорвалось тебя слушать, старая! — шиплю на нее змеей, а она лишь смеется.

— Так ты дослушай. Кто путь свой до конца дойдет, к тому и плата прилагаются. Мужика я вижу на твоей доле, как гора! Упрямый, силища море, и норовом крут. Намучаешься.

А у меня сердце бешеным зайцем вскачь пустилось. Ладошки запотели. От страху голоса лишилась. Как это предадут? Кто? Когда? За что? Почему намучаюсь?

— Зверь он лютый. Кровожадный. Увезет в свою берлогу, и тогда...

— А ну-ка, бабуля, чеши отсюда по тропинке, и чтобы я тебя здесь больше не видела!

Голос Снежки, словно кнут, пробудил меня из панического мандража бабки. Моргнув пару раз, я уставилась на старую каргу в шубе из лисьих шкур. И вправду лиса, вот как меня развернуло от ее речей?!

Медленно развернувшись к ней, она прищурилась на Снежку.

— Звериное отродье ты. — вроде как оскорбила или уточнила она, я не поняла, — А тебя вот твоя судьба...

— Оставь мою судьбу мне, старая пьявка, и убери-ка свои кости с моего пути.

Холод сочился бурным потоком от Снежки. И все же, старушка прокумекала, что седая целительница не шутит. Плюнула досадливо на пол и пошаркала на выход. Правда, в конце бросив злобное Снежке в спину.

— Ну ничего-ничего, и на тебя, белая, свой палач найдется. В волчьей шкуре. Крепкий воин с лютым норовом, посмотрим, как ты с ним запоешь...

Ушла старушка, а с ней и этот гнилой запах падальщины.

— Снеж, я ж...

— Ну слушай ее, Наталка. — девушка шагнула вперед и приобняла меня за плечи, — Да не в своем уме бабка. Еще и спугнуть нас решила, раз мы не побежали к ней за гаданием. Выбрось все дурное с головы. Давай работать, Наталка, рассвет скоро, а у нас все настоики кончились.

Да только мой жалкий писк заставил седоволосую растерянно замереть ко мне спиной.

— Снеж, война ведь кончится, да?

Уверенно проговорила она, только отчего-то платок свой уронила.

— Конечно, кончится.

Нагнулась за ним, волосы повязала. И снова принялась копошиться в травах.

— И мы домой к мамкам вернемся?

— Ага, вернемся.

— И замуж выскочим?

— За самых хозяйственых и годных мужиков.

— А детишек нарожаем?

— Я мальчишек, ты девчонок.

Легкая улыбка с горечью пополам озарило мое лицо.

— Ну нет. Я тоже сына хочу.

— Тогда поровну. И тебе, и мне.

Хмыкнула она на серьезе в ответ.

— Но мы же еще увидимся после этого?

— Ко...

Ответ Снежки утонул в больном стоне проснувшихся раненных.

* (имеется в виду, поливали водой, словно растение, и выросла высокой, старая присказка).