Черноокая печаль

Глава 11

— Красивая она у тебя и язык укороченный. Свое место знает, перед другими мужиками подол не задирает. Молоденькая совсем, откуда откопал, бер?

Фырчит один из прислужников торговца, бросая взгляд похотливых очей на спящую в саломе Наталку. Выколоть бы ему эти глазища! Но нельзя. Эх, беда-печаль с этими людишками. Будь мы одни с Мирохой, уже бы обернулись медведями и через лесок добрались бы до Белоярска.

Но свалилась же мне на голову эта черноокая печаль! И не выкинуть из башки. Вроде юнная совсем, нежная, местами ранимая. Грусть в огромных черных очах. А порой глянешь в тех же очах, и сгоришь, раз вовремя взгляд не уведёшь!

С норовом моя Наталка. Только не глупая. На людях свои зубки не показывает. Да и вообще, вроде тихая она. Но не дай боги наступи на ее косы *(имеется в виду обидеть словом или делом)!

Всего пары дней вместе, считай, и месяца не прошло. Хотя нет, сегодня и исполняеться две десятины, а я уже к ней привязан, как щенок.

Вот и сейчас не могу вдали от нее. Киваю напоследок человеку. И замедляю шаг, пока мимо не проходит нужная мне кибитка. На сенях, под пологом спят дети торговца. Баба его, как прознала, что Наталка лекарь, так и вовсе с нее не слезает. За каждый чих ребятни бежит к ней.

Узрев меня, черноокая с надеждой на дне огромных глаз робко улыбается мне. И я, протянув ладонь, тем самым отодвинув ткань у окошка, чувствую ее пальцы в моих. Она крепко за них цепляется. И смело лезет в окно. Ребятня давно спит, как и мужик на козлах. Мать детворы убегла к мужу за лаской. А я увожу Наталку в темень ночную, прямо в нашу телегу.

Мирон демонстративно фырчит, когда замечает девушку за своей спиной.

— Ну что, сестрица? Выдохни до утра. Если только этой рыжухе опять ничего не снадобится. Даст боги, муж ее залюбит, и перестанет она нам всем мозг есть!

— Да услышат тебя Леля и Перун.

Фырчит тяжко она, поудобнее устроившись на сене бочком. Я рядом, со спины. Кидаю свою руку ей на талию. Молчит, не отталкивает, но и не поощряет. Мне порой кажется, что сердечко у нее зайцем бегает в груди. Боится она меня, когда мы так остаемся... Я мужчина, матерный хищник. Она женщина, желанная добыча.

Нет, поначалу мне прилетало. И по ушам, и по морде. Как кошка дикая дралась и противилась. А потом осознала, что не так уж и плохо под моим боком. Никто не трещит без умолку. Никто не деспотирует, обучая, что как делать. И детвора не тормошит терпение со своими криками и мельтешанием. Не то что у меня! Тишь да гладь.

Сама того не зная, жена торгаша сделала мне прекрасную услугу. Толкнула Наталку прямо в мои загребущие объятья.

Вдыхая такой сосновый запах, успевший стать родным, я на миг прикрыл глаза. Так спокойно на душе. Легко. Никогда такого не ощущал. Я даже про мастера мечей и кузнеца позабыл.

— Наталка?

— Ммм?

Сонно мычит она, не дергаясь, и я, протянув руку, указательным пальцем начинаю рисовать узоры на хрупкой спине. Поверх нетолстой ткани платья.

— Кто тебя ждет в Белоярске?

— Сестра. Старшая со своей семьей.

— А батька и мать?

На миг утонченная спина девушки застыла натянутой тетивой. Повернувшись неловко ко мне личиком, черноволосая слегка отодвинулась. Оставив между нами локоть свободного места. Будто напоминая, что нам нельзя близко. Себе или мне напоминая?

— Сирота я. Одна сестра осталась, к ней и иду. — сказала неохотно, опустив глаза вниз и уже позабыв о сне. И тут же, словно желая отбросить дурные ощущения, перекинула вопрос на меня.

— А ты зачем путь туда держишь?

— Выполняю поручения брата. — умиротворенно вздыхаю я, спрятав ужасно зудящую ладонь под щеку. Она так и норовит коснуться девчонки.

— У тебя есть брат?

Распахивает недоуменно очи чернявая и тут же бросает взгляд на широкую спину Мирохи, чуть поодаль от наших ног. Тут же улавливаю нить ее дум. Мотаю головой с ухмылкой.

— Да нет, милая. Мы с Мирошей одногодки, лучшие друзья. Братья по духу, но не по крови. А кровных братьев у меня два. Оба старше. Я младшенький в нашей семье.

— Ну да... — жмёт она задумчиво плечом, будто опомнившись. — Ты же Третьяк , я как-то не допоняла сразу.

— А у тебя еще, кроме старшей сестры, есть кто?

Она грустно едва ли заметно мотает головой.

— Все, кто был, погибли на фронте. Я с Матришей одна осталась.

— Сестры по духу или кровные на войне сгинули?

Не знаю, зачем спросил. Наверное, потому как дурной. Гром — старшой наш, часто так говорил. Но не мешкая и не раздумывая, Наталка отвечает.

— Родные сгинули.

Груснеет она пуще прежнего. Видно, вспомнила умерших. М-да, Третьяк, и ты хорош! Зачем только ей напомнил?! Дурья башка! Неисторимо свербит у меня в груди от ее горя, так и хочется затискать в своих объятьях, и я бы затискал. Честное слово!

Только вот не только по рукам получу, а еще сильнее от себя ее оттолкну. Странная она у меня, колючая чутка. Ну ничего, милая, я все твои колючки по одной поотщипаю.

И начну прямо сейчас. Не знаю, как получилось. Хотя нет, нагло вру... Натаскан я знатно в делах сердечных. Оттого и ловки были мои движения.

За затылочек ухватил непонимающе хлопающую Наталочку, второй лапой за талию к себе потянул резко. Так что она в мое твердое тело впечатлилась, как в скалу, с тихим вздохом, и своим ртом накрыл ее по-девичьи нежные и мягкие уста.

То ли с испугу, то ли от сладости меня сразу не оттолкнули. Но и не ответили. А я что? А я ничего! Молчание — это ж знак согласия!? Вспомнилась умная мысль. И поплотнее ее к себе прижал, продолжая терзать нежные уста.

Аккуратненько так, но крепко держа. Пришла в себя моя ненаглядная лишь от многозначительного кашля Мирохи на возницах.

— Кхм!

Ну, друг, от тебя я такого не ожидал! Кое-как высвободив свою ладонь, Наталка от души огрела меня по морде. И с ярко горящими глазами ловко отползла к противоположному краю телеги. Расстояние смехотворное, но для глубоко утопшего в женщине мужика практически трагичное.

— Не смей!

Тихо процедила она сквозь зубки, когда я уже собрался снова к ней подползти. Она отчаянно обнимала себя руками, слегка пришибленно переводя взгляд от места, где мы недавно обнимались, и до меня. Так растерянно и по-детски испуганно, что меня аж совесть загрызла.

Да будет тебе, милая! А то мне сейчас покажется, что я первый, кто распечатал печать невиности с твоих сладких уст! Ты же на войне была! Ладно, невинность сохранила! Молодчина ты моя! Но поцелуй, неужто никто не своровал раньше меня?

Да ладно...

Гляжу на нее. Такую растерянную, раскрасневшуюся, как маков цветок, и как будто взгляда не могу отвести. А она пальчиками своими тонюсинькими пышные уста ощупывает, а потом спешно их облизывает.

— Не делай так больше, медведь! Понял?

Дрогнувшим голоском требует. И я бы ей доверительно кивнул, только врать неохота.

— Понял. Но делать буду. Много раз и слаще.

— Третьяк...

Тянет с угрозой. На что я широко ей усмехаюсь, демонстрируя зубы. Подаюсь слегка вперед, заставляя девчонку вжаться прелестным задом и узкой спиной в бортик телеги.

— А почему нет, милая? Я муж тебе, ты мне жена.

— По-нарошку! — тянет обвинительно и сурово на меня смотрит своими крупными глазищами. М-м-м, так бы и съел.

— Наталк, ну тебе же понравилось?

Отпускаю голос до томного шепота, глядя на нее не моргая. Боясь упустить из виду хоть одну ее эмоцию. Она же сейчас такая... Такая нежная... Напуганная... Уязвимая...

И на дне этих огромных глазищ столько всего плещется. Много-много. Только не печаль. И я готов стерпеть еще одну оплеуху, лишь бы выкоронить это совсем неуместное к ее годам чувство.

— Еще чего удумал, медведь! — она гордо поднимает подбородок, совсем по-девичьи подаваясь ребячеству, и фырчит мне глядя глядя: — Только сунься ко мне.

— Понравилось же?

Щурю я глаза, замечая, как она заределась.

— Нет!

И щечки порозовели, будто свеклой сочной по них прошлись!

Хороший знак. Мне-то не знать. Хотя смущение не ведомо медведицам, они бабы страстные да целеустремленные. Невинных возраста Наталки в наших селениях не припоминаю. Если баба свободна, то ей много чего дозволено. Только дитя может привязать ее к отцу своему ребенку. Поэтому они и стараются понести только от выгодной партии. А если получается иначе, то не стесняются выкинуть плод.

По правилам предков это наказуемо. И недопустимо. Валес за подобное карает, да и Леля тоже. Но опять-таки по нашим заветам самка ровня самцу, пока открыто его не признает. Аль не понесет от него. Если он ее не уличил в том, что она от него тяжелая, прав не имеет указывать ей.

А споимать бабу на таком дело не из легких. Только по запаху, но и то когда малышу в ее утробе уже два месяца. На ранних сроках могут чуять лишь целительницы. Таких у нас не водится, и у серых с лисами нема. Только у черных и белых.

Да и Горан с Благояром крепко ухватили за косы своих непослушных и капризных самок в поселении. У первого жена целительница, та мигом выкосила весь беспредел с проклятыми снадобьями. А потом основательно взялась за лечение глупых баб.

Сам черный альфа натянул им поводья, по-отрезав из прав ушлых баб. Теперь, если волк желает взять в жены волчицу, достаточно позволения самого альфы. Никаких сватовств, калымов и проверок будущиих! В крайних случаях, если волчица отпиралась, ее не выдавали замуж, но опять-таки. И рыбку съесть, и сухой остаться не получалось! Желаешь свободной остаться? Так иди в прислуживание в храм Луне. Там вдали от мужской ласки, постоянно при деле. Страстные бабы быстро одумывались.

Такую политику в стае соседние поселения нарекли жесткой. Но не сказать, что не присматривались. У белых потяжелее будет. Сами по себе их мало, и баб вообще рождалось в двое меньше. Но те, ровно как черные, начали надумывать брать к себе человечек.

Мысль недурная, и Гром как-то раз упоминал, что Благояр, дядька жены черного альфы, он же альфа белых, ломает голову, как к лету привлечь молодок в свое поселение. Ну не выкрадывать же их!

Сам же я всегда старался оставаться поодаль от дел государственных. Для таких дел у вождя был другой советчик. Их второй брат Тихомир.

Уж кто-кто, а тот был начитан и светлой головой. Правда, изрядно молчаливным и скучным.

А я самый младший, самый горячий и, чего уж скрывать, любвеобильный. И все же, теперь познав Наталку, я был склонен больше к мыслям белого и черного альфы. Вымираем мы, и баб своих распустили. Надо их слегка встряхнуть. И человеческие бабы могут не только подстилками на ночь, как было принято считать у нас. Но и женами.

Я будь тому пример, уже никого возле себя, кроме этой чернявой занозы в моем сердце, уже и не видал.

— Чего затих, медведь?

Прищурила по-кошачьи глаза темненькая, по-прежнему с опаской приглядываясь на расстояние между ними. Ух, какая мне досталась краса! Затискаю, как усмерю, так, что семицами из терема на белый свет не выпущу. А пока аккуратнее, Третьяк. Тише. Она же, как косуля, убежит. Потом лапы в кровь разотрешь, догоняя.

Пускай будет тебе медведь, история черного и белой волчицы в показ. Не надо на те же грабли, что и Горан, ступать. Ой, не надо!

— Бер. — мягко поправил я ее и, узрев непонимающе приподнятые брови на лбу, усмехнулся. — Мой народ называються берами? Медведь — это наша звериная часть. Тех, кого вы кличете волками, зовут волкадаками. Слыхала, милая?

Она задумчиво кивнула. И мои уста против воли разошлись в улыбке.

Вот так вот, привыкай, милая. Привыкай.

— Вас оскорбляет, когда мы вас... вашими звериными именами кличем?

Осторожно заглядывая мне в лицо, любопытствует.

— Нет. Но ты ж теперь знаешь, как надобно кликать мой народ. Вот и делай так.

Она кивает. А потом с любопытством опять смотрит на меня. Я отчетливо вижу, ей в нетерпеж о чем-то спросить. Быстрее всего на язычке вертятся слова, да только не решается она мне их сказать.

Чего бояться, милая? Ты же у меня смелая!

— Говори.

И, словно ключевая вода из природного сосуда, вырывается наружу под напором горячего камня, так и Наталка заваливает меня вопросами.

А мне не в напряг отвечать. Даже получаю удовольствие.

Ведь у нее так живо блестят очи, и в порыве нашего общения она не замечает, как подается ближе ко мне, и я к ней. Ближе и ближе. Пока мы снова не напротив друг друга, и разделяет нас теперь расстояние поменьше локтя. А моя лапа на ее бедре, но она и не замечает. Ей рядом со мной не страшно и не боязно. А спокойно. И это греет мою душу.

Наталка засыпает под мой рассказ о том, как был основан наш медвежий род. Уютно свернувшись калачиком и уткнувшись носиком мне в грудь. А я ее обнимаю. И благодарю Сварога да Лелю за то, что напустили такие холодные в весенние ночи. Будто подталкивая ее в мои объятья своей дурной погодой.

— Третьяка...

Где-то под утро слышу голос Мирохи.

— Ммм?

Сонно мычу.

— Не дело это, чужакам про наш род рассказывать.

Он не стыдит меня, но якобы напоминает. Или хочет прощупать почву? Понять, зачем я это делаю. А я же был всегда прямым и неотесанным. Посему прижимаю крепче свою чернявую к груди и, прикрыв глаза, сонно выдыхаю.

— Так я не чужой... Ммммм. Я своей рассказываю.

Дорогие читатели! Прошу прощения, что долго не было проды.