Черноокая печаль

Глава 16

Больная моя, как и ожидалось, с самого утра испарилась с кровати, куда я ее перетащила спать. В нашей с Третьяком спальне. Да, меня пустили сюда жить, особо недовольно щелкая зубами. А я и не успела должным образом все туточки рассмотреть.

Лишь ночью, когда уставшая и всеми обиженная доползала до кровати, доставала сорочку этого паршивого бера из сундука и с ней в обнимку спала. У-у-у-у, паршивец такой! Только вернись, и я тебе устрою!

Несмотря на все слова старой Ганны, что-то внутри меня горело мыслью, что только как появится он, дышать станет легче, и плечи можно будет расправить, и спать спокойнее.

Незаметно для себя я так сильно привязалась к нему, что все думы об этом бесстыжем бере! Он приучил меня к своим горячим и надежным объятиям! Привязал слух к его рычащему голосу и даже к сильному стуку его большого сердца. Под которым я засыпала, приложив ухо к широкой груди. Даже к запаху!

Я чувствовала себя больной этим бером. И, наверное, только из этой странной привязанности к нему и желания ему угодить осталась здесь дожидаться его и терпела все заскоки его родни. Будь любой другой на его месте, то давно бы сиганула через лес обратно к своему людскому роду! И никакой лесной зверь или кто там еще меня бы не остановил.

Думаю, оттого я и не стала сильно ругать молодую деву, что так легкомысленно ради красоты измазалась ядом! По утру, когда отеки почти ушли под ручку с краснотой, я ее узнала.

Она редко на кухне ошивалась. Мельком видала девчонку пару раз только. В основном она приводила из леса добычу. Подстреленных стрелой из лука зайцев, тетерев, куропаток и даже пару раз рыбу.

Слыхала я мимоходом и как ее за это ругали. Мол, нельзя сейчас бабе в лес носа совать, пока твари бродят по округе. Иначе на нее вождю пожалуются. И тот накажет.

Но, судя по тому, как девчушка отмахнулась, жаловались на нее не впервой. И наказывали тоже. Привыкшая она. Чутка вредная.

Но главное, что теперь здоровая. Конечно, по правилам, надобно ей еще пару деньков нужного отвара отпить. Но где я ее изловлю-то? Да и так, думаю, ее тело и дух справятся, чай не человек! Не буду же я баб спрашивать, куда упряталась рыжеволосая девка с опухшим личиком.

Да и, думаю, она затаится на какое-то время. Пока вся «красотень» не уйдет.

Забот у меня и без влюбленной молодки было полно. После ночного разговора с Ганной я как-то поднабралась сил и разума. Осознала, что делать.

Сегодня я юрка «не попадалась на очи Олене», тем самым избежав особо трудной работы. Точнее, пыталась это делать, так как посуду пришлось снова мыть мне.

А еще я внимательно прислушивалась к бабьим разговорам. Что случилось? Когда? Имена? Детали?

Ловила их смех. Эмоции. Норов. Взгляды, брошенные друг на дружку. Медведицы оказались довольно завистливыми. Вредными. Хвастливыми. А еще, именно как говорила Ганна, следовали особой иерархии. На Олену никто и тона не поднимал, и шутили с ней аккуратно.

А еще была женщина, которая, ровно как и я, «не пришлась ко двору». Ее не спрашивали без надобности, не шутили и вообще не трогали. Можно сказать, что, как и меня, не «видели». Но, в отличие от моих бедных рук, которые покраснели и опухли, эта медведица занималась не особо трудной работой. Она шила.

Стояла в углу и штопала: полотенца, рукава, скатерти. Иногда она уходила в большую залу, ей приводили горы одежды порваной. Мужской и женской. И она от рассвета до заката все водила иголочкой по тканям.

Красивая медведица. Косы темно-русые. Заплетенные, а потом собранные на затылке. Одежка добротная, но скромная. Она не была увешана драгоценностями, как остальные. Высокая, слегка худовата на фоне остальных. Всегда бесстрастное выражение миловидного лица и спокойные глаза. Тихий голос, лишенный красок эмоций.

Ни живая ни мертвая.

Очень странная.

А еще я заметила, как она демонстративно увела взгляд, когда вошла мать моего благоверного. И та в отместку пару раз позже стрельнула в ее сторону недовольным взглядом.

Кажись, враждовали они. А враг моего врага...

— Ты долго, опять Олена извела всей работой?

— Ох ты ж... светлые боги! — ухватилась я за бешено скачущее в груди сердце, так как совсем не ожидала услышать голос в своей спальне.

Мое ночное горюшко же, безмятежно дрыгая ножками в воздухе, устроилась на подоконнике у распахнутого окна. Спокойно так, с долей любопытства в карих глазах рассматривая меня.

Краснота с них спала. Это хорошо.

— Да, — неловко кивнула я, прикрыв за собой дверь в спальню. — Невзлюбила она что-то меня. Глаза болят? Губы? Лицо?

— Оленка никого не любит. Она дурная баба, всё Власте стопы целует. Услужиться пытается. Да бы дочку свою под наследников просунуть в будущем. — фырчит молодка, поудобнее устроившись на подоконнике. — А глаза не болят, и губы вернулись былые. Ты как это сделала-то?

— Дай я все-таки погляжу. — Подхожу к ней аккуратно ближе и тяну руки к глазам. Она сама их закрывает, с легким интересом любопытствует.

— Это больно?

— Нет. Не бойся.

— Я и не боюсь. — Заявляет смело, но тут же сглатывает, невзначай добавляя: — Почти.

Ощупывая ниточки, что ведут от разума к глазам. Потом ощупываю ветку от «толстой» нитки, что ведет через черепную кость по ушку вниз под кожей к рту. К устам. Маленькие веточки, исходящие от него. Нижние и верхние.

Вроде как бы не пострадали. Ощупываю рядом с этими нитками «чувств», как говорила мне Матриша, сосуды. Они часто соприкасаются в том же месте. А я за три зимы на фронте добро наловчилась их ощупывать и различать.

— Голова болит?

— Не то чтобы... Так как ты это сделала?

— А черные мошки перед взором видны, когда глаза откроешь, когда шустро на ноги встаешь?

— Видны... — пораженно выдыхает молодка, чуть отодвинувшись от меня и пораженно рассматривая. Как чудо заморское. — Ты кто такая?

— Я — Наталка. А ты?

— А я — Агния.

Огненная, значит. Судя по косам и по яркому огоньку непокорства в светлых глазах, имя ей под стать.

— Что ж, Агния, я тебе еще отвара сварю. Пить надобно еще пять лун, после сна. И ты шибко не трудись. Отдыхать тебе надобно.

Устало оседаю на край кровати, тяжко вдыхая. Ох, тяжко мне. Тело ломит. Хоть вой.

— Так ты не сказала, кем будешь? Как ловко всё ты сделала? Ведьма что ли?

Молодка шустро соскользнула с подоконника на ноги и, подойдя ко мне, присела напротив, задом прямо на пушистый ковер.

И ведь только сейчас я заметила, что вместо юбки на ней широкие мужские шаровары, грубо сколоченные под женскую фигуру.

— Не ведьма, а целительница.

Мягко поправила я.

— Чародейка! — щелкнула она пальцами в воздухе, и очи ее зажглись огнем. — Только молва ходит, что среди обычного люда мало таких вас осталось. Вот это Третьяку свезло... Правда, тебе не очень. Изживет тебя наша матерь.

Поморщилась она, будто увидела что-то тухлое, а потом неверующе на меня прищурила светлые очи.

— Слушай, человечка, а ты почему меня остальным бабам не сдала? Ммм? К себе приволокла? Вылечила?

— Ну ты ж так просила... Я не удержалась. — хмыкаю я, закатав глаза. — Да и потом, зачем мне это?

— Ну хотя бы перед теткой Властой прислужиться! -— разводит она руками, пытливо рассматривая меня, такую уставшую от всего и вся. К Третьяку хочу под бок, чтобы он пожалел, обнял, накормил чем-нибудь вкусным. А то мне сегодня снова досталась объедки каши, и без мяса!

— Это вряд ли бы помогло... — тяжело вздыхаю. — Да и потом, чую я, мы с ней не поладим при любом раскладе.

Медноволосая хмыкает понятливо, слегка злобно. И, упираясь руками в ворс ковра чуть позади себя, откидывается назад.

— Она похлеще Грома порой всыпить может. И розгами не стесняется пользоваться.

Тут она морщится, дернув плечом. Будто получала она этими самыми розгами. И не раз.

Давно я ни с кем так не толковала. Оттого стараюсь не напирать сразу с вопросами. Но и о главном пораспрошать. Целитель во мне пробуждается сразу.

— Ты лучше скажи мне, краса моя неземная, на кой ляд ты себя отравой обрызгала? Аль умереть захотлось? К предкам собралась?

— Что, и вправду могла того...?

Испуганно сжимается, глядя на меня во все глаза. Я, конечно, не знаю, как яд на беров действует. Думается мне, что побольше его надобно, дабы такую сволочь осилить, но ей говорю другое. Чтобы впечатлилась.

— А ты как думала?

— Да я вообще... — отводит взгляд, прикусив губу. — Не хотела, чтобы так. Еще и торговец этот... Бес проклятый, поймаю в следующую раз, руки поломаю и язык оторву. «Красивая дева»... Белла... тьфу, как ее там...

Копирует она мужской тон и говор, присущие торгашам.

— Белладонна. — подсказываю ей. — Что ж ты, глупая такая, повелась, а? Неужто мамка с папкой не учили красавку в лесу от других трав отличать? Да не трогать ее, не то уж там в глаза сок капать?

— Ну так учили они меня... Откуда же мне было знать, что это красавка?

— А по запаху, по виду? Ты же медведица!

— Ну и что, что медведица? — обиженно тянет она, поднимая подбородок вверх. — Мало ли какие травы можно и нельзя, а целебные травы все чутка ядовиты. Он еще, паршивец такой, слово мудреное придумал. Белла... тьфу... Утоплю грека!

— Так она на заморских берегах называется. — Упираю я локоть в колено и подбираю им подбородок. — Там и вправду бабы ее сок в глаза льют да щеки смазывают. Только ничего путного из этого не выходит. Умирают многие. Не трогай никогда. Усекла?

— Усекла. — Понуро соглашается и тут же бросает на меня хитрющий взгляд. — Слухай, а тебе откуда все эти премудрости ведомы? Неужто бывала на дальних берегах?

— Я нет. Но бывалых знала. Да и в книгах, бывает, умную мысль найти можно.

— Так ты еще и грамотная! Читать умеешь?

— Умею. — Киваю ей. И она еще сильнее зажигается.

— Научишь?!

Смотрит на меня как на птицу Ару, не иначе. А я на нее гляжу, и слезы на ресницах дрожат. Она же вылитая Стаська. Такая же заводная. Озорная. Задорная, как огонек.

И сердце крошится в груди. Чувство вины захватывает. Оттого, что я такая неблагодарная, тут сижу и маюсь, оплакиваю себя. Живая. Среди живых. Познав робкие ростки чувств к мужчине. А они мертвые, под толщей земли. Стаська о муже грезила. Как и все девки, мечтала о доме, детках.

Я помню, что она дочке имя придумала. Дивное такое... Не припомню. Сейчас... Точно! Весна! Девчонки над ней смеялись, а она лишь фыркала.

А теперь не будет Весны.

— Эй, ты чего ревешь? Не хочешь учить — не надо! Обойдусь и без чтения... — Мою руку накрыла девичья крепкая ладонь и крепко сжала. — Не плачь, а? Ну ты чего, Наталк?

— Нет, я... Ну... Просто... Вспомнила... — Вытираю поспешно слезы. — Научу, конечно, научу... читать.

— А чего вспомнила, что сразу в слезы-то?

— Сестру. — Отпустила я взгляд на свои руки.

— Аааа. — Понятливо кивнула девчонка, хотя вряд ли осознала мою печаль и грусть. — Так ты не реви понапрасну. Третьяк вернется, и сводит тебя по родным краям. Он хороший. Ты не гляди, что большой и суровый. Он знаешь какой... Он!

— Знаю... — Киваю я с легкой улыбкой. Потому как не чую к ней той самой ревности, что съедает утро. Она так мне его расхваливает, словно младшая сестра брата. — Оттого и вышла за него.

Не совсем-то я и вышла за него. Но это останется меж нами двумя.

— Мда... — Вздыхает она долго, а потом чешет пальцем бровь. — Поднагадил он, конечно, маменьке со своей женитьбой знатно. Одно плохо, он далеко, и расхлебываешь всё ты одна.

— Почему же она так сильно ненавидит мой род?

Робко интересуюсь я. И Агния машет рукой в воздухе, слегка нахмурив рыжие бровки.

— Старая это история, не знаю я всего. А старшие бабы молчат, даже сплетничать об этом не смеют. Да и насчет тебя... Не только твоя людская кровь виновна. Власта — мегера и властная зараза. Управляет всем и всеми, куда дотянется. Сыновьям своим она давно сосватала «добротных», по ее мнению, девиц. Братья отбивались как могли. А Третьяк, как всегда! Красотень такая, взял и уже вернулся женатым!

Вот оно как. Пользуясь болтливостью Агнии, я осторожно задала еще один вопрос.

— Скажи, а девица, выбранная Властой для Третьяка, здесь? В доме?

— Ага, это Красимира, дочь Берислава. Ты, наверное, ее на кухне ведала, ее все Красей кличут, такая с длинными косами с лентами в них, чуть темнее моих. Нарядная всегда, но спесивая жу-у-у-ть. А еще и лицемерка! На виске у нее еще и родинка есть. Вот здесь!

Как это не видала я ее... Конечно, видала. Это же она меня дважды кипятком чуть не ошпарила. И пинала плечом «случайно» тоже она. И ножом чуть палец не отрубила. А я все гадала, чего девица больше все усердствует.

Вот тебе, Третьяк, и невеста! А ты, зараза, клялся и божился! А ведь Мирон тебя предупреждал!

— Эй, да ты чего ты сникла, Наталк? — меня снова потресли за коленку, возвращая из тяжких дум. — Не по нраву она Третьяку, никогда была. Он вообще, считай, последние время с нашими паршивками на виду ни с кем не путался. После того как с Мироном беды-то случилось, так Третьяк и глянуть на них не мог! Так что не серчай, его ты теперь. А он твой. У нас беров это строго. Теперь только до смерти так. Ну или ты убежишь!

Хмыкает она напоследок, довольная своей шуткой. Но тут же суровеет, когда на моем лице не расцветает улыбка.

— Ты же не убежишь?

И я коротко мотаю головой, устало провожу ладонями по лицу. Глаза слипаются. Сил нет их держать открытыми и говорить. Благо, Агния из понятливых. Подымается на ноги, подходит к кровати.

— Ладной, пойду я. Благодарствую, что ли, за помощь, и это... Должной я тебе остаюсь.

— Погоди, Агния. — останавливаю я ее. Как-то страшно ее отпускать, впервые за пару дней с кем-то поговорила нормально. Ну, не считая Ганны вчера. — Мне ничего не говорят про Третьяка. Неспокойно мне за него на сердце. Может, ты знаешь что?

Она застывает на подоконнике. Тихо цедит ругательства под нос.

— Не переживай за зря, Наталк. Он хороший охотник. Весточка сегодня утром пришла. Они на логово вардоса натолкнулись. Сделают засаду, угробят его. И домой. Так что жди на днях мужа.

— Спасибо, — киваю ей, ощутив легкое удовлетворение. — Ты это... приходи завтра вечером сюда. Читать научу.

Робкая улыбка расцветает на девичьих устах. Она словно листок срывается со стебля в тьме ночной, оставив за собой лишь распахнутое окно. И ощутимый аромат чего-то сладкого.

Я опять сплю в обнимку с сорочкой Третьяка. И он даже мне снится. Опять шутит, обнимает и кормит малиной и поцелуями...

Встаю с первой зарей и сразу спускаюсь на кухню. Работа кипит.

Сегодня я, помимо Олены и ледяных глаз Власты, избегаю и Красю. Подмечаю про себя самых спокойных и не вредных баб. Ошиваюсь вокруг них. Не выделываясь. И не привлекая к себе лишнего взгляда.

То и дело ищу очами серебристую макушку и сухую фигуру Ганны по дому среди баб. Или же огненно-рыжие косы озорной Агнии. Но нет... Их здесь нету. А вот молодка у печи так и сидит за шитьем. Грустная и забытая всеми.

Пройдя мимо нее, я чую странное дело. Смертью пахнет. Нет, не совсем ею. А будто она привязана к ней — страдание и боль. А еще что-то вроде запаха молока чую.

Жаль, подойти ближе не могу, да рукой с макушки до пяточек провести тоже не могу. Не поймет.

Весь день я кручусь, верчусь в ожидании вечера. Даже успеваю разминуться с Мироном во дворе, когда меня отправляют за дровами. Он тревожно меня осматривает. И поджимает ненавистно губы, узрев исполосованные руки, местами в волдырях и в мозолях.

— Исхудала. — цедит зло. — Болезненная вся. Эх, Третьяк, что же ты натворил! Что?

Причитает с обидой на друга.

— Уж, лучше бы оставил тебя под моим надзором где-то недалече в людском постоялом дворе. Я бы уследил, чтобы никто не обидел. А так... Связаны у меня здесь руки, милая. Не спомочь мне тебе.

— Чего сделанно, того не вертать, — отмахиваюсь я. — Ты лучше скажи мне, есть ли новостей от Третьяка? Как он? Не ранен ли?

— Все с ним в порядке! — ворчит Мироша. — Уже вертается обратно. Ты еще пару лун потерпи, Наталк.

Значит, не обманула меня Агния. Правду сказала. А не сделать мне ее союзником, м? Да, девка моложе меня, поветреннее будет. Но лишней подруге мне здесь не мешает. Да и... Уж шибко она схожа на Стаську. Душа сама к ней тянется.

— Слушай, Мирон, я тут с вашей молодкой разговорилась. Девка, кажется, неплохой. Стоит ли мне ей доверять, не знаю?

Бер останавливается и хмурит брови, прокусывая губу.

— Ой не знаю, Наталк, не знаю... Наши девки спесивые, гордые. Да в услужении тетки Власты ходят. Как бы ничего дурного тебе не сделали. С кем ты там разговор наладила?

— Агния. Такая, с рыжими косами и светлыми глазами. Озорная, как огонек.

— С Агнешкой, что ли? — фырчит недоуменно бер. — Ты точно ничего не спутала, Наталк? Она же нелюдимая? Баб на дух не переносит! Все у деда в мастерской ошивается, да на охоте! Точно она? Напутала, может, с именем?

Прищуривается. Я морщусь, вспоминая образ молодки. Агния. Точно. Не могла спутать.

— Да нет, не напутала я. Чуть выше меня, на пару весен, возможно, младше. А...— неожиданно вспинаю я и тычу пальцем от линии подбородка по челюсти к уху. — Вот тут тонюсенький белый шрам. Тяжело разглядеть, правда. А еще она в мужских шароварах ходит и по окнам лазит.

Мирон облегченно вздыхает.

— Тогда точно она. Не, Агнешка пусть и шило в эном месте порой. Но не лицемерная паскуда. В спину не ударит и не предаст. Хорошая девка! Да и с Третьяком она хорошо ладила! Как брата любит. А вот тетку Власту люто ненавидит. Правда, это у них взаимно. Да и есть за что.

Я бы еще послушала. И про Ганну ведь не спросила. Но у крылечка уже появилась массивная фигура Олены, меня зовут. Хватаю охапку дров у бера и улыбаюсь ему на последок.

Все легче стало на душе, когда его увидела.

А потом я жду в нетерпении вечера. И за ужином первая растворяюсь. Спрятав кусок хлеба в рукаве, и туда же пару ломтей сыра.

Поем у себя, а то еще подавлюсь под взглядом местных хищниц.

Агнию долго ждать не надо было. Появляеться она быстро. Опять-таки через окно.

— А почему не через дверь?

Любопытствую я мельком. Она фырчит.

— Да я вроде как здесь не особо желанный гость. И мне так привычней. Давай, что там с чтением.

Повторяем с ней буквы. Звуки. И разбираем пару слов. Я сама не шибко знающая. Но азы знаю. Снежка и Матриша расстарались. Сама Агния тоже не промах! Больше половины букв ей ведомы, и даже свое имя она может написать. Пера с чернилами и пергамента у нас нет. Но зато есть огромное желание и воображение!

В итоге Агния лезет обратно в окно наружу и приводит оттуда в узелке рассыпчатый речной песок. Мы аккуратно расправляем его по ткани, и я веточкой рисую ей слова. Она пытаеться читать. Чертит сама.

У нее не всегда получается. Но молодка так просто не сдается. Мы занимаемся допоздна. Уже третью ночь. Попутно она рассказывает мне смешные истории из ее детства и юности моего мужа. Про быт беров. Их легенды. А я в ожидании Третьяка.

На днях он должен вернуться.

Все это понимают. Оттого меня реже пинают и обижают. Все боятся, что я настучу. И не зря боятся. Я ведь нажалуюсь.

— «Тэ» вот так, да?

— Да.

Киваю я, когда Агния чертит на песке букву.

— А это «Ии»?

— Угу.

— «Ха»?

— «О»?

— Да.

Дальше она пишет без моих подсказок. И я не сразу бросаю взгляд увидеть, что это. А когда, опомнившись, начинаю читать «Тихом...», не успеваю. Она спешно проводит ладонью по песку, расправляя песчинки и стирая слово.

Краснеет, уводя взгляд.

Так-так.

— А с чего тебе приспичило читать, Агнеш, мм?

— А ты зачем научилась?

Хитро поворачивает она вопрос. Я хмыкаю, присев на край кровати.

— Так мне как целителю положено. Да и сестры мои названые умели, вот и меня наловчили. Это хорошее знание. Нужное. Читать. Много узнаешь.

— Все имена правителей, что ли? И даты их рождения и смерти? — морщит она носик. И я смеюсь. Смешная такая. Не ведавшая ни ужасов войны, ни горя утраты.

В этом беры молодцы. Уберегли своих женщин от черноты войны. А они заржались, гадины! Воркуют на кухне. «С Михеем больше не буду на сеговал, пойду с Прохором, тот в прошлый раз одарил золотым польцом!».

Тьфу на них!

— Ну почему же? Истории там разные.

— Про травы и яды? — опять фырчит она, и теперь уже я хитро стреляю глазами.

— Ну и сказки разные, легенды. Про сражения, про любовь. Про дружбу и приключения...

— Про любовь? При..ключения? — робко и неверующе глядит мне в очи. И тут же бросает все и садится ко мне на кровать. С ожиданием рассматривая меня. — А ты такое читала? Расскажи! Ну расскажи.

— Один путешественник написал дивную историю про двух влюбленных с заморских земель. Муж и жена искренне любили друг друга. Он князь, она его княгиня. Но его призвали на войну на дальних берегах. Она осталась тяжелой сыном, когда он ушел со своей дружиной. На десять долгих весен о нем ничего не было известно. Ни весточки. Ни о том, что сгинул он, ни о том, что жив он. Она тосковала. Но ждала. У морского берега каждый день выглядывала его корабль. Прошло долгое время, и простой люд с вельможами начали требовать с ней другого брака. Мол, пускай она выберет другого мужа из них. Ведь княжеству нужен князь. Тогда она им сказала, что выйдет замуж только тогда, когда заплетет шаль...

— И что, вышла после пары дней? — с горящими глазами и злобно сжимая кулаки на ненавистных вельмож, Агния подалась вперед. — Ну же, не томи...

— Да нет, она так потянула еще десять весен.

— Как так?

Пораженно зависает она, хлопая ресничками. А мне прыскать от смеха охота. Хотя, когда нам в первый эту историю Матриша рассказала, мы тоже искренне недоумевали.

— А вот так, весь день она плела. А под утро расплетала нити. И так день за днем. Пока бедняжку не раскрыли и не заставили силком выйти замуж. Тогда она сказала, что выйдет за того, кто попадет одной стрелой через семь колец. Точно зная, на такое мастерство был способен лишь один лучник — ее пропавший муж. Но вот диво, на состязаниях один-единственный мужчина смог попасть.

— И ей пришлось за него выйти замуж?

Затаив дыхание, спрашивает Агния, и я киваю ей, отчего девчонка досадливо хлопает себя по коленке.

— Вот гадство!

— Ну почему же? Когда незнакомец снял капюшон с макушки, все прознали в нем исчезнувшего двадцать весен назад князя, а бедняжка — своего мужа. Они воссоединились.

Я не удержалась и все-таки прыснула от смеха, рассматривая растерянное лицо Агеиии с глуповатой улыбкой.

— Да ну тебя!

Меня слегка пихнули в бок.

— Но сказка красиваяяяя.

Мечтательно вздохнула она.

— А как звали их? Ну князя этого и его княжну?

— Не помню... — жму плечами. — Имена заморскими были.

— А книга та, в которой ты прочла?

— «Одиссея» Гомера, кажись... Только она неполная. Говорю же, один заморский писарь написал разные истории, что поведал на своем веку. А через торгашей книги его попали сюда, к нам. Вот пара знатоков елениского языка и перевели, что смогли.

На самом деле, Матриша знала елениский язык. Хорошо знала. И не только его. И переводила она. Только это была тайна. О которой нам было велено молчать. А байками она нас развлекала вечером у костра.

— Слухай, Агнеш. Я тут медведицу в доме часто вижу. Она всё шьет. Такая молчавная. Волосы светлые. Красивая. Но тихая. Старше нас с тобой будет на десятку весен. Всё имя ее не могу поимать с уст остальных.

— Шьет постоянно, говоришь? — хмурит она лоб, а потом, опомнившись, изрекает: — Так это наверняка Озара. Жена Милана, сестрица Добрыни. А что?

Морщусь. Не нравится она мне. Что-то с ее телом не так. Будто убивает ее что-то. То ли ее, то ли не ее.

— Грустная она какая-то, всегда печальная. Да и не говорит совсем.

Агния тяжко вздыхает, растрепав свои косы.

— Она за Милана замуж выскочила, как ты за Третьяка, вопреки всем. Власта особо лютовала. Не по нраву ей это показалось. Она ведь Озару Грому в нареченой сватала. Красивая, кроткая, но и не глупая. Сильная и талантливая. Тот как раз-таки в обиде не оказался, ему не до женитьбы тогда было. Кобель еще тот. Не нагулялся. А Милан ей искренне люб был, и она ему. В общем, брак сначала не благословили. Ни его родня, ни ее. А потом Гром расхрабрился, все улеглось...

— Да только...

— Что?

— Почти десять зим прошло с их брака, Озара все разродиться не может. Сначала первых двоих потеряла. Поветуха сказала — не донесла. Потом так и не осталась тяжелой. Слушок пошел среди баб, что это так ее Леля наказала за то, что Озара мать ослушалась.

Что-то щелкает у меня в мозгу. А ведь от нее молоком несло. Ведать, тяжелая она. И смерть не ее, а младенца забирает. Но почему? Проклятие? Болезнь? Или что-то другое?

Сон у меня сегодня тревожный. Сразу, как ушла Агнеша, уснуть не могу. Тревожат разные думы. Вспоминаю, отчего плод можно скинуть, сама того не ведая. Но ничего путного на ум не приходит.

С самого утра подымаюсь первой. Спешу вниз. Но мимо кухни. Прямо к широкому коридору вниз к чулану. Там хранятся нитки и обноски, которые она штопает.

Хочу поимать ее здесь.

И не прогадала ведь! Медведица появляется в дверном проеме в своем излюбленном скромном платье. С двумя косами и грустью на дне глаз.

— Озара.

Откликаю ее. И та, бросив на меня быстрый взгляд, тихо бросает:

— Иди в зал. Мать Власта с утра не в духе, достанеться тебе.

А я неожиданно цепляюсь взглядом за бусы на ее шее. И отвести не могу. Камушки зеленоватые, но сейчас в полумраке чулана отдают мерцающим синеватым блеском.

Черная магия.

— Озара, а бусы у тебя давно?

Она пораженно смотрит на меня с непониманием. Слегка трогает их пальцами. Играет ими.

— Давно... Подарок на свадьбу.

Значит, с того момента, как она детей своих растеряла.

— Озара, сними-ка их, будь ласка.

Подхожу к ней ближе, но застываю на месте, когда меня награждают недобрым взглядом. Вздрагиваю.

— Послушай меня, пожалуйста, — примирительно поднимаю руки, — они мне не нужны. Оставь их себе, в шкатулке, на столе. Только сними с шеи. Они зачарованы темными чарами.

— Ты блаженная, что ли, человечка?!

Яростно рычит она на меня. В всегда спокойных глазах полыхнул гнев.

А я не могу молчать. Не могу! Я чую, как дитя в ее утробе умирает!

— Да сними ты их, дурная. Это они твоих детей убивают!

Мгновения, и меня лишают воздуха. Медведица хватает меня за горло, припечатав спиной к стене.

— Не смей... Не смей вспоминать моих нерожденных детей... — шепчет она с болью и безумием.

Чернота наваливается на мои глаза.

Я почти теряю сознание, как тиски пальцев исчезают с моей шеи, и я падаю на пол, хватаясь за горло.

— Озара, мать твою медведицу за ногу! Что ты творишь?!

Голос Третьяка как мед для моих ушей. Я улыбаюсь через боль. Но слышу, как он грубо встряхивает медведицу в своих руках. Оттого через боль в горле хриплю:

— Не трогай ее! Третьяк, нет! Она беременная!

Они застывают оба, потрясенно глядя на меня. Судорожно глотающую воздух на полу. Неверующая пелена заполонила глаза красавицы, и капли боли. Третьяк ослабливает хватку и отпускает ее. Медведица же в смятении бросает на меня последний взгляд и выбегает наружу, сбив с ног стоящего в дверном проеме Мирона. Бер, как ни странно, быстро убег за ней.

Мы остались с Третьяком одни.

— Маленькая моя. Черноокая печалька. Прости меня. Ну прости дурака. Как же я так.

Он берет меня на руки, как маленькую. Обнимает. Баюкает. А во мне лопается тонкий сосуд, в котором накопились все слезы, обиды и горести.

Судорожно хватаю его за шею. Прячу лицо на груди и реву. От счастья, что он рядом со мной живой и целехонький.

И от боли. За всё, что довелось пережить.

И он меня жалит. Просит прощения. Целует щеки, заплаканные очи, покрытые шрамами и мозолями руки. Так незаметно для себя. Вообще не помню, когда начинаю его уже я целовать. Робко и неуверенно. Благо, он давно перенес нас в нашу спальню.

Всё как-то быстро происходит. Вот исчезло мое платье. Сорочка. Вот еще немного, и я обнаженная. Я стыдливо укрываюсь от него. Смущаясь то ли своей наготы, то ли его. Хотя штаны еще на нем.

— Ты чего, милая, мы муж и жена? Забыла, что ли? Мы не успели одно важное дельце сделать.

Хищно улыбается.

— Не забыла... Но... не... средь... бела дня, то... боги... кхм... разгневаются.

Прикрываюсь простыней.

— Ну что ты, милая, — он чмокает меня в лоб, но покорно уходит к единственному окну и закрывает его одеялом, припечатав тому края об торчащие гвозди в стене над окном. Легкий полумрак окутывает комнату. Через узкие щели хлынет лишь немного света, едва ли озаряя всё вокруг.

Я слышу быстрее, чем вижу, как Третьяк выныривает из штанов. Накрывает меня своим крепким и горячим телом. Снова целует чело, очи, щеки, уста. Шею.

— Ничего не бойся, — шепчет доверитель, — Я всегда нежно...

— Мне ведомо, в первый раз больно.

Мужаюсь я, хотя голос дрожит. Но он лишь самодовольно хмыкает, лишив меня последней преграды и накрыв меня нагим телом.

— Со мной всегда будет хорошо.