Черноокая печаль

Глава 1

2 весны спустя

— Так эта дочь Поляли? Та, что с фронта вернулась недавече?

— Ага, она гулена при казарме воеводы. Хоть бы озолотил кто ее за то, что их подстилки грела. А то вернулась до дому без гроша в кармане!

— Так поговаривают, целительница она, нет? Посему и забрали?!

— Да ты чего, дурная что ли? За одним делом их туда отправили! Всем ясно, мужиков ублажать! Ой, Поляли жалко, это такой позор! Ой, такой позор...

Нож прошел мимо руки, и лезвие полоснуло по руке. Всем не объяснишь, не докажешь, раз народ так хочет в это верить.

У меня даже душа перестала за несправедливость эту болеть. Будто умерло что-то в груди. Хотя все там умерло еще прошлой осенью, когда погибли мои девчонки.

Снежинка.

Яринка.

Марфа.

Стешка.

Воевода их убил, зарезал за то, что мы посмели спрятать Стешку и Марфу и помешали его грязным делишкам. Одна я с Матришей осталась.

Как вспомню заляпанный кровью шатер девчонок, сердце в груди бухает, словно большим камнем, упавшим на дно колодца. И волкадаки те их не спасли, в ушах порой еще раздается голос того чернявого воина, которого Снежинка выходила: «Убил, дабы не свидетельствовали против него».

Ох, если бы не Матриша, я бы, наверное, так бы и замерла там каменной статуей. От горя даже голоса лишилась. Это она меня силком в лес утащила. Мы бежали. Долго бежали. Потом нарвались на княжеский конвой, всё им рассказали. И лишь узрев голову воеводы в телеге, я отомщенно выдохнула. Мразь, он это заслужил.

Лишь тогда мы с Матришей вдоволь наревелись. Потом неделю мы путешествовали до дому, чтобы в Белозерке попрощаться. Каждая вернулась в свой дом, Матриша к мужу и ребенку. А я к матушке, сестрам и братьям.

Казалось, вот она, несбыточная мечта. А она обернулась живым кошмаром.

Оторвав кусок рубахи, я перевязала руку. Кровь останавливать магией я так и не наловчилась. Эх, здесь бы Стешку или Марфу.

А вот на глаза набежали слезы. Моргнув, я попыталась взять себя в руки. Но соседки до сих пор шептались около забора, не стыдясь меня. Оставив эту проклятую рыбу в покое, я убежала в дом.

Знаю, убегать — трусливо, но я так устала. Что порой выть охота. На войне, казалось, всё легче. Есть жизнь и есть смерти. Враг и соратник.

А тут к вечеру приходят и упрашивают хворь изгнать, а к утру плюют мне в спину. Ненавижу.

Вбегаю в дом, как кошка, на одних кончиках пальцев. Сыновья моей сестры только научились ходить. И да бы поймать их и уложить спать, приходится повозиться. Посему стараюсь не будить малюток и найти себе работу в избе на некоторое время. Пока горечь в душе не осядет и боль перестанет давить на сердце.

Да только замираю вдоль узкого коридора, прислушавшись к тихой ссоре между старшей сестрой и матерью.

— Не дело это, маменька. Он же нам, считай, в деды годится! Старый, облезлый, с пузом до земли. Еще говорят, и поколотить может за раз-два. Ну куда нашу Наталку, за этого хряка?

— Не встревай, Олена! — строго фыркнула мать, замешивая тесто. — Не будет нарываться — не поколотит. Опять-таки хозяйство у него добротное. Детей уже настругал, значит, ее не сильно мучить будет. При муже будет...

— Матушка, да побойся богов! У него дочь младшая одногодка с Наталкой. Куда ей замуж!?

— А чего ей прохождаться здесь? — вступила в разговор моя младшая сестра. — Да на мою честь тень бросает. Вадим мой так и сказал: «Не приди сестра твоя, так моя матушка давно бы одобрила наш брак!»

— Ну ты и мерзавка, такая! — рявкнула Оленка, приложив деревянной скалкой по столу. — То есть когда нам паек на имя Наталки приходило в голодные времена, трескала за обе щеки! А теперь на сестру поминаешь?!

— Девки, угомонитесь! — рявкнула на девочек мать, нахмурив черные с легкой пророслью седины брови. — И так от грязи не отмыться. Еще и вы устроили тут не пойми что?!

— Так я...

— О чем речи ходят, матушка?

Скользнула я из-под завесы внутри, привлекая к себе внимание. Сестры вздрогнули и замолкли. А мать лишь сильнее нахмурилась. Будто натянутая тетива продолжила раскатывать лепешки для печи.

— Хороший человек тебя посватал, Наталка. Замуж тебе пора.

А на меня и не глянула. Как будто чужая я ей.

— И кто же?

Сжимаю кулаки до хруста и стараюсь держать лицо, а внутри гнев, словно лесной пожар, все сильнее и сильнее воспламеняется.

— Дяд... Гринько тебя посватал. Придет в конце семицы со старостой, всё как положено.

Она говорит как ни в чем не бывало, будто семечки грызет, а у меня в груди все леденит. Олена пристыженно отводит взгляд, а мелкая и вовсе делает невинные глазки, будто и не понимает, о ком идет речь.

— Матушка, ты верно шутишь... Он же на шесть десятин меня старше! Боги, да я с его дочкой в куклы играла! Он отца братом кликал!

— Хорошее хозяйство. Земли, опять-таки, много. Детьми уже обзавелся...

Словно мантру повторяла она, раскачивая этот проклятый кусок теста.

— Да он старик, мама!

Не выдержала и рявкнула я, скалка в ее руке полетела в стену, словно дикое животное, мать обернулась на меня и рявкнула:

— А ты гулена! Что мне с тобой, окаянной, делать, аа? Что?! Вся деревня гудит! Пальцами в меня тычут! У меня еще две девки на выданье после тебя, кто их возьмет?!

Смотрю на нее и ничего внутри не чувствую. Примерзло всё, как будто оторвали с корнем. И вроде не она меня рожала, не она грудью кормила, не она косы заплетала. Просто одним дитем меньше, одним больше.

Просто проблема на ее голову. Позор.

Потому что так сказали другие. И плевать на мои слова. На все, что я пережила. На боль и страдание. На кошмары, которые мучают меня через ночь.

— Так, может, зря я домой вернулась? Авось было бы тебе легче, не вернувшись я?

— Авось и было бы. — сказала, как плюнула, она, глядя мне прямо в очи.

Развернувшись, я пущенной стрелой умчалась прочь от этого дома. Я бы хотела сказать, что все внутри пылает и горит. Да только лгуньей буду. Все умерло. И никаких моих ран отчий дом и семья не зажила. Лишь припорошила их солью, умело растирая.

Наткнувшись взглядом на висевших на заборе соседок, что грели уши, дернулась в сторону, одарив их лютым взглядом. Не хочу никого видеть. Если таков род людской, так пускай боги отградят меня от них. Уж лучше среди зверей.

— Наталка, стой! Да стой же!

Оленка нагнала меня лишь около пруда. Схватив за локоть дернула на себя разворачивая к себе лицом. Старшая сестря тяжко дышала , и то ли с стыдом то ли с жалостью глядела на меня.

— Ну не сердись на нас, Наталка. Мать как лучше хочет, не забудут твое фронтовское прошлое сельчане, да и замуж тебе пора. А тут еще и младшие подоспели, и они на выдане. Ну чего ты...?

И что-то вроде внутри дернулось, пока она не молвила вновь:

— А Гринько не так плох. Ты возле него царевной заживешь. При злате он, да и стар, наседать ночами не станет. Глядишь, годков через десять отойдет к прадедам. А ты вдовой станешь. При хозяйстве. И мы с прощенными долгами.

— Какие долги, Олена?

Шагнула я вперед, а она слишком поздно прикусила язык. Отвернулась. Но уж нет... Ухватив ее за плечи, тряхнула.

— Говори!

— Мать на свадьбу младших злата у него в долг взяла на зиму, думали, их позовут замуж женихи эти, сынки мельника. Готовились... Но вернулась ты, и те дали отказную.

— Так вот отчего Беляна и Купава так на меня волком глядят, оттого, что я живой вертаться домой посмела. Свадьбу им разрушила...

— Да ты что, Натась...? — сестра тянется обнять, только я, увернувшись, делаю шаг назад, она обеспокоенно меня оглядывает. — Ты не подумай, мы... Мы это. Глупостей не говори, конечно, мы рады, что жива. И домой вернуться смогла.

А я гляжу на нее, и рассмеяться хочется от горечи.

— А знаешь, у меня в полку еще одна целительница была. Сама Зима ее в чело поцеловала. Ей матушка каждую луну высылала письмицо и гостинцы...

— Так мы неграмотные, знаешь же... Да и ртов всегда много, не прокормить.

Жмёт плечом Олена. Будто извиняясь, только я мотаю головой.

— Да нет, сестрица. Чую, перепутала Мара, да не ту скосила. Вот бы матушка Снежки обрадовалась дочери. В этом я уверена.

— Ты чего говоришь, Наталка?

Выпучила сестра свои васильковые глазища, попыталась строго глянуть на меня, но не меня не проняло. Да голубые у нее глаза, как и остальных сестер. А у меня черные как у отца.

— Правду я говорю, Оленка. Молиться надо было всем богам, да бы мне не вернуться. Видит Мара, могла я махнуться жизнью со Снежинкой, так бы и сделала. Ее хотя бы ждали...

— Ты чего несешь, окаянная? Богов изволишь гневить!?

— Перестань, Олен. — устало махнула рукой и, повернувшись к ней спиной, ушла, не забыв проронить: — Боги устали от вашего лицемерия.

— Ну и дура! Кто ж тебя замуж возьмет такую пользованную!? И детишек тебе не видать! Ни мужа, ни дома, аль дурная такая!

Обидные слова сестры звучали в голове еще долго. Как будто ничего я отродясь не слышала, только это. И так паршиво на душе стало, хоть вешайся.

*****

Середина весны не самое удачное время для лесных прогулок. Да и одета я была налегке. Старое плотное льняное платье, толстые носки на овечьей пряже и всё. Продрогла до костей, да только домой не хочу возвращаться.

Да и делать мне там, судя по всему, уже нечего. Сразу надо было уходить, как только слухи пошли эти проклятые и сестры волчьим взглядом одарили. Прямо по следам Матриши пуститься. Она бы меня к себе приняла, мудрый совет дала. Только она у меня и осталась.

А тут... Не построить мне ни семьи, ни счастья. Да и как-то всё внутри вымерло. А мечты прогорели до самых черных и противных углей. Не хочется уже ничего.

И в такую минуту невольно мысль дурная в голову лезет: «Ой, не тех забрала Мара, ой, не тех...». Меня надо было, а Снежинку и девчат.

Но деваться было некуда, уже смеркалось. Не в лесу же ночевать. Надо было возвращаться домой. Да хорошенько всё обмозговать. Замуж за старого хряка я не пойду, даже будь он последним мужиком на земле, но и в избе остаться не смогу. Изведут меня мелкие паршивки. И матушка им в этом нелегком деле поможет. Что же мне делать? Как поступить? У кого мудрого совета выпросить?

— Эй, Прош, гляди, девка идет. А не о ней нам Лещ молвил?

По той стороне дороги, чуть поодаль от меня, раздался мужской голос.

Кажись, обо мне говорят, потому как нет здесь девиц больше вокруг. Товарищ ему ответил не менее возбужденным голосом.

— Кажись, она, и косы черные, и по стану схожа. Девка, а ну погодь!

Крик пронзил спину холодным потом, подхватив подол платья, я ускорила шаг. До боли известные «А ну погодь!». Несмотря на суровое наказание за покусательство на девичье тело, многих солдат это не останавливало. Потому даже в лагере мы держались вместе. А если на речку или за хворостом в лесу, так и вовсе по три-четыре девки ходили. За всеми не уследишь, а в нашем случае воевода той еще сволочью оказался.

— Да стой ты, егоза!

Рявкнул второй, и их шаги прекратились в бег. Боги лишь, добежать до опушки села, лишь бы.

Но не успела, крепкая ладонь легла на мое плечо и рывком потянула к себе. Потеряв равновесие, я, словно соломенная кукла, подалась назад, прямо в руки своих недругов.

— Убери от меня лапы!!!

— Да будет тебе упираться, красивая, мы же любя.

— Не трогай! Слышишь?! Не смей меня трогать!

— Заплатим мы тебе, слыхала? И еды отсыплем, ты только приласкай. Говорят, к солдатам ты привыкшая...

В ужасе от услышанных слов я забилась в их руках пойманной рыбой.

— Не трожь!! Не смейте! Помогите, пожалуйста! Помогите!

У поворота замеркала старая телега, кобыла едва ли тащила свою ношу. А на вознице восседал мой сосед — дядь Проша. Надежда хрупким цветком озарилась в моем сердце. Поймав взгляд мужика, я что есть силы проорала: «Помоги!», даже мои похитители замерли от моего крика, узрев проходящего возницу.

Но в ответ на мои мольбы сосед лишь поджал губы и отвернулся. В воздухе прозвенел свист кнута. От двух ударов кобыла резво стала передвигать копытами, переходя на бег.

Старые деревянные колеса зашуршали по пыльной земле, оставляя за собой клуб пыли, что осел на мое платье.

Как же так?

Я пришибленно уставилась ему вслед, позабыв бороться и кричать. Ну как же он мог?!

Я же детей его лечила. Сына всю зиму травами отпаивала, плох он совсем. Кости неправильно растут. А он меня бросил на растерзание солдат...

От потрясения пришла в себя лишь когда насильники дотащили меня до чьего-то лагеря. Бросив на срубленные еловые лапы, что служили подстилкой, они принялись меня облапывать. И тут я снова завертелась ужом. На сей раз не щадя ногтей. Царапалась. Кусалась. Пинала и кричала.

Пока у одного из этих лохматых уродцев не лопнуло терпение и мне зарядили мощную оплеуху.

Слёзы хлынули из глаз, но, словно загнанный зверёк, я продолжила бороться и кричать. Хрипло и почти беззвучно. Не до конца понимая, что это всё. Снасильничают меня, отберут невинность, честь. И тогда уже по-настоящему себя возненавижу я.

— Не схожа она на гулену. Смотри, как бьётся.

С натугой шепнул один, оттащив горловину моего платья.

— Хватит рассуждать тут! — рявкнул второй. — Она мне всю морду исцарапала, я её щас...

— Эй, Прош, Лось, вы что там удумали делать?

— Так, ратник, будь человеком, дай с девкой помиловаться. Не видали мы женской ласки целую зиму. Скоро выть начну. Сам же сказал: «найдете себе гулящих баб в селах, да залюбите».

— Чего-то она не шибко-то радостной выглядит.

— Ну так...

— Ты погодь, ревет она что ли?

Третий мужской голос звучал издалека, я впала в некую истерику, не видя и не слыша ничего. Где-то за кромками разума уловила то, что меня перестали лапать, а третий голос, словно гром Перуна, рассек поляну.

— Вы что, охламоны, творите?! Девку собрались снасильничать?!

— Да не девка она, а гулена! Нам местные сказали. Стали бы мы...

— Ратник, кони уже помы... Наталка?

Четвертый голос более молодой. И, быстрее всего, я бы не обратила на него внимания, утопая в истерических водах своего рассудка, не зови он меня по имени.

— Наталка, ты? Светлые боги, неужто живая!

Я честно желала распахнуть глаза и глянуть на него. Ведь меня никто уже не держал, а аккуратные пальцы мягко обхватили меня за плечи, но тут отпустили, когда я инстинктивно заметалась.

— Тихо-тихо, милая, это я, Влас. Ну чего ты?

Влас? Не помню. Ничего не помню. Только страх и боль горят в груди.

— Ведома тебе эта девка, Влас?

Прогромил голос моего спасителя над нашими головами, и я сжалась в комок от страха, обхватив колени руками. Но внезапно мягкая ткань окружила меня со всех сторон, кто-то заботливо укрыл меня плащом, от которого несло дымом костра и лошадьми. Но я плотно обхватила концы, прикрываясь призрачной завесой от мужских глаз.

— Да, ратник. Это целительницей в моем полку была, пока меня к вам не отправили. Очень хорошая целительница, не раз от смерти спасла. Я уж думал, сгинули они все у земель оборотней...

— Да какая целительница, гулена она!

Фыркнули одновременно голоса моих похитителей. Я аж вздрогнула от этих слов. С трудом взяв себя в руки, распахнула прилипшие друг от друга от слез ресницы.

— Замолкни, оба!

Рявкнул властно высокий дядька с светлой бородой и аккуратными усами. Размером он был с гору, на плечах кольчуга, на бедре длинный меч.

Хмуро глянув на своих подопечных, а потом на меня, он хмуро поинтересовался:

— Отвечай правду, девка, добровольно с ними пошла?

— Н-н-н... — слова застряли в горле, но я яростно замотала головой.

— Вот оно как. — Он недовольно нахмурил густые брови и снова пристально осмотрел меня. — И, стало быть, целительница — ты?

Я снова закивала, и, больше не удостоив меня и взглядом, он развернулся к своим людям.

— Э-э-э, ратник, ты чего это?

Мощная оплеуха досталась первому, а вот второй не выдержал кулак своего командира и рухнул на грязную землю.

— До Белоярска вы в ответе за скот у крайних телег. Никакой медовухи и коней, пешком пойдете в конце отряда.

— За что, ратник?

Проскулил тот, что на земле.

— За то, что мой приказ нарушили. За то, что плевать хотели на слово нашего князя. За то, что слабую снасильничать хотели, оттого что вы сильные! А теперь прочь с глаз моих долой, пока я вас не придушил!

Я обычно барышня не из впечатлительных. Войну прошла, солдат по частям собирала. Кровищи навидалась. А тут как будто лопнула последняя надежда, и мое тело обессиленно скользнуло в омут небытия. Лишь крепкие мужские руки успели ухватить мою голову до того, как я приложилась ею об землю.

Дорогие мои читатели! Вторая книга цикла обещает быть не менее эмоциональной и интересной. Я по-прежнему с нетерпением жду ваши комментарии и звездочки. Надеюсь, история придется нам всем по вкусу.

Ваша З.С.