Черноокая печаль

Глава 29

— Третьяк... Ах! Да прекрати! Ну... Ммм... Какой же ты...!

— Какой? — нагло ухмыляется бер, стаскивая рукава платья с плеч, целую нежную кожу позвоночника, пересчитывая тонкие извитые позвонки пальцем.

— Настырный...

Вырывается на выдохе, так как другая ладонь накрывает мою грудь. Тот довольно урчит за моей спиной, продолжая тискать.

— Да, такой... А еще какой?

— Бестыдный!

Вскрикиваю я, когда платье скользит еще ниже, оседая на тазовых косточках, и пальцы бера сместились на живот, мягко его гладя.

— Угум... Ммм, — утробно урчит он, надавив слегка на лопатки.

— Любвеобильный!

— Хитрый!

— И... И...

Что там я еще хотела сказать? Не помню, дыхание бера обжигает ушную раковину, и мне становится не до слов уж точно!

— Да, печалька, какой я, однако, потрясающий! — бестыдно и горделиво заявляет бер, ухватив меня за бедра и уместив на край стола к себе лицом. — Ты только подумай, и весь твой!

Не успеваю закатить очи к потолку, и вообще стараюсь изворотиться ужом под его руками. И таки спастись от любви!

— Третьяк, у меня еще шторки не повешены! И пыль не протерта... И...

— Мммм... Всё потом... Поооотом.

Довольно напевает он, прежде чем поднять меня на руки и унести на ложе. Кивнув меня на широкую перину, он довольно ухмыляется, по-хищному облизав уста. А я-то, наивная душа, всё понять не могла! С чего это он первым делом, как мы заявились в этом охотничьем тереме, принялся кровать плотничать!

Как он там мне сказал? «Посему как печаль моя, кровать — это главное, что должен сострогать в своей жизни мужик, а после этого сразу и за люльку приниматься можно».

А я, дурында такая, уши развела: «А с чего сразу кровать?» Да вот с чего!

Но куда уж там деваться, если у самой кожа полыхает румянцем желания. Развратил меня этот бесстыдник! И еще доволен этому, как кот, объевшийся сметаны!

Сдернув с себя одним махом рубаху, Третьяк уже накрывает мое тело своим, как раздается громкий стук в входную дверь, сопровождаемый топотом ног.

— Третьяк!!! — рявкает во всю силу своих богатырских легких Добрыня и добавляет довольно: — Выходи, медведь, это я в гости пришел!

— Да чтоб тебя! — фырчит бер, нависая надо мной, уперевшись локтями в постель около моих плеч. — Нас нет дома!!!

Орет он им, слегка поднимая голову вверх, прислушивается, и через мгновение стук повторяется. Не щадя кулаков, беры рвутся в гости.

— Давай, Третьяк, мы с гостинцами!

— Ага, дай целительницу твою увидеть, заскучали!

— Имей совесть, бер, сколько не виделись, мы же заскучали без тебя!

— Третьяк, прикрой свою красавицу! Входим мы!

Не выдержав, я прыснула от смеха. Ох уж эти медвежата! А мой благоверный, наоборот... Спрятав лицо в изгибе моего плеча и шеи, горестно и почти жалостливо стонет.

— Я тебе говорил! Я предупреждал! Это ты, давай, поближе к родне! К клану! Теперь придется их терпеть до самой старости!

Фырчит он беззлобно и, подымаясь надо мной, влажно и со вкусом чмокает в губы, прежде чем покинуть спальню, подобрав с пола рубаху.

— О, смотрите, кто к нам явился?! Румяный! Но что-то недовольный, как младенец, оторванный от титьки мамки!

Смеюиься беры.

— Так мы его походу и оторвали от... Ай! Да за что, Третьяк?

— Про груди своей жены право упоминуть и думать имею только я! Ну и наши будущие дети! Усекли?

— Ой, ля! Все потеряли мужика!

— Завидуйте молча! — гордо заявляет муж, пусть я и не вижу, ибо дверь прикрыта, но уверена, что он выпятил грудь. — Так, Добрый, а чем это от тебя таким вкусным пахнет?

— Так мясо закоптил. Вот и вам принес!

— Жмотяра! — ревут остальные беры. — А нам говорил, что закончилось!

— Ой ли, а когда это было?

— Добрый, да ты не бер, ты крыса!

Под веселую ругань побратимов мужа, я так и продолжаю лежать спиной на кровать, глупо улыбаясь, глядя в потолок.

Как-то легко на душе. Будто я наконец-то вернулась домой. Там, где мое место.

Долго отлеживаться не могу. Не красиво ведь, гости пришли, а я не поприветствовала их. Выхожу к берам, краснея и робея, тараторя извинения и оправдания. Мол, только заехали, еще не убранно, не обустроено.

Но кто меня слушает?

Выгнав, как котенка за шкирку, во двор, беры собрали для меня костер и повесили над ним огромный котелок. Всучив свежую тушку лесного кабана, велели готовить им обед. А сами, засучив рукава, ушли в дом.

Мастерить, чинить, разбивать и снова чинить!

Так или иначе, пока я все резала и перемешивала, то и дело прислушивалась к громкому утробному смеху. Звуку молотка, пилы, шуточкам и грязным руганьям беров.

Чуть позже к всеобщему празднику жизни подтянулся и Мирон с женой. Оставив Озару со спящей Желанной со мной во дворе, он тоже пошел к медведям.

— Рада, что вы вернулись.

Отдав мне покачать на руки заметно потяжелевшую Желанну, Озара принялась шинковать капустку.

Киваю ей в ответ, поглядываю на сопевшую малышку. Какая красавица: щечки округлились, ручки пухленькие. Довольно безубо улыбается. Видишь, как оно бывает, милая: твои кровные родители обрекли на смерть, а пришли чужаки. Те, которых кличут дикими, и взяли к себе.

Быть может, ты никогда и не узнаешь, на что тебя обрек человеческий род и от чего спас медвежий. И оно к лучшему.

— Как ты сама, Озара?

После того как я заверила медведицу, что в порядке и вандос меня покусать не успел, спросила у нее я.

— Лучше всех, милая. — Улыбается она мне искренне, глянув на спящую Желанну, а потом, мимолетно словив силуэт Мирона у окна, что-то забивая в стену, смущенно отводит глаза, аки девственница.

— Озааар... — тяну я выжидающе, спрятав улыбку. — Он же тебя не обижает?

Медведица возмущенно фыркает, впрочем, на дне красивых глаз тают искорки.

— Ох, Наталка! Так «обижает», что я чуть со стыда не померла на второй день, да голос не сорвала! Это же надо быть таким пота...

— Каким, душа моя?

Мужское дыхание обжигало девичье ушко, а крепкие руки легли на талию. Озара вмиг запнулась, бестолково хлопая ресницами.

Нет, я честно показывала ей жестами, что Мирон наступает за спиной. Но она так возмущенно размахивалась черпаком, что и...

— Мммм... — прикусывает она нижнюю губу, теряясь. — Просвещенным?

— Ммм... — трется он носом о ее щеку. — И в чем же?

— В делах блудливых! — Бесцеремонно фыркает Добрыня, подойдя к нам и ухватив Мирона за шиворот, тащит в дом, ворча себе под нос. — Хватит тут у меня под носом с девками ворковать! Мало того, что вперед меня женились, паршивцы, так еще и прямо среди бела дня! Прямо на моих глазах! И не стыдно тебе, Мирош?

— Не-а! — Нагло заявляет тот, подмигивая своей жене, прежде чем ему опять всучили молоток в руки и отправили в дом.

Мы с Озарой переглядываемся и прыскаем от смеха.

Когда у тропинки замечаю высокую женскую фигуру, я на миг теряюсь. Не узнаю ее. Будто и не видала ранее в племени. Волосы длинные цвета вороньего крыла. Брови будто углем обведены. Уста тонкие, цвета спелой вишни. Платье темно-синее, с обережными серыми узорами у подола. Чело пересекает красная широкая лента с двумя кольцами по бокам, вниз стекающими к вискам.

— Кто это?

Спрашиваю у Озары, и та оборачивается на мой голос.

— Ох... Госпожа это. Жена Грома.

Та самая, за которой был послан мой Третьяк, выходит. Дочь вождя клана черных беров. Но что ей тут искать?

Девка останавливается напротив меня, и я в дань уважения к госпоже встаю с лавки с Желанной на руках.

— Доброго неба над твоей головой, хозяйка! Примешь гостей?

— И вам доброго, госпожа. — Киваю ей. — Чего не принять, раз с добрым намерением. Только у нас тут... вот...

Киваю на скинутые доски у дома и стук молотков изнутри.

Она улыбается краем губ. Неискренне, но и не высокомерно, аль зло.

— Не надо меня величать госпожой, — мотает головой и тянет ко мне руку. — Мы с тобой, Наталка, считай, уже почти что сестры. За братьев обе замужем. Грозой меня нарекли. Так и зови.

Робею на мгновение. Это она мне дружбу предлагает. Тем не менее жму аккуратно ладонь. Как и принято у беров, от кисти вверх.

Другой рукой придерживая хныкающую Желанну.

— Я Наталка, но... ты и сама, видно, что знаешь.

Неловко пожимаю плечами. Но Озара мне мельком ободряюще улыбается, и я расправляю плечи.

Гроза кивает.

— Да, я тебя сразу узнала. От Дубого Леса до долины бурых беров только о тебе и слышала от Третьяка.

Слегка краснею от ее слов. Но Желанна опять начинает хныкать и плакать. Озара отошла в погреб за сушенными травами, а в котельке как раз начало все шипеть и скворчать.

— Подержи-ка.

Не думая, быстрее инстинктивно я вручаю обескураженной Грозе малышку в руки и бегу к костру. Помешиваю все деревянной ложкой, кочергой отвожу в сторону пару крупных тлеющих угля, уменьшая жар огня. Пущай томится, а не горит.

Поворачиваюсь. А Гроза будто деревянными руками держит ребенка, обескураженно глядя друг дружке в очи. Младенец и медведица, кажись, и не дышат.

Ой, а она что, не умеет что ли? Вот ведь, а я! Как же... Ну...

— Прости, Гроза. Дай ее мне!

Услышав мой голос, Желанна опять плачет. Медведица быстро возвращает мне ребенка, сделав шаг назад, в котельке опять все шкварчит, но на сей раз Гроза вперед меня хватает ложку. И, засучив рукава, идет усмирять огонь.

Я качаю Желанну на руках, но та все равно поскуливает. У малышки режутся зубки, чую я. Щекой уловив жар от ее лобика. Приходит Озара, та дает ей грудь, отойдя чуть дальше. Но стоит только оторвать маленькую от соска, как она опять начинает капризничать.

Детский плач утихает лишь когда к нам выходит Мирон, помыв руки от грязи у дерева, он берет малышку на руки и начинает с ней говорить. Обещает весь мир наказать, обещает никому не отдавать. И та ему доверчиво верит, будто понимает, засыпая, прислонившись нежной щечкой к отцовской груди.

Озара подходит к ним, шепчет ему что-то на ушко, Мирон довольно улыбается. И глядя на них, мне и самой хочется улыбнуться.

Вскоре из-за тропинки у кустов крыжовника как ошпаренная вылетает к нам и Агнеша. Раскрасневшаяся, тяжело дыша, с ярко-малиновыми устами. Она быстро меня обнимает и тут же ныряет среди работающих молодок у костра. Следом за ней, сурово чеканя шаг, у крылечка появляется и Тихомир. Он необычно недовольный. Но скрывает что-то.

Завидев меня, даже улыбается. Обнимает аккуратно, расспрашивает. Благодарит, что я вернула ему брата. Вроде со мной молву ведет, а взгляд его поверх моего плеча скользит. Поворачиваюсь уловить, кого он там заарканил глазами.

А, это Агнеша.

Узрев к себе такое внимание, медведица дергается и, ухватив ведро, уходит.

— Я за водой к ручью сбегаю!

И прям сбегает! Тихомир тут же дергается вслед за ней.

— Я помогу!

Но и тут всевидящее око Добрыни бдило. Крепкая рука бера как из ниоткуда ухватила моего деверя за плечо.

— То-то же, а то нам лишние руки не помешают! — И, ухватив за плечи, начал того толкать в сторону избы: — Мужики, принимай пополнения!

Тихомир ничего и сказать не успел. А мы с девками, переглянувшись, лишь захихикали.

Но да, беры были удивительным народом. Держались друг за дружкой крепко. Умели радоваться, веселиться, помогать и поддерживать. Без гордыни и высокомерия.

Не все, конечно, вспомнилась мне Власта. Но все же...

Сегодня вечером в нашей избе собрались так много побратимов Третьяка, что не было места, куда их всех рассадить. Вскоре беры по-быстрому сколотили пару лавок и грубый стол. А мы накрыли его. К общему пиршеству присоеденилась и Ганна, и Умила с мужем. И Гром. Да, вождь лично плотничал нам полки под чутким надзором Мирона и Тихомира, что доставали его советами.

Ну, пока в них не полетел молоток.

Глядя на этот огромный стол, искренний смех. На гору подарков, что каждый притащил, слыша задорный смех любимого, я не могла нарадоваться.

Я приняла правильное решение, возвращаясь сюда. Дядя Буран был прав.

Отныне здесь мое место и мои корни.

— Ой, Добрый, дай и мне кусочек рыбки, а то эти толстобокие всё сожрут!

Рядом фыркнула с улыбкой Агнеша, не успела она закончить молву, как Тихомир сам потянулся через стол и, оторвав кусок пожирнее, протянул ей.

Девка заробела. Но тот, невозмутимо очистив филе от костей, поставил ей на дощечку.

— Вот, держи.

Кивнул ей, и моих ноздрей мельком коснулся аромат вяленой рыбы. Очи резко распахнулись, и кусок мяса, что я ранее в себя запихнула, поднялся по пищеводу обратно, грозясь выйти наружу.

Испуганно накрыв рот ладошью, я вскочила с лавки и побежала подальше от всех к кустам.

— Наталка? Наталка, милая моя, ну что ты?

Боги, ну он и тут здесь! Даже отблеваться в одиночестве не даст. Стыдоба-то какая...

— Болит что? Ну?

Рука Третьяка с плошкой воды потянулась ко мне, нежно омывая лицо. Потом дал ополоснуть рот.

— Наталка, больна ли ты, милая?

Тревога заполонила любимые голубые очи.

Я неопределенно пожала плечиками, откидываясь макушкой на крепкое плечо.

— Да нет... Просто эта рыба. Брррр... Ой, что-то меня опять тошнит!