Черноокая печаль

Глава 10

Глава 10

— Зачем ты солгал? Ну зачем же?

Черноокая лютовала не на шутку. Еще там, в трактире, принимая роды у несчастной бабы, я подметил: пусть и хрупкая она, но с стержнем внутри. С такой не попляшешь, как захочешь.

— А как мне надобно было им все рассказать?

Фырчу недовольно, носком сапога подбивая камешки на земле. Уже некоторое время я рассматривал голые деревья, что змерзли по зиме и сейчас не распушились свежей листвой, пока за моей спиной Наталка омывалась у ручья.

— Ну сказал бы, что я тебе... сестра!

Фырчит она со злостью в голосе. И, сдается мне, не оттого, что злится на мою выдумку, а оттого, что вода холодная, чай не лето. Но она упрямо продолжает свое дело, попутно распекая меня.

— Агась! — весело смеюсь я, взмахнув руками. — Сестра, как бы не так. Ты себя видала? А меня? Да мы ж как небо и земля!

— Ну не женой же нарекать сразу!

— А чего тебе не по нраву, я не пойму! Первой ты все начала еще в той пещере. Позабыла, что ли?

— Так было надо!

— Вот и сейчас было не в терпеж как надо!

Раздосадованный нашей маленькой ссорой, я резко крутанулся на каблуках сапог назад, позабыл, что я как бы бдил свещенное женское тело. Предстоящая картина стала усладой для моих очей.

Обнаженная спина ровная и нежная, как у младенца. Позвонки, словно вырезанные из дерева, белого дуба, отчетливо виднились под кожей, маня посчитать их пальцами, а лучше очертить губами, до самого низа... где манящие округлости разделяла тонкая линия. А девичьи ножки казались тоньше, чем у дикой егозы.

Аккуратные плечики дрожали, косы мокрым каскадом ниспадали по ним. Девчонка стояла ко мне спиной, выжимая из длинного смолиного богатства всю влагу. Оттого и не заметила меня сразу. Ох, Третьяк, если бы ты на ней и не пялился, как голодный волк на младую косулю, быть может, она бы и не обернулась. Да и не поймала тебя на таком непотребстве!

— Не подглядывай!

Звонко закричала Наталка, прожигая меня темными очами. Подпрыгнув, я резко обернулся обратно, к лесу передом, а к ней спиной. Боги мои! Как мальчишка, что впервой голую бабу повидал!

— Так не видно ничего — темень!

— Вот и не подглядывай!

Ух! Ну и сталь у нее в голосочке, так и тянет повернуться назад, да снова глянуть.

— Сворачивайся быстрее, а то я слышу, как твои зубы дробь отбивают!

Требую от нее строго. И, несмотря на крепкий характер, девчонка не препирается со мной. Разумно натягивает рубашку и семенит по скользким камням в мою сторону.

Поймав ее проходящую мимо меня, тут же скидываю с плеч добрый плащ и кутаю в него. Девчонка тихонько пискает и пораженно распахивает глазища, когда я усаживаю ее на валун и сажусь перед ней на карточки.

— Ты чего, Третьяк?

С тревогой смотрит на меня, а я, достав из-за пазухи отрез чистой ткани, начинаю с силой, не щадя, протирать ею девичьи стопы.

— Не хватало еще, чтобы тебя хворь одалела! Сейчас разотру тебя хорошенечко, дабы точно не приболела.

— Ой... ай... ах...

Не привыкшая она к крепкой мужской лапе, вот как дергается. Но и я не сегодня рожденный, хватаю за колени и прижимаю к себе ближе. Сорочка не по своей воле задирается. А там такие манящие бедрашки.

— Ты куда, наглая морда, уставилась?!

Фырчит разъярённо Наталка, а я глаз не могу отвести и надышаться ее особым ароматом тоже. Ты ж моя лапонька.

— Так темно же... Я на ощупь... Только согреть.

Мои пальцы поднимаются выше по бедрам. И я тут же получаю по ним. Хотя ей больнее только стало, с ее-то мелкими ручками.

— Ой... девка, что же ты меня все губишь.

Фырчу себе под нос и, пока она снова не заупрямилась, ныряю жесткой тряпкой под плащ, начинаю растирать спину и копчик.

— Ой... ах... ар... да... что... ты... уй!

— Так, сиди и не чирикай!

Фыркаю на нее напущенно строго и продолжаю с важным видом девчонку согревать. Хотя хочется не так, хочется по-другому. Старинному способу, всё как предки завещали. В баньке, по тепленькому. Чтобы сорвала голос от удовольствия. Чтобы имя мое кричала на весь лес. Чтобы кожа ее нежненькая да бледная покрылась от пяточек до макушки алеющим румянцем от всего непотребства, что лезет сейчас в мою голову.

Я бы потом ее завернул в пушистое полотенце, увел бы на ложе и кормил бы из рук медовыми фруктами да ягодами. Поил бы хмельным вином из своих лучших запасов. А потом бы...

— Хваттттитт... ты кооожу с меня сдддерешь...

Что-то я замечтался. А еще позабыл, что бывают молодки нежные, как первый снег, там глядишь, сильнее сожмешь, и она растает.

Убираю тряпку и кутаю ее поплотнее в свой плащ.

— Больше никаких омываний на ручьях. Только баня или на кострище!

— На кострище только с мужем девки идут.

Тихо фырчит под свой милый носик Наталка, так что охота ее свернуть потуже в свой плащ и, закинув на плечо, увести в лес густой.

Пожалуй, только сейчас я понял нагих прадедов, что воровали людских молодок, да в лес гремучий уносили. Там главное ее мехами да сладкими ягодами задобрить и первенца сварганить. А то и двух, и трех можно.

Есть в человеческих бабах особый свет внутри, нежный и мягкий. Наши медведицы боевые, сами покалечат и носом не поведут. Борзые, упрямые и по натуре своей сучий норов имеют. Тех хочется побеждать, усмирять. А Наталку — защищать, баюкать, нежить.

В ней есть сила. Она не бесхребетная. Но зубки она показывает лишь перед лицом лихих времен. Быстро она принимает решения и думает головой, а не местом пониже спины. Таким пышным и манящим для моего голодного взгляда.

Наталка создана для домашнего очага и нежности. Она не воительница. А защитница.

Это подкупает похлеще нагого образа, в коем имеют дурной норов разгуливать медведицы и волчицы.

— Я понимаю, что ты хотел как лучше, перевертыш. Но как бы боги нас не покарали за нашу ложь.

Тяжко вздыхает она, уперевшись лбом в мое плечо. Пропускаю через пальцы ее влажные локоны.

— Не покарают. У богов и без нас забот полно. А мы в один город путь держим, поможем друг дружке. Ты же тоже до Белоярска надумала идти?

— Угум. — Мычит мне в плечо, а потом, будто опомнившись, выпрямляется, смешно сморщив нос. — Ладно, мне, медведь, понятна выгода в нашем договоре. К замужней бабе никто приставать не станет. Но тебе-то с какого рожна я понадобилась?

Эх, знала бы ты, милая, «с какого» убежала, что аж пяточки засверкали! Но вслух мой рот покидают иные слова:

— Ты целитель, черноокая. Причем очень даже неплохой. Путь неблизкий, а дорога штука опасная, никогда не знаешь, чего ждать. Разбойники, дезертиры, хворь там какая-то или зверь лютый.

Ах, как ты складно поешь, Третьяк. Прям соловьем! Ну не могу я позволить, да бы другие на нее облизались. Тут в караване около двух дюжин мужиков, они и так на нее урывками взгляды свои похабные кидали. Пооторву головок, потом что с ними сделаю?

Будто очаровала она меня. Аки ведьма, не иначе!

— Ну раз так.

Задумчиво выдыхает Наталка, не глядя на меня. Печальные думы заполонили ее головушку, не добро это. Надо отвлекать.

— Ты чего скисла, черноокая? Что не посмотрю — печаль в глазах! Аль не гожусь я тебе на место мужа, мм?

— Да будет тебе! — спешит она увернуться, махнув ручкой в воздухе, а я ближе подошел и взгляда от нее отвести не могу. — Всё с тобой в порядке, Третьяк. Заглёдение, а не муженек. Вот и Ведана об этом говорила.

Ее слова невольно греют мое сердце. Но я как наглый кот, попробовавший сметанки.

Еще хочу!

— Ну так чего хмуришься?

Подаюсь вперед, уложив подбородок на ее коленках. Валун высокий, на котором я ее усадил, так что могу себе позволить.

— Да ничего, — отводит она взгляд, только пальцами своими утонченными совсем слегка по моим волосам ведет. — Да будет так, то Белоярска мужем и женой будем прикидоваться понарошку.

— Угум.

Млею я как кот под ее пальчиками.

— Не знаю, что успел ты им рассказать. Только жена торговца больно болаболка. Пораспрашивать любит так, что не умолчишь. Я сказала ей, что мы не довече женаты. И что в Белоярске у тебя дела, а я сестру навещу.

— Угум...

— А ты что им поведал?

— Да ничего такого. — Девчонка убрала руки, вот мой голос и скворчит от недовольства. — Что жена моя, что приболела. Да куда путь держим.

— Вот и ладушки. — Только нет довольства в ее голосе. Грустная она какая-то, будто никто ее в детстве не наловчил улыбаться да радоваться. Кто же тебя, милая, так обидел?

Не успеваю задать вопрос. А то бы я спросил. Прямой, же, как доска. Она меня опережает:

— Скажи, Третьяк, ты когда в тот лагерь вернулся, ради чего? С колдуном побалакать?

— А тебе всё знать надобно, милая?

Ворчу на нее оттого, что разговора этого я таился еще когда ее спящую уносил. Оттого и уносил, пока она в плену сна была, да бы не противилась. Потому что друг ее военный там был, она бы могла дать слабину и остаться с ним. А я бы не отпустил. И всё тут!

И не только оттого, что нечего молодке возле разбойничьих морд вертеться! Да и потому, что сам на нее слюнки пускаю. А я свое не привык отдавать.

— Скажи, вы с ними дрались? — подается вперед, с страхом глядя на меня. Как же я ненавидел в этот момент свои звериные глаза, что в тьме ночной разглядывали до скрупулезности каждую ее эмоцию. Клыки невольно удлиняются в пасти. А были они только друзьями, м? Что ж он так грозился мне расправой, если ее обижу? Но, с другой стороны, отпустил же.

Я бы не отпустил. Даже замужнюю, если моя баба. То моя, и точка, а от мужа и избавиться можно, раз он сам не хочет ноги делать. А он отпустил.

— Третьяк?

Мое молчание ее тревожило, и это бесило до красных пятен перед глазами. За то, что переживает о нем! О нем! А не обо мне!

— Жив твой чернокнижник! Довольна?

Фыркнул я грозно и, быкуя, как когда-то в молодости, подорвался на ноги и отошел от нее на пару шагов, повернувшись к ней спиной. Так и охота кого-то прибить. Прям сил нет утерпеть!

— Довольна. — Ровно ответила Наталка без упрямства или каприза в голосе. — Спасибо тебе за всё.

И зашуршала тканью по камню, будто сползла она по нему. А потом босиком зашагала обратно к лагерю. Ну что за девчина, а? И сразу моя кровожадность иссякла! Потому как повода не подает, ведет себя так, будто одного моего слова ей хватит. И это воодушевляет голыми руками ей споймать дюжену лис , да принести ей мех для пальтишка.

Только, сдается мне, что Наталка не оценит.

— Ну куда ты поперла! Босая еще...

Подхватываю ее на ручки со спины и, да бы не возмущалась, пару раз подкидываю в воздухе.

— Пусти! — упрямо требует. — Надорвешься еще!

Ага, так ее и послушал. Мать меня люто наказывала в детстве, но я все равно по-своему делал. Упрямый я медведь, но хороший.

Ведь хороший, да, милая?

Довожу ее до лагеря на руках. И тут уже звериного слуха не надо, да бы услышать, как громко урчит у нее в внутрености. Голодная.

Мирон с окрававленными по локоть ручищами двигает ко мне. Видать, кабана разделывал. Только морда у него растерянная, да больно недовольная.

— Ты чего, Мирош?

Не успевает ответить. Звонкий голос жены торгаша, в чей караван я набился попутчиком, озарил весь лагерь.

— Наталка! А ну поди сюда, споможешь мне! Нечего на руках мужа сидеть! Чай не лялька!

Смущенно заворчавшись в моих руках, чернявая добилась того, что я ее отпустил. А потом, кутаясь в моем плаще, убежала к медноволосой бабе.

— Непонятны мне людские традиции, ой непонятны.

Фыркнул Мирон, сдирая пару широких листов лопуха около моих ног и стирая ими грязь да кровь с рук.

— Чегой это?— Ломаю заинтересованно бровь.

— Да жена торгаша. Ушлая баба, командовать любит. Увела у меня кабана из-под носа. Мол, не мужское это дело. Она сама! Ага, как же, погляжу я на нее, как она позвонки сама порубает.

У нас с мясом всегда мужик «воркует». Филе и чистое мяско идет к бабим ручкам, а вот косточки, ребра уже по нашей части. Но люди есть люди.

— В чужой храм со своими правилами...

Недоговариваю. Потому как баба эта начинает и меня немного бесить. Сначала она не пускает Наталку ко мне на лежак. Уложив ее спать среди своей оравы детишек. Потом к утру заставляет мою черноокую рубить крапиву для отвара, оттого у моей молодки все ручки обожглись.

И всё о чем-то ей трындит. Всё трындит, руками размахивая да важно качая головой. Но встревать не успеваю. Вроде и не делает ей ничего худого. Да не по нраву мне.

Солнце еще не зашло в зените, когда мы собираемся в путь-дорогу. И опять-таки ушлая баба собирается привязать Наталку к своему подолу. Только вот фигушки ей. Потому как моя печалька исчезла.

— Наталка! Куда же ты запропостилась, девка?! Озар, останови караван, девка пропала!

Но торгаш он и на то торгаш. Потому как знает: время — золото. Поэтому отмахивается от жены, как от назойливой мухи.

— Будет тебе, Ведана, лучше за детьми присмотри! У нее муж имеется! Вот он пускай и ищет!

— Но...

— Всё, я сказал! Маран, запрягай лошадей!

А я чуток аж перепугался. Потому как и сам не мог разглядеть среди покатых телег свою чернокосую занозу, что плотно засела в сердце.

— Ты куда понесся, Третьяк?— Непонимающе моргнул Мирон на возницах.

— Наталка исчезла. Не вижу ее. Надо отыскать.

Раздраженно повел плечом, пытаясь свою тревогу унять. Неужто поплохело ей снова? Или кто обидел, мужиков здесь полно. Да только смертников среди них не видать! Не дурные ведь, просекли, что я бер. Убью за свою молодку и не моргну!

— Да погодь! — Фырчит Мироша, усадив меня обратно на место возницы. — Не мельтеши!

— Не встревай, а? А если с ней что приключилось?

Фыркаю я, совсем не замечая смешинки на дне его глаз. Хлопнув меня по плечу, друг кивает на сено в покатой телеге позади нас. Его немного, ровно чтобы забить пустоши. Но неожиданно я улавливаю там шевеление, а потом смешок Мирохи развевает все сомнения.

— Выходи, черноокая. Напугала ты нашего косолапого.

Аккуратно выныривая из-под стога сена, Наталка тут же озирается по сторонам и прижимает указательный пальчик к узким устам. Умоляюще рассматривая меня своими темными глазами.

Спряталась.

Дорогие мои читатели! Рада, что в новом году вы по-прежнему рядом со мной. Печатая новую главу, я сильно нуждаюсь в ваших комментариях и похвале. Не забывайте подписаться и поставить Звездочку!

С уважением, ваша З.С.