Черноокая печаль

Глава 7

— Вот, что я нашла в его ране, — кладу на раскрытую ладонь давнего друга кусочек древисины со знакомым узором.

— Заговоренная темными чарами.

Шепчет задумчиво Чернозар, крутя фрагмент амулета, и, сжав его, превращает в пыль, спустив тьму через пальцы.

— Не пойму, как он с этим продержался? — вслух рассуждаю я. — И как ее запихнули в рану. Довольно глубоко, едва ли нащупала и достала. Такое чувство, будто его хотели...

— Медленно убить.

Заканчивает он за меня, бросает взгляд через весь лагерь, куда у костра на шкурах воины устроили этого самого грубого, но такого сильного мужика.

— Это не наконечник стрелы. — как бы между прочим замечаю я. — Чтобы оторваться от стрелы или кинжала. Отравленный чарами фрагмент туда целенаправленно запихнули. Довольно болезненно.

— При пытках. — жует нижнюю губу Чернозар и снова проводит тонким кончиком веточки по углям. — Он недавно попал в лютую перетряску.

Молчу. Все, что могла, я уже сделала. Рану очистила, дурную проделку чародеев достала, рану зашила. Сонные чары продержат его в Нави до утра и больше. А дальше... Чернозар обещал мне недушевные разговоры и кусок мяса.

Но до этого хочется осмотреть медведя. Не нравится мне его сон. Может, ударили его «плохо». Может, кровь обернулась камнями в его сосудах в голове. Надо растворить и убрать.

— Отпусти меня к медведю, я осмотрю его. Плох он, раз спит.

— Ты хотела сказать, к мужу?

Спокойно фырчит Чернозар, и я от досады и своей оплошности кусаю щеку изнутри. Но не смею подавать виду, иначе моему защитнику конец. Чернозар бывает жесток, и мне это ведомо не понаслышке.

— К нему, родимому.

Заявляю спокойно, вытерев мокрые руки о подол платья. Прячу глаза, потому как все внутри бурлит. Пережевываю.

— Твои тревоги — дело пустое, — спокойно роняет он. — Спит сном младенца, твой ненаглядный. Как звать-то его?

Напрягаю память. Общались же между собой медведи в телеге. Второго точно помню «Мирошей» звали. А моего... тьфу, то есть этого голубоглазого.

— Третьяк.

Слава тебе, Макошь, вспомнила!

— Развяжи хотя бы, — поняла, что так просто меня к нему не отпустят. — Не дело это, что распяли его, как подлеца какого-то. Ничего дурного он не сделал. Это вы...

— Что «мы», Натка? Разбойники? Подлецы?

— А кто вы, Чернозар? — устало вздыхаю, опускаясь на лежак из веток, что пристроили кто-то из безмолвных теней в лагере. — На нас напали среди белого дня. Лишь потому, что я приглянулась одному смердящему уроду, а м... муж за мою честь заступился.

— Кости тех, кто посмели сотворить с тобой такое, догорают на похоронном кострище.

Хмуро шепнул он, но меня было уже не остановить.

— А те, кто были до меня?

— Не повезло, — тяжко вздохнул он, — выходит, злой рок над ними был.

— Да брось! — Злобный смешок сорвался с моих губ, я не была в настроении умалчивать. — Нам с тобой не знать, что рок — пустое дело, когда дело заходит о людской ненавести и жадности! Не тебя ли нарекли мертвым? Да боги, даже я поверила, что ты сгинул! Как дурная оплакивала, венки поминальные для твоей черной души плела! Да тайком от воеводы вниз по ручью пускала! И ты мне о злом роке толкуешь?!

Сокрушалась я не на шутку. А он смотрит на меня и едва ли усмехается краешком губ.

— Что ты улыбаешься, Зар?! Чего молчишь?

От досады прикусываю губу, а он пожимает плечом.

— Печаль моя слегка растворяется от твоих слов. Я-то думал, никто меня оплакивать не будет.

— Дурачье, — фыркаю, но уже не злобно, устало растирая лицо. И задаю вопрос, на который, впрочем, уже ведом мне ответ: — Тебя Снежа вытащила?

— На пару с Матришей, — кивает он, а потом усмехается, словно диву дается. — Умудрились же воткнуть во мне нож, аккурат меж ребер, точь-в-точь возле сердца.

— Оно у тебя есть? — Колкость слетает с языка быстрее, чем я могу его прикусить. Но Черный, как его кличут эти таинственные недо-разбойники, не обижается.

— Побаливает, сволочь, иногда, но ничего, вроде, деожиться. Так, куда подевались девки? Снежа, Матриша, Яринка?

Дергаюсь, как от хлыста. Чертята утопают в горечи на дне моих глаз. И я отвожу взгляд в сторону. Сжимаю до побеления подол платья.

— Наталка? Чего умолкла, словно воды полный рот набрала? Где девки?

Его вопрос в конце граничит с ледяной яростью. Он бесится от моего молчания, потому что сам чует — бедовые дела у наших девчонок.

— Где они?!

Рычит так, что полдюжины пар глаз бросаются на нас, словно коршуны на предсмертный крик добычи. Похоже, они впервые видят командира в состоянии тихого бешенства.

— Погибли.

Шепнула едва слышно губами, будто надеясь, что он не услышит. На сердце неумолимо давил груз угрызения совести. Я чуяла себя виноватой в том, что жива и здорова, а они мертвы. Все они... Порой мне снятся наши вечера при лазарете.

Иной раз веселые, полные подколок, девичьего щебетания и смеха. Или же уставшие, пропахшие смрадом смерти и крови погибших.

Тьма в воздухе сгущалась все сильнее и сильнее. Чернозар терял узды правление над чарами. Они взбунтовались, уходя из-под контроля его жестокой руки. И грозились посеять хаос вокруг.

— Кто?

Черные глаза целителя пугали до трясучки. Темнота заполнила все глазное яблоко и, казалось, скоро перейдет на кожу. Опаляя ее белизну черной золой.

— Снежка, Стешка, Марфа...

Перечислила я, ощущая, как снова текут слезы на щеках. Я опять-таки чуяла себя виноватой. Что не место мне среди живых, а скорее среди мертвых. Там все мои.

— Ярринка?

Рыкнул он по-звериному, и меня хватило лишь на всхлип и отчаянный кивок. Пронзительный свист ветра прошелся по лесу бритвой. А испуганное карканье ворон лишь усилило напряжение. И ощущение предстоящей беды.

— Прочь с глаз моих, Наталка. — шепнул неживым голосом, резко повернувшись ко мне спиной. От его движения костер испуганно потух, даже угли не посмели затаить крошку тепла и искорку огня. — Ну же! Не желаю... никого видать!

Дернувшись с поваленного ствола, я побежала, не разбирая дороги. Ноша вины и самоугрызения пекло в груди, уже обжигая. После всего, что пришлось мне пережить за день, я просто не могла уже сдержать слезы.

Очутившись в той самой пещере, я будто надеялась, что природная тьма отгородит меня от чар Чернозара. Двинулась вглубь темноты, отчаянно шмыгая, и затаившись в одном углу. Обняла себя за колени и, сползая вниз по стеночке, разревелась.

— Ты чего это слезы льешь?

Хрипло фыркнули сбоку. Раздалось шуршанье кандалов, и я почувствовала теплое дыхание на своей макушке.

— Эй, черноокая? Обидели они тебя? Больно сделали? — казалось, с самым обеспокоенным тоном спрашивал медведь, будто собирался за меня заступиться.

Неужто первого раза не хватило?

— Да обмолви хоть словечко?! Ну же!

Ухватив меня за плечи, медведь нещадно встряхнул. И я, полностью расклеившись, уперлась влажным, потекшим носом в его широкую грудь.

— Н-не моя... вина... ч-что я... жив-ва... а они... нетт... Уж луч-ше бы... по-мерррла... со всеми.

Всхлипы душили, едва я могла сказать что-то внятное, да и разумное тоже. Горько мне было на душе, да и обидно. Когда Зара встретила, будто оживилось что-то внутри. Родной человек, вместе столько прошли. А он...

Понятна мне его боль. Он к Снеже был привязан дико. Кто-то даже в полку пророчил им семейную жизнь. Да только не сложилось. Да и думали мы, что он помер. Сгинул и канул в прошлое наших дней.

Да только глянул он на меня так, словно злость лютая его окутала, что я жива, а она мертва. Будто дай ему сейчас Морана шанс обменять меня на Снежку, и он бы бровью не повел. И не злость меня за него хватила, отнюдь. А тихая и горькая обида, что сгинув я, никто по мне так тосковать не будет.

— Тшшшш... ну что ты, милая? — широкая ладонь медведя мягко и нежно огладила мои лопатки. — Если кто обидел, ты только скажи... Пальчиком ткни. И я, идиотина, хорош! Вздумал, что знакома ты с ним и не обидит... Что сделали, Наталка?

Я так была занята своими занятиями, что едва ли обратила внимание на лихорадочное обнюхивание медведя моего тельца. Он будто рыскал в попытках отыскать какой-то запах. И лишь не найдя его, крепче притиснул меня к себе. Убаюкивая, как дитя.

— Н-ничего... я... я... правда... не... хотела... Что бы... что бы... все так... Он же... он же... ее... люби... ил... А я я... жива... яя... а она сгинула...

Было темно, а еще тепло в чужих объятьях. И тишина в пещере растворялась от моего плача. Мне было плохо, и так одиноко на душе, что невольно позволила себе прижаться щекой к широкой груди.

Я так устала. Старухой себя чувствую, что волей-неволей уже и к смерти спокойно относилась. Будто мир мне в один миг стал не люб. Да и вообще...

— Ты чего затихла, милая? Не молчи, черноокая, скажи что-нибудь.

— Зачем говорить?

Шмыгнула я носом, не желая раскрывать очей. Будто от этого меня не видно и не слышно. И не существует. И вроде лучше так. Спокойнее, что ли.

— А затем. — фыркнул он по-житейски, опершись плечом о каменную породу и меня устроив на своих коленях. Я бы возмутилась, да не сегодня. — Вы, бабы, как дите малое, если молчите, то что-то надумали. И как правило что-то неладное.

— А у тебя, значит, детишек полный дом?

Фыркнула я и тут же инстинктивно дернулась, дабы слезть с его колен. Но меня нагло усадили обратно.

— Я бывалый. Нанянчил мелюзги вдоволь. Знаю, о чем толкую. А детишками пока не обзавелся. Зато женой боги наградили, печалькой и зубастенькой.

Почуяв, как наглые уста проходились влажной дорожкой по моему виску, я в тот же миг уперла в его грудь ладонь и предостерегла:

— Держи-ка ты свой рот на замке, медведь. И лапы тоже, — ударила несильно пальцами по наглым рукам, что прижали обратно к себе. — Выберемся отсюда, и каждый своей дорогой пойдет.

— Неужто я тебе, красавица, ни каплю не пришелся по нраву?

С хитринкой фырчит он. И пусть в темноте пещеры мне не видны его очи, я поклясться готова, что они блестят в ожидании моего ответа.

— Нет.

Роняю спокойно, с долей удивления. Мол, и как ты до такого додумался, медведище? А он так обиженно вздыхает. Почти возмущенно! Что-то хочет сказать. Но молчит. А потом фырчит недовольно:

— Зачем же тогда моей женой себя нарекла?

Странный вопрос. И чую, как он разъярённым быком мне в шею дышит. Да только не исходит от него той ужасной, давящей энергии, как от Чернозара. Я чую силу, да только не разрушительную, а обволакивающую? Будто щит?

— Дурак, тебя же убили бы, не скажи я так.

Говорю простую истину, повернув голову в ту сторону, где должно было бы быть его лицо. И зачем только сделала, всё равно ничего не видно. А может, и хорошо, что не видно ни мне, ни ему.

— Так ты это сделала, дабы меня спасти? — пораженно фыркнул он с легким недоумением. Почему легким? Вполне себе громким и непонимающим.

— Ну да.

Я неуверенно пожала плечами, ощущая, как влага на щеках обсыхает. А он застыл, просто умолк и, кажется, даже не дышал. Невольно испуг проник в сердце. Потянувшись ладонью к нему, я пыталась нащупать лицо или шею, дабы привезти его в себя.

— Эй...

Ладонь коснулась мягкой щетины и совсем немного губ самими кончиками пальцев.

— Эй... Почему ты молчишь... Третьяк!!

Возмущенно вздохнула, ощутив горячий, влажный язык на кончиках тех самых пальцев.

— Не мешай мне, женщина, наслаждаться! — фыркнул он пафосно, задрав голос до немыслимых высот. Что отдалось вибрацией в широкой груди, к которой я была прижата.

— Чем же?!

Фыркнула я язвительно, резко потянув руку к своей груди, пряча, будто он ее захочет вернуть обратно и облизывать! Боги, ну что за стыдоба?!

— Мммм... — довольно заурчал, двигаясь на месте, поменяв позицию. Меня невольно затрясло, и, дабы не свалиться, чисто инстинктивно я вытянула руки вперед. И найдя опору, за которую можно ухватиться, в виде могучей шеи медведя, едва ли сдержала вскрик за губами. — Так что ты там говорила про меня? Не трогаю я твое сердечко, м?

Ой, не нравится мне это его довольство в голосе. И вообще, слишком много веселья для него! Перетопчиться.

— Ты уже бредишь, медведь!

Фыркнула я, порываясь встать, но кто меня отпустит? Да никто!?

— Да успокойся ты, юла! — рявкает тихо, когда я не сдаюсь с первого раза. — Ну и куда рвешься? Сиди пайкой. В тепле и безопасности. А утром мы еще поговорим о том, по нраву я тебе или нет.

— Не по нраву.

Упрямо шепнула я себе под нос, пытаясь слезть.

— Тыц! Это ты меня просто не рассмотрела. Вот завтра утречком! — потянул он с томным обещанием в голосе. — Да сиди ты уже на месте! Куда опять? Спать ведь собрались! Ну так и спи.

— Вот и посплю. — Щеплю кошкой. — Рядышком. Отпусти, а?

— Ну уж нет! — категорично и упрямо. — Мне и так сподручно. Так что не вертись. Спи уже, егоза.

Не знаю, как он это делает. Вроде разумом и понимаю — посторонний мужчина. Еще и перевертыш. В таких силы отбавляй, да и хотелок тоже. Знаем мы друг друга от силы два дня. Тут волей-неволей к Чернозару побольше-побольше доверья будет!

Да только сижу на его коленях, пререкаемся, как заядлые муж и жена, и понимаю, что слезы давно обсохли. И вся истерика ушла, оставив за собой горькое ощущение беспомощности. Была тонкая грань в его наглости, которая не позволяла оскорбиться.

Вроде и усадил на своих коленях, да не отпускает. Да только к себе прижимает и своим теплом окутывает.

— Спи уже!

Фырчит устало и повелительно, широкой ладонью прижав мою голову к своему плечу.

— Завтра будет новый день. А пока я постерегу твой сон.

Глупо всё это. Но я поймала себя на мысли, что кроме него мне и некому верить.