Черноокая печаль

Глава 17

— Пошли оба на хрен! Знать вас не хочу! И видеть тоже!

Рычу я приглушенно на стук в дверь, отчетливо слыша запах братьев. Туда же были посланы еще три беры и две служанки, что стучались к нам с Наталкой. Пришли, видите ли, пригласить на торжество. Уважить героев!

На поминальном одре я видал их похвалу и уважение! Уважали, сволота! Так уважали, что у меня кишки внутри в узлы сворачиваются, когда я на нее смотрю.

Она и так у меня худая, как тростинка, ветер подует — и унесет. Обещал откормить. Защитить. Что бед больше не познает.

А сам... Доверился семье, братьям. Общине. И ничего толкового из этого не вышло.

— Хрен нынче еще не созрел. Выходи, Третьяк, дело серьезное.

Меланхолично ворчит за дверью Тихий. Но я зол не на шутку. Оттого и ворчу в ответ. Не слезая с мягкой перины.

— Идите на прошлогодний!

Но, видать, дело и вправду серьезное. И они, вопреки моим ожиданиям, не уходят, а как раз-таки наоборот.

— Укрой жену свою, мы входим.

Твердо, не слыша моего недовольства, говорит второй брат по старшинству, оставив мне ровно два мгновения, дабы укутать спящую Наталку в одеяло поплотнее, до устроить под своим боком. Только носик да макушка видны.

Тихомир и Гром заходят тихо, не создавая лишнего шума, аккуратно прикрыв дверцу за собой. Пользуясь, гады, что черноокая моя спит и я на них не нарычу. Ну ничего! Я сейчас как встану и с лестницы обоих спущу! Благо, боги силой не обделили!

Уже готовый вынырнуть из ложа, как хрупкая ладонь моей красавицы отпускается на мой твердый живот, слегка царапая ноготками. Будто почуяв мои думы, Наталка плотнее ко мне жмется, уткнувшись носом мне в ребра.

— Не уходи... мм... Третьяк.

Ну ты ж моя сладость... Куда я от тебя уйду? Устраиваю зад обратно на место возле нее и не шевелюсь лишний раз. Тревожить не хочу ее хрупкий сон. Умаялась, поди.

Братья же переглядываются и как ни в чем не бывало устраиваются удобнее! Гром седлает единственный стул, а Тихий подпирает плечом стенку у окна.

— Чего пожаловали?

Рычу на них полушепотом.

— Не ворчи и не гневайся, третий. Мы ж тебя сразу предупредили, мать ее заклюет, а остальные бабы помогут, — спокойно замечает Тихий. — Да и потом, нам до последнего не верилось, что ты и вправду с ней повязался узами брака.

— На ней была моя метка! Мой запах!

— Ну знаешь ли, что еще ты мог учудить, дабы насолить матери? После того случая с Мироном ты еще сильнее ею пренебрегаешь. Вот мы и подумали, что ты так ей мстишь. И всем бабам нашим за одну.

— Не нужна мне никакая месть... — вздыхаю устало. — Я свою молодку нашел, и больше ничего и знать не хочу о других.

— Вот оно как... — задумчиво тянет Гром и оглядывается на притихшего среднего. — Выходит, не ошиблась.

— М-да, выходит, что так.

Скребет тот бородку. Я, наблюдая за их переглядыванием, невольно начинаю беситься. Вот всегда так! Еще когда я малым был?

— Кто не ошибся?

Нетерпеливо ерзаю на месте, и Наталка рядом недовольно фырчит, хмуря брови.

— Да не дергайся ты! Разбудишь ведь... — с ухмылкой причитает старший. — Ганна внесла имя твоей жены на родовой камень.

Вот ведь... Услужила старая медведица. Низкий поклон ей, сестре моего деда. Дурацкая ухмылка так и прет на морду. Если уж высекли имя на камне, да кровью начертили. То уже всё... Никто не в силе это изменить. Ганна — хранительница знаний предков и родовой ветви! Против нее даже мать не попрет!

Надо к ней заглянуть, свежего меда весеннего принести, да пару свежепойманных зайцев и косулю. Поблагодарить.

— А мать что?

Не удержав веселье, приподнимаю я вопросительно брови, братья фырчат почти одновременно.

— Рвет и мечет. Разнесла главную залу. Теперь ей не прогнать невестку. Только если твоя человечека сама уйдет.

— Не уйдет. — довольно урчу я и тут же поправляю вождя. — И не человечка она, а Наталка. Понял, господин?

— Понял, я понял. Не рычи. Ишь какой недобрый стал.

— Имя нездешнее. Заморское. Кто она? — интересуется Тихий с легким любопытностью в глазах. Я же отмахиваюсь от вопроса невнятным ответом.

— Да местная она, из княжества. Целительница.

— Во как!

Брови Грома ползут вверх. А Тихий на миг застывает, заинтересованно переводя взгляд на ворох одеял, куда я амару свою спрятал.

— Целитель — это хорошо. — причитает он. А Гром тем временем поджимает губы. На миг задумчиво щурится, а потом изрекает:

— Ладно уж, Третьяк, не серчай на нас. Мы-то думали, она сразу, как ты уйдешь, в лес сиганет. Или под других мужиков пролезет. Баба ведь, а они в трудный час быстро замену ищут. Были неправы, признаем.

Перевожу взгляд на Тихого, тот молча кивает, соглашаясь со словами вождя. И у меня будто камень на душе рассыпается. Держать обиду на братьев — тяжкая ноша. Почти неподъемная. Да и рад я, что Наталку мою признали. Втроем ее защищать небось легче будет.

— Ладно уж... прощаю. — машу величественно на них лапой. — Что там за дело, серьезное?

Они снова переглядываются.

— Что молчите?

Пытливо рассматриваю их.

— Учитывая, что ты только восояденился с женой. Оно тебе не понравиться.

Настроение и веселье вмиг угасает. Тяжкая, мать ее, ноша быть лучшим охотником общины!

****

Как бы там не причатали старые бабки, дела блудские не такие уж и плохие. Столько нежности и ярких ощущений мне не перепадало, кажись, с рождения.

С ложа меня Третьяк не выпускает. Сюда же нам приносят кушанья. В банью сполоснуться уводит на руках. Я теряю от него не только разум, но и время. Только сон, еда и он.

Кажется, я отоспалась за все свои весна! А еще и сильнее к нему привязываюсь, постепенно растерев все смущение и смятение.

Ух, уж этот бесстыдник! Как же он меня мучал, ни мольбы мои, ни стоны не остановили! Да и я хороша! Накричалась настолько, что стыдно теперь носа выказывать из покоев. Как глянуть в очи других беров и их женщин не знаю. Хотя теперь-то я уже не та, что сюда пришла.

Хотя не на кого и не нажаловалась. Нет, не от сердобольности. Просто позабыла обо всем на свете! Да и Третьяк, думы у меня есть, что сам все усек и наказал.

По крайне мере, когда сегодня я спустилась в общий зал, бабы на меня и не смотрели. Как от Власты шугались. Мне, быть может, десятину назад и неловко было бы от таких покорных взглядов. Но не сейчас. Я теперь их гнилые душонки насквозь вижу.

Впрочем, сорить властью не стала. Даже за стол с ними не села. В первые за пару дней вырвавшись из плена ненасытного бера, мне хотелось чуток погреть косточки на солнышке.

— Ну слава богам живая, а то я уже грешным делом подумала, что Третьяк тебя до смерти залюбил!

Агния появляется из-за угла так быстро и неожиданно, что я подпрыгиваю на месте. А стоявший возле крылица Мирон, что услышал ее слова, лишь неодобрительно на нее поворчал.

— Агния, ну что ты городишь? Постыдилась бы?

— А чего стыдиться? — важно поднимает она курносый носик. — Они муж и жена. Не по сеновалу же кувыркаются с кем ни попадя!

Сказала она достаточно громко, чтобы две мимо проходящие медведицы высокомерно подняли подбородки и одарили меня недовольным взглядом.

— Ты еще мала для таких разговоров!

Строго запричитал Мирон, но девчушка лишь фыркнула.

— Мне уже семнадцать зим! Уже замуж пора, какой ребенок, Мир?

Бер озадачено нахмурил брови. И тут же, будто опомнившись, глянул на нее то ли испуганно, то ли строго.

— Ты же не...? Только попробуй мне!

— Да будет тебе, Мирош, серчать! Я мужа жду! Вот с ним на ложе и лягу. И вообще, что ты меня строишь, а?

Беспомощно отпустив руки, бер умоляюще глянул на меня. Братский розговор с младшей не задался. Она очевидно слишком быстро выросла, а он и не заметил.

— Ладно уж, милая, — хватаю ее под локоть и незаметно подмигиваю Мирону. — Пошли посплетничаем!

— Это да. — Довольно кивает Агнеша. — Это мне по вкусу.

И я ее увожу.

К слову, юная медведица всю нашу прогулку до леса трещит без умолку. Показывает, рассказывает. По пути мы встречаем беров. Те любопытно меня разглядывают. Здороваются. Поздравляют с свадьбой. Приветливые такие, светлые взгляды. Кто и шутит. Другие спрашивают, не обижает ли меня Третьяк? Если ж то, то они всем миром за меня ему всыплят.

Хорошие они. А бабы у них ядовитые змеи. Таких кнутом строить надо!

Другие спрашивают, не осталось ли у меня в родных краях незамужних сестер, а может овдовевших?

С печальной улыбкой мотаю головой. Достойные погибли, а те, что остались...таким берам не надо. Таких у них и самих вдоволь.

— Вождь.

Без особого энтузиазма и радости в голосе отпускает голову Агния перед высоким, широкоплечим мужчиной, что идет нам навстречу. Вот он-то похож на Третьяка как две капельки воды, только волосы заплетены во множественно косичек, и постарше будет.

Повторяю ее жест. Отпускаю голову вниз в приветствие. Дожидаясь, пока бер пройдет мимо, но он останавливается напротив нас.

— Неужто братец наконец-то отпустил тебя на белый свет, Наталка?

То ли хмыкает он, то ли шутит. Я слегка краснею, не зная, что ответить.

Но, к счастью, бер недолго заставляет меня рдеть. Достает из кармана дивный кулон на цепочке. Цепочка золотая, а внизу аккуратный овальный камень. Зеленый такой, слегка туманный.

— Мы не смогли тебя по традициям принять. Не держи на это зла. Так уж получилось... Третьяк заранее не предупредил, да и ворог у нас в лесах бродил. Поэтому дарю сейчас. Позволь надеть.

Недоуменно смотрю на него. Не зная, как поступить. Принимать подарки не от своего мужа — позор и вздор! Но бер доброжелательно мне улыбается.

— Тебе еще не ведомы наши традиции, косяк Третьяка. А Агния не такой уж хороший учитель, — молодка морщится от его слов, но молчит. — По нашим обычаям, когда женщина входит в семью мужа, его братья и сестры обретают в ней сестру, а родители — дочь. Посему как члену семейства и ветви даруют подарки. Это мой тебе подарок. Нефритовый кулон с дальних земель лисьего народа. Вниз по Молочной реке к югу, к закатному солнцу.

Неуверенно ему киваю. И позволяю ему надеть на меня кулон.

— Спасибо.

Неловко благодарю.

— Будьте счастливы.

Кивает мне и уходит. Смотрю в спину удаляющегося бера. И слышу бурчание Агнешы рядом.

— Что-то он подозрительно добрый.

— Это плохо?

Кошусь на нее.

— Пока не знаю. Одно мне ведомо точно: тебя признали невесткой. Если это сделал вождь, то и Власте деваться некуда!

А к вечеру приходят сундуки с подарками и от Тихомира. Шелк и разные нити да ленты. Для платьев и одежки.

Третьяк еще не пришел с дозора. Меня к работе на кухне не кличут. И я чую очень сильно, что это не что иное, как затишье перед бурей.

Даже неохота шелка и подарки рассматривать от побратимов мужа. Они полились нескончаемой чередой в этот вечер.

Очередной стук в дверь, и я тяжко вздыхаю. Наверное, опять с подарками пришли.

Встаю, дабы отворить дверцу. А там бледная, как свежий снег, Озара.

Смотрит на меня испуганно, почти не дышит, глаза широко распахнуты.

— Я... я... сняла бусы... — заикается медведица, отчаянно потирая шею. Готовая вот-вот разреветься. — В тот же вечер... И... Я... Ну... Ощущения странные...

Потирает живот. На ресницах дрожат слезы.

— Мне... Кажется... Что... Я... Чую дитя...

Хватаю ее за руки и тут же с силой тяну в наши с Третьяком покои. Захлопываю дверь за нами и усаживаю ее на край кровати. Даю попить воды, налив из глиняного кувшина на подоконнике.

— Ну ты чего, милая? Чего испугалась? Не хочешь дитя?

Она всхлипывает.

— Хочу... Очень хочу. — Прячет лицо в ладонях. — Днем и ночью молюсь. Думала уже всё...

— Так от чего плачешь?

Она на миг замирает. Тянет ко мне руки, хватает за ладонь, судорожно просит:

— Скажи, молю богами, правду... Те бусы, они... Это они... Моих детей убили.

Отвожу взгляд.

— Прошу тебя!

Она встряхивает мою ладонь. И я решаюсь ей как-то объяснить все.

— Не знаю наверняка, Озара. Но они зачарованы темной магией. Проходя мимо тебя, всякий раз я чуяла от тебя запах смерти. Но умирала не ты, а то, что внутри тебя. Дитя. Сейчас я этот запах не чую.

Она всхлипывает, тянет мою ладонь к себе и прижимает к животу.

— Молю, скажи, он жив? Дитя живое? Мой малыш?

Прикрываю глаза и прислушиваюсь. Слабое свечение. Только сформировались ниточки, не все растянулись. Но кровь уже бурлит по сосудам.

— Жив... Но тебе надобно себя беречь. Никаких слез, Озара.

А у нее по щекам они продолжают литься, она сглатывает, когда я вытираю ей мокрые щеки.

— Ну ты чего? Говорю же, нельзя тебе плакать.

Улыбаюсь ей обнадеживающе.

— Да как тут не плакать, если собственная мать мне эти бусы подарила?

С горечью спрашивает у меня.

****

— Отчего грустная такая?

Своей короткой бородкой Третьяк царапает кожу моего плеча. И тут же целует покраснения. Я сильнее кутаюсь в его объятья. Мне спокойно под его боком. Тепло и уютно.

Я не чую себя низшей, рабой или слугой мужа. Быстрее изящной статуэткой, которую тщательно оберегают и лелеют. Но все же...

— Мне страшно.

— О чем ты?

Хмурость и строгость струятся в его голосе. И на миг мне хочется забыть обо всем. Завраться. Вернуть разговор в другое русло. Но... рано или поздно придется ведь сдереть кожицу и с этой раны.

— Еще пару дней назад меня были готовы здесь порвать на ленточки. Сегодня все здороваются и разговаривают. Когда рядом ты, меня не обижают, но стоит тебе развернуться... Мне страшно, что меня не примут до конца. Страшно, что однажды ты устанешь меня защищать.

— Мне тоже страшно, милая.

Его неожиданная откровенность заставляет меня изумленно распахнуть очи. Разыскиваю в свете лунного сияния его лицо.

— Тебе? Страшно?

Неверующе шепчу. И он на полном серьезе, без тени шутки молвит:

— А как ты думала, милая? До трясучки. Страшно было, когда ты слегла больная там, в лесу. Я как чумной метался с тобой по дороге на руках. — Меня нежно оглаживают большим пальцем по щеке. — Страшно, когда тебя здесь оставил, а сам рыскал по пещерам в поисках твари этой. Боялся безумно, что когда вернусь, твой след уже простынет. Знал ведь, что не примут они тебя. Знал, вся надежда на твой дух и силу была.

Его палец скользит ниже по подбородку.

— Страшно, что настанет день — приидет ворог, которого я не осилю. И не за себя страшно. А за тебя, милая. Кто же тебя потом защитит? А тут... знаю, быть может, кто и рыскает на тебя, ужалил словом. Но я точно знаю, что случись что со мной, мои братья присмотрят. Ты не гляди, что Гром суров, а Тихомир молчалив. Теперь ты часть семьи. И они будут тебя защищать как сестру. А мать... Я не могу воевать с ней. Она дала мне жизнь, выносила и выродила. Только защищаться, милая.

— Что же дальше, мм? Как мы с тобой?

Спрашиваю, наслаждаясь негой удовольствия.

— А дальше мы вместе... Ммм, желательно нагие и...

— Третьяк!

Фырчу на него строго, призываю к порядку. Он смеется и, ловко ухватив за подмышки, кладет на себя. Я привычно прижимаю ухо к мощному сердцу. Наслаждаясь ровным стуком.

— А дальше у нас семья милая. Я охотиться буду, приказы вождя выполнять. Ты по дому, баб строить. С мамкой моей цапаться. А ночью мне будешь на всех жаловаться. Я пожалею, отлюблю. На утро, пока ты будешь спать, всем люлей раздам. И так день за днем. Пока ляльку не настрогаем. Счастливо и вместе. Ну как тебе?

— По-моему, неплохо. — Улыбаюсь в темноте и, с тихим вздохом, опускаю обратно щекой к его груди. — Я не могу быть несчастной, бер. Я девчонкам своим обещала, что за них эту жизнь проживу. Детишек вместо них нарожаю, радоваться буду. Не могу их подвести.

— Мы не можем, черноокая моя.

Чувствую поцелуй в макушку и деловитый вопрос бера.

— Ну так сколько там детишек настрогать надобно?

Смеюсь, пряча румяные щеки.

— Ну а что? — Бессовестно фырчит этот паршивец, тиская меня за бедра. — Я должен рассчитать силы, сообразить стратегию. Люлек настрогать. Деревянных куколок и мечей. Ну так сколько?

Поцелуями усыпает шею, грудь. И я изгибаюсь, как кошка, мурлыча от удовольствия.

— Ну сначала... кхм... доченьку. Весну.

— Кхм... Ве-с-на... — пробует он на вкус имя, и я замираю. А вдруг не по нраву ему? Или принято в здешних краях по-другому дите нарекать, или...

— Мне нравится. Весна, дочь бера Третьяка из рода Бурых. Так, черноокая, давай быстрее за работу!